жете?
     Зубов дал точную очередь по фашистам. Оглянулся. Спросил:
     - Видел? - И объяснил: - Вот это мое самое главное доказательство.
     Потом, когда парня ранили смертельно, он попросил Зубова:
     - Возьмите у меня в кармане сигареты.
     - Не надо, - сказал Зубов. - Обойдусь.
     - Пожалуйста. - И паренек пролепетал  посиневшими  губами:  -  Вы  же
постесняетесь взять у меня потом, у мертвого... А вам же надо  курить,  вы
же курящий.
     ...Зубов протер  рукой  запотевший  колпак,  но  от  этого  не  стало
светлее. Однажды в сумерки Бригитта почему-то попросила не зажигать  огня.
Она сказала Зубову, приподнимаясь на пальцах, кладя ему руки  на  плечи  и
прижимаясь к нему уже заметным животом:
     - Когда-нибудь все будет хорошо.
     - А сейчас тоже неплохо, - сказал Зубов.
     - Но не так, как ты хочешь. - И пообещала: - Но все будет так, как ты
захочешь. - Закрыла глаза и спросила шепотом: - Как порусски - мама?
     - Не знаю. - И Зубов высвободился из рук Бригитты.
     Значит, она еще тогда догадывалась, но откуда? Может, слышала, как он
ночью, включив приемник, слушал Москву? Он это скрыл от Вайса. Если б Вайс
знал... Зубов поежился.
     И вдруг сверлящий, пронзительный звук врезался в  гудящее  бормотание
транспортника. Зубов увидел  узкий  силуэт  аэрокобры  и  пунктирные  нити
пулеметного огня.
     Он припал к пулемету, отводя ствол  так,  чтобы  в  прицеле  не  было
силуэта истребителя. Потом нажал гашетку. И длинная,  бесконечная  очередь
до конца расходуемой ленты раскаляла конец  ствола,  как  раскаляется  лом
сталевара во время шуровки мартеновской печи.
     Зубов жадно ждал новой атаки. Но транспортник,  сотрясаясь,  вошел  в
тучу, он шатался и вилял, как будто вот-вот должен рухнуть. Зубов выбрался
из хвостового отсека. В кабине слышен был свист ветра,  дуло  в  пробоины.
Один пассажир свесился с кресла, но другие, с бледными лицами,  вцепившись
руками в подлокотники кресел, сидели почти неподвижно.
     Зубов вошел в кабину пилотов. Колпак  кабины  был  пробит  во  многих
местах. Бортрадист и правый пилот лежали мертвые - один  в  своем  кресле,
другой - уткнувшись головой в разбитую панель рации. Левый пилот был ранен
- одна рука висела, лицо разорвано осколками плексигласа.  Увидев  Зубова,
он сказал:
     - По документам ты летчик. - Указал  глазами  на  кресло  правого:  -
Сбрось его и бери рулевое управление. - Добавил: - Я сейчас скисну.
     Зубов отстегнул ремни и высвободил тело мертвого летчика. Потом занял
его место, поставил ноги на педали, положил руки на штурвал.
     Он не заметил,  как  левый  пилот,  освободившись  от  ремней,  хотел
встать, но, обессиленный, свалился  на  мертвого  бортрадиста.  Зубов  вел
самолет и весь был поглощен этим. Когда он почувствовал,  что  машина  ему
повинуется, его охватило ощущение счастья. Но он знал, что ему не  удастся
дотянуть  самолет  до  расположения  советских  войск.  Из  пробоин  баков
хлестало горючее, образуя позади  радужное  сияние.  Оставались  считанные
секунды. Или самолет вспыхнет, объятый пламенем,  или  падет  на  землю  с
заглохшими моторами.
     Старший группен-уполномоченный, штурмбанфюрер СС, вошел  в  кабину  и
замер при виде кучи сваленных тел. Но Зубов обернулся и сказал:
     - Все в порядке, штурмбанфюрер.
     Лицо Зубова было невозмутимо, глаза блестели.  Это  подействовало  на
штурмбанфюрера успокаивающим образом. Не  взглянув  больше  на  трупы,  он
закрыл за собой дверь.
     Зубов медленно и осторожно набирал высоту. Он сам не знал,  зачем  он
это делает. Возможно, его просто влекла высота. И когда он  вырвал  машину
из  почти  непроглядной  темноты,  он  оказался   в   гигантском   сияющем
пространстве, в великом океане света, в  белизне  неземного  сверкания.  А
ниже громоздились прохладным, словно снежным полем сплоченные облака. Этот
лилейной чистоты снежный покров походил на его родную землю  зимой,  такую
прекрасную и кроткую. И, ощущая эту сладкую близость родной  земли,  Зубов
сделал то, что он должен был сделать, - медленно перевел машину в пике.
     Правой рукой он передвинул ручки газа до полной мощи работы  моторов.
И радужные, прозрачные нимбы от пропеллеров  сверкали  и  сияли,  усиливая
пронзающую воздушное пространство скорость.
     В кабину пилотов вполз штурмбанфюрер. Он вопил, силясь удержаться  за
подножку кресла. Упал, и тело его хлопнуось о колпак, затемняя его. Зубов,
чтобы видеть землю, нажал левую педаль.
     Самолет падал на какой-то городок  с  высокими  черепичными  крышами.
Последнее, что подумал и решил Зубов: "Зачем же людей? Люди должны  жить".
С нечеловеческой силой он потянул на  себя  колонку  рулевого  управления,
казалось слыша хруст своих костей.  Городок  промелькнул  как  призрак.  В
облегчении и изнеможении  Зубов  снял  руки  с  управления.  Вздохнул.  Но
выдохнуть он не успел. Земля неслась навстречу ему...
     Так на планете  обозначилась  крохотная  вмятина,  опаленная,  словно
после падения метеорита. А небо над ней стало чистым. Недолго в этом  небе
прожил Алексей Зубов.
     Все  эти  дни  Александра  Белова  мучила  непреодолимая  боль;   она
вселилась в него, заполнила все его существо,  копошилась  в  голове,  как
большая черная крыса. Пытка не прекращалась ни на минуту, и временами  его
окутывал тугой розоватый туман, и ему чудилось, что он  колышется  в  этом
тумане боли и сознание его как бы тает в ее упругом и жгучем пламени.
     Но едва сознание возвращалось к нему, как он начинал думать о Зубове.
Думать тоскливо, с тревожным  отчаянием,  страдая  оттого,  что  не  может
предотвратить грозящую  Зубову  опасность.  И  эти  страдания  еще  больше
усиливали муки, причиняемые тяжелой контузией, - раны от осколков  гранаты
заживали благополучно.



                                    71

     В тот день, когда началась операция по  освобождению  заключенных  из
подземного концлагеря,  Генрих  и  Вилли  Шварцкопфы,  одетые  в  парадные
мундиры, пробирались среди развалин рейхсканцелярии - они  шли  поздравить
фюрера с днем рождения. Прием для самых приближенных  к  Гитлеру  лиц  был
назначен в подземном бункере.
     Привести   с   собой   племянника    Вилли    Шварцкопфу    предложил
Кальтенбруннер, надеясь, что фюреру, возможно,  будет  приятно  вспомнить,
как однажды силой своего  гипнотического  взгляда  ему  удалось  "усыпить"
этого молодого человека.
     Перед выходом из дома Вилли подошел к зеркалу  и  тщательно  осмотрел
себя, а потом как бы примерил несколько улыбок, выбирая, какую  изобразить
на лице,  когда  он  будет  приветