грибами.  Два  раза  в  год  наезжали
совхозные заготовители пушнины, забирали меха, оставляя взамен муку,  сахар,
спички,  хозяйственную  утварь,  консервы.  Школы   в   деревне   не   было.
Немногочисленных детей отправляли  учиться  в  школу-интернат  за  пятьдесят
верст.
   До приезда Вероники Виктор прожил в Паршуткино около года,  и  аборигены,
поначалу набивавшиеся в его избушку всей деревней - поглазеть на  настоящего
москвича и художника, успели к нему привыкнуть. Виктор  не  кичился,  ходил,
как все,  на  охоту  и  за  грибами,  любил  принять  самогону  под  горячую
картошечку и попариться в баньке. Словом, обычный человек -  две  руки,  две
ноги, одна голова.
   Но  вскоре  после  приезда  Вероники  отношение  деревенских  к   Виктору
переменилось, а позже стало весьма смахивать на благоговение. Вышло это  вот
почему.
   В конце лета Веронике исполнялось семь лет, и  ее  предстояло  отвезти  в
школу-интернат. Но отцу, только  что  обретшему  дочь,  эта  перспектива  не
понравилась. Виктор отправился в райцентр и там,  ценой  никому  не  ведомых
усилий, добился от местного  начальства  решения  о  создании  в  Паршуткине
начальной школы и своего назначения на должность учителя.
   Учителем он оказался потрясающим. На уроки собирались  не  только  пятеро
малышей, которым полагалось ходить в начальную школу по возрасту, но  и  все
остальное население деревни. Мужики и бабы чуть не со слезами заклинали  его
перенести занятия на вечер, чтобы они успели управиться с делами. Для людей,
которые и кино-то видели не чаще  двух  раз  в  год,  наступил  нескончаемый
праздник.
   Виктор прекрасно знал мифологию и историю. В годы молодости он  исколесил
весь  Союз,  пас  овец  в  горах  Кавказа  и  Памира,  нанимался  рабочим  в
геологические экспедиции и бродил по тундре, тралил рыбу на Дальнем  Востоке
и за Полярным кругом, ловил змей в прикаспийских песках,  собирал  хлопок  в
Узбекистане, помидоры и виноград - в Молдавии,  арбузы  -  в  Астрахани.  Об
обычаях разных народов, населявших огромную  империю,  знал  не  понаслышке.
Горы, океан, сопки, пустыню и тундру видел  собственными  глазами.  Полезные
ископаемые отличал на ощупь. И ко всему прочему был хорошим  рассказчиком  и
превосходным художником. Удивительно ли, что он стал паршуткинским  кумиром?
А уж какими глазами смотрела на отца Вероника, можете представить сами.
   Прошло три года, и над девочкой снова нависла угроза переезда в интернат.
И снова отец не отпустил ее. Он договорился с директором интерната о заочном
обучении: Вероника будет  заниматься  дома,  а  в  конце  каждого  полугодия
приезжать на две недели  в  школу  и  писать  контрольные  работы.  Директор
согласился, но попросил Виктора принести  от  врача  справку,  рекомендующую
ребенку  домашнее  обучение.  Каково  же  было  его   удивление,   когда   с
аналогичными справками к нему явились обросшие, пропахшие махрой  и  овчиной
мужики - родители всех школьников Паршуткина!
   Таким  образом  начальная  школа  превратилась  в  среднюю.  Тут  Виктору
пришлось задуматься. Изобразительное искусство, русский и  литературу  он  с
легкостью мог вести хоть до самого выпуска.  Английским,  благодаря  матери,
проведшей первые четырнадцать лет  жизни  в  Ирландии,  владел  свободно.  С
биологией и зарубежной  географией  дела  обстояли  похуже,  но,  разжившись
литературой, он мог подняться до уровня преподавателя средней школы.  А  вот
как быть с математикой, физикой и химией? Насчет своих способностей  в  этих
дисциплинах Виктор не обманывался - сам в школе не вылезал из "троек".  Нет,
его дочери такой горе-учитель не нужен. Она  получит  лучших  преподавателей
страны!
   И  Виктор,  рассылая  запросы  всем   друзьям,   родственникам,   друзьям
родственников  и  родственникам  друзей,  находил  блестящих  профессоров  и
популяризаторов и заманивал одного за другим в  Паршуткино,  суля  сказочную
охоту, богатейшие грибные места и отдых среди первозданной природы.  Физики,
химики и математики доверчиво отправлялись прямиком в западню, ибо Виктор  и
паршуткинцы, приняв и обласкав очередного гостя,  брали  его  в  плен  и  не
отпускали  обратно  без  небольшого,  но  обстоятельного  курса  лекций   по
соответствующей специальности. Впрочем, пленники обычно не обижались.
   В результате  этой  пиратской  деятельности  питомцы  Виктора,  к  вящему
удивлению учителей школы-интерната, сдали выпускные экзамены на "отлично"  и
поехали поступать в лучшие университеты страны. Поехали и Вероника с отцом.
   Вероника как раз сдавала вступительные  экзамены  на  филфак  МГУ,  когда
Виктор получил письмо из Америки. Его старинный друг Тимур  -  один  из  тех
художников, кого когда-то с  подачи  КГБ  осудили  за  тунеядство,  а  потом
выпихнули из страны, - писал, что когда-то взял на себя смелость  увезти  за
кордон несколько холстов Виктора, которые хранились у него  дома.  На  волне
интереса к советским художникам-диссидентам, поднявшейся на Западе в  начале
восьмидесятых, Тимуру удалось продать свои и Викторовы картины, за них  дали
неплохую цену. Потом интерес  к  советским  диссидентам  угас,  и  Тимур  из
художника  переквалифицировался  в  бизнесмена  от  искусства.   Он   создал
художественную галерею  "Арт-и-шок"  ("Art&Shock"),  но,  поскольку  к  тому
времени успел истратить все свои деньги, использовал в  качестве  начального
капитала выручку от продажи картин Виктора.
   "Сейчас моя галерея - одно из самых процветающих предприятий  арт-бизнеса
в Нью-Йорке, - писал он, - и ты - ее законный совладелец. Не желаешь ли ради
разнообразия поменять беспечную  жизнь  советского  босяка  на  тяжкую  долю
американского бизнесмена? Насколько  мне  известно,  проблем  с  выездом  из
нашего великого и могучего отечества теперь почти не существует".
   Виктор показал письмо  дочери.  Наученный  горьким  опытом  60-х,  он  не
особенно верил в то, что послабление режима продлится долго, и решил  увезти
Веронику подальше от идеологического маразма и казенных чиновничьих рож,  от
унизительных очередей в магазинах  и  обывателей,  истерично  преклоняющихся
перед заграничным товаром; от поднявших голову националистов, антисемитов  и
всякого подобного быдла.
   Веронику, у которой еще не перестала кружиться голова  после  переезда  в
Москву, перспектива поездки за океан и учебы где-нибудь  в  Гарварде  просто
ослепила. Она согласилась мгновенно и  забрала  документы  из  вступительной
комиссии.  Веронике  нашли  хорошего  преподавателя  английского   языка   и
литературы, и Виктор отправился занимать очередь в американское посольство.
   Через полгода, в декабре восемьдесят девятого, отец и  дочь  приземлились
на американской земле. Первое время они чувствовали себя великолепно.  Тимур
писал правду: Виктор действительно  стал  состоятельным  человеком.  Десятки
тысяч долларов, удачно вложенные в дело  шесть  лет  назад,  превратились  в
сотни. Помимо денег, Виктора в Америке ждала еще и известность. Его картины,
в отличие от картин многих других диссидентов, за эти годы выросли в цене  в
несколько раз, а это означало, что он, не страшась голодной старости,  может
заниматься не бизнесом, а любимым делом.
   По  совету  друга  Виктор  выбрал   для   образования   дочери   Йельский
университет.  Они  купили  неподалеку   от   Йеля   дом,   оборудовали   там
художественную мастерскую,  наняли  преподавателей,  приобрели  две  машины,
получили права и чуть было не  зажили  счастливо,  но...  Но  мятежный  нрав
Виктора,  смягченный  было  дикой  красотой  таежной  природы  и  заботой  о
подрастающей дочери, проявился снова.
   Сытая, прилизанная, благонравная Америка вызывала у него разлитие  желчи.
"И эти надутые самодовольные болваны  смеют  величать  свое  гнилое  стоячее
болото свободной страной?! - кипел он. - Да у них самая страшная  несвобода,
которую только можно  вообразить,  -  несвобода  мысли.  Рабам  на  галерах,
римским гладиаторам, еретикам во времена инквизиции и  сталинским  зэкам  на
Колыме - и тем позволялось иметь собственные мысли -  хотя  бы  тайком,  про
себя! А "свободная" Америка штампует мозги своих граждан, точно запчасти  на
конвейерах Форда. С ними невозможно  спорить  -  у  них  на  все  готовое  и
абсолютно    непробиваемое    мнение,    почерпнутое    от     какого-нибудь
идиота-телеведущего.  А  их  так  называемая  "культура"!  Господи,  да  они
попросту безграмотны! Подумать только, филолог, выпускник  Йеля,  спрашивает
меня, не немец ли Достоевский!"
   Отвращение Виктора к Штатам росло  день  ото  дня.  Американские  газеты,
американское    телевидение,    американские    бестселлеры,    американские
интеллектуалы - все вызывало у него приступы неконтролируемой ярости.  Когда
Вероника поступила в университет, отец открыл банковский  счет  на  ее  имя,
перевел  туда  большую  часть  денег,  а  свой  счет  закрыл.  "Это  гнусное
государство не получит от меня ни шиша! - заявил он. - Я больше не напишу на
продажу ни единой картины и не заплачу ни цента налогов". В конце концов  он
переоформил дом на Веронику, сел в свой подержанный джип и уехал куда  глаза
глядят.
   Два месяца Вероника сходила с ума, не  имея  от  отца  никаких  известий.
Потом он прислал письмо, в котором сообщил, что путешествовал по  Европе,  а
теперь снял себе хижину в горах Вайоминга, куда она может приехать к нему на
каникулы.  Вероника,  очень  скучавшая   по   отцу,   естественно,   приняла
приглашение. Хижина на краю света, без водопровода и электричества, и  дикий
лес  вокруг  живо  напомнили  ей  Паршуткино  и  вызвали  умиление,  но  уже
обретенная привычка к  удобствам  оказалась  сильнее.  Прожив  с  отцом  две
недели, Вероника вернулась к цивилизации.
   С тех пор так и повелось. Полгода Виктор скитался по  Европе,  а  полгода
жил в глуши, где охотился, ловил форель, коптил свою  добычу  в  самодельной
коптильне, бродил в горах и собирал травы. Вероника изредка приезжала к нему
погостить, умоляла вернуться к живописи и цивилизации, но отец не  желал  ее
слушать.
   - С каждым приездом  я  находила  его  все  более  угрюмым  и  замкнутым,
рассказывала кузина, промокая платочком слезы. - Но мне  даже  в  голову  не
пришло, что он болен. В последний раз я видела его смеющимся у твоих  родных
в Торонто. Помню, мы сидели за столом, тетя Белла читала вслух твои  письма,
а папа смеялся - весело и беззаботно, почти как раньше.  Потом  дядя  Андрей
принес пачку фотографий, которые ты прислала недавно.  Помнишь  -  походные?
Там еще такие забавные подписи. А перед отъездом папа долго разглядывал твои
картины... По-моему, я знаю, о чем он думал. Жалел, что не ты, а я его дочь.
Я слишком скучная, к тому же не умею рисовать... Если бы ты знала,  как  мне
хотелось научиться! - Она низко склонилась  над  столом,  и  острые  плечики
задрожали.
   Я воздела глаза к потолку и шумно выдохнула.
   - Зато ты наверняка умеешь петь.
   Кузина подняла  голову  и  посмотрела  на  меня  недоуменно  и,  пожалуй,
неодобрительно.
   - А это-то здесь при чем?
   -  При  том.  Моя  мама  окончила   консерваторию   по   классу   вокала.
Преподаватели сулили ей грандиозное будущее, но она  родила  моего  брата  и
пожертвовала  карьерой.  Весь  нерастраченный   запас   своих   честолюбивых
устремлений она сосредоточила на детях. А  теперь  угадай:  у  кого  из  нас
обнаружилось полное отсутствие слуха?
   Вероника слабо улыбнулась.
   - У тебя?
   - Угу. Я тоже травила себя всякими самоедскими мыслями лет до десяти.  Но
потом поняла: глупо  убиваться  из-за  несбыточных  желаний.  И  когда  мама
слагала панегирики в честь очередной своей  гениальной  ученицы,  я  уже  не
скрипела  зубами,  а  говорила  себе,  что  ее  будущие  великие  музыкантши
наверняка не займут первого места на городской олимпиаде по  математике,  не
научатся  держать  в  руках  карандаш  и  теннисную  ракетку  и  не  отличат
староиндийскую защиту  от  защиты  Нимцовича.  Вот  и  у  тебя,  несомненно,
отыщутся таланту, о которых я даже не мечтаю. Кроме  того,  еще  неизвестно,
как бы мы поладили с твоим отцом, проживи мы под одной крышей  пару  недель.
Может, заклевали бы друг друга до полусмерти.
   - Может быть, - неожиданно легко согласилась кузина. - Мне кажется, у вас
много общего, в том числе и  задиристость.  Но  после  драки  вы  непременно
подружились бы. Не спорь, я знаю. Я  еще  не  рассказала  тебе  главного.  -
Вероника деликатно высморкалась. - После поездки в Канаду  папа  вернулся  в
свою глушь, и через два месяца у него случился удар. Инсульт. В тот день  он
поехал за почтой в поселок, а когда почувствовал себя  нехорошо,  то,  слава
богу, не стал садиться за руль, а решил переждать приступ в  ресторане.  Там
отец потерял сознание, и его отвезли в больницу. Мне прислали срочный  вызов
- он вот-вот мог умереть. Когда я  приехала,  папа  был  очень  плох:  левая
сторона парализована полностью, правая - частично. Он  говорил  с  трудом  и
очень невнятно, но страшно рассердился, когда я попросила его поберечь силы.
Доктор сказал мне: "Сосредоточьтесь и  постарайтесь  его  понять.  Он  хочет
сообщить вам нечто важное и боится не успеть". Папа заморгал правым глазом и
сказал: "Да! Да!" На самом деле у него вышло что-то вроде "Ва!" или  "Гха!".
Я изо всех сил вслушивалась в его фразы, но ничего не могла разобрать. Тогда
доктор предложил мне написать буквы алфавита и показывать на них по  очереди
ручкой, чтобы отец моргнул, когда я  дойду  до  нужной.  Подожди,  я  сейчас
покажу тебе, что у нас получилось.
   Вероника вышла в прихожую и вернулась  с  сумочкой,  из  которой  достала
бумажник крокодиловой кожи, а из него, в свою очередь, сложенный в несколько
раз и потертый на сгибах листок. Она без слов протянула  его  мне.  Не  знаю
почему - может, из-за выражения ее лица, - но мне до одури захотелось, чтобы
эта бумажка испарилась, лучше всего - вместе с самой  Вероникой.  Но  ничего
подобного, естественно, не произошло. Я взяла проклятый  листок,  развернула
его и прочла следующее:
   А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Ъ Ы Э Ю Я  ВЕРНИСЬ  В
РОССИЮ НАВСЕГДА ОТДАЙ ВСЕ ДЕНЬГИ ВАРВАРЕ ПОПРОСИ  ЕЕ  СТАТЬ  ТВОИМ  ОПЕКУНОМ
СЛУШАЙСЯ ЕЕ ВО ВСЕМ ПРОСТИ МЕНЯ ***

   - Ну, и что мне теперь делать?  -  обратилась  я  к  друзьям,  безуспешно
пытаясь скрыть дрожь в голосе.
   - М-да,  задачка.  -  Генрих  почесал  в  затылке.  -  И  сколько  у  нее
миллионов?
   - Не знаю. Эта дурочка не  смогла  сосчитать.  Там  целый  сейф,  набитый
валютой, причем разных стран. Она дошла до двух с половиной, и  как  минимум
еще пол-лимона остались неучтенными.
   - Откуда такие деньги? - спросил Марк. - Ты же говорила, что будет еще от
силы двести тысяч.
   - Двести тысяч - это совсем другое. Это деньги, которые, возможно,  будут
выручены от  продажи  американского  дома,  машины  и  прочей  мелочевки.  И
выставят барахло на продажу еще нескоро - во всяком случае, я приложу к тому
максимум усилий. Кто знает, может, она все-таки  вернется  в  Америку?  -  Я
шмыгнула носом. - А миллионы - папочкин  сюрприз.  Помните,  я  рассказывала
вам, что восемь лет назад Виктор во  всеуслышание  объявил,  что  больше  не
напишет на продажу ни одной картины - чтобы,  значит,  гнусное  американское
государство не жирело за счет его трудовых копеек. После этого  его  полотна
взлетели в цене до небес... - Он что, и правда такой гениальный художник?  -
полюбопытствовал Прошка.
   - Ну, насчет гениальности утверждать  не  возьмусь,  но  талант  у  него,
безусловно, был. И изрядный. Вероника показывала мне каталог  одной  из  его
выставок.  Эх,  все-таки  полиграфия  у  буржуев  -  обалдеть...  -   Насчет
буржуйских преимуществ порассуждаешь потом, - одернул  меня  Марк.  -  Может
быть, ты не расслышала, но я спросил, откуда взялись миллионы.
   - Так я же и объясняю. Виктор объявил,  что  писать  не  будет.  Цены  на
картины взлетели. Но он был художником и не писать не  мог.  Поэтому  каждый
год отправлялся в Европу, писал там одно-два полотна и продавал за  наличные
коллекционерам, с условием, что те до его смерти  не  будут  демонстрировать
картины  широкой  публике.  Поскольку   каждый   коллекционер   пребывал   в
уверенности, что ему в руки попало последнее творение мастера, за ценой  они
не стояли. Так и вышло, что за восемь  лет  у  Виктора  скопилось  несколько
миллионов. Чтобы не платить налогов ненавистной Америке, деньги он хранил  в
сейфе швейцарского банка. О них не знала  ни  единая  душа,  за  исключением
Тимура - того  самого  друга  моего  дядюшки,  который  заложил  основы  его
благосостояния. Полгода назад Тимур перенес депрессию,  а  потом  по  совету
врача ушел на яхте в длительное плавание и практически не поддерживал  связи
с остальным миром. Вернувшись, он узнал  о  смерти  Виктора  и  сразу  начал
разыскивать Веронику. Это было непросто, потому что ее  американские  друзья
знали только, что она внезапно решила вернуться на родину.  В  конце  концов
Тимур каким-то образом вышел на моих родителей, а через  них  -  на  меня  и
Веронику. Он прислал ей ключ от сейфа  и  письмо,  в  котором  объяснил  все
насчет картин, денег и швейцарского банка. Вероника полетела в Цюрих,  пошла
в банк и открыла сейф. Не сумев пересчитать наличность, она  закрыла  его  и
побежала звонить мне. Теперь тебе все понятно?
   - Не совсем. В чем, собственно, заключается твоя проблема?
   - Как -  в  чем?  Согласно  предсмертной  просьбе  Виктора,  я  -  опекун
Вероники, ты не забыл? Я едва не сошла  с  ума,  пристраивая  те  деньги,  с
которыми она явилась в первый раз, из Америки - ведь их нужно  было  вложить
не только надежно, но и выгодно,  чтобы  она  могла  жить  на  проценты.  Не
забывайте: большую часть сознательной жизни она прожила как белый человек  и
не привыкла сводить концы с концами на зарплату в двести долларов.
   -  Но  благодаря  своему  могучему  интеллекту  ты  справилась   с   этой
титанической задачей, разве не так? - уточнил  Марк,  не  скрывая  сарказма.
Равиль Багаутдинов обещал дивиденды тысячу долларов в месяц, и  четыреста  у
Вероники зарплата. У нас не Америка, и  на  жизнь  этого  должно  хватить  с
лихвой. Так почему бы тебе не забыть о миллионах? Пускай лежат себе в сейфе,
как лежали, пока в них не возникнет нужда.
   - В том-то и дело, что она уже возникла, - буркнула я. - А с чего бы,  ты
думал, Вероника помчалась в Цюрих чуть ли не в тот же день,  когда  получила
письмо от Тимура?
   - Та-ак! - сказал Марк. - С этого места подробнее, пожалуйста.  Что  твоя
подопечная делает с деньгами? Клеит из них бумажные фонарики? Квартиру ты ей
купила и обставила, правильно? Машина у нее есть. Детей,  напротив,  нет.  В
круизы она пока не ездит. Может, она просаживает баксы в рулетку?
   - Если бы! - горько усмехнулась я. - Все гораздо  печальнее.  У  Вероники
большое доброе сердце и слабая голова. Когда мы купили  у  Равиля  квартиру,
вложили сто тысяч в его агентство  недвижимости,  приобрели  мебель,  всякие
пылесосы-телевизоры и машину, у нас оставалось двенадцать штук. В  долларах,
естественно. Я решила, что Вероника уже большая девочка и  сочтет  для  себя
обременительным бегать  ко  мне  за  каждым  центом  до  первой  зарплаты  и
процентов, поэтому отдала весь остаток ей. Через  неделю  к  моей  простушке
пристали какие-то сектанты и, тыча ей под нос  душеспасительные  брошюрки  и
грязных золотушных младенцев, выманили на богоугодные дела десять штук.  Вот
тогда-то до  меня  и  дошло,  почему  Виктор  на  смертном  одре  озаботился
назначением опекуна для дочки. Непонятно только, почему он оказал эту  честь
вашей покорной слуге. Вроде бы никаких гадостей я ему не делала. Разве что в
детстве... - Вот-вот! - встрепенулся Прошка. - Если в детстве ты  была  хотя
бы вполовину такая вредная, как сейчас, он вполне мог получить  незаживающую
душевную рану. И все эти годы вынашивал страшные планы м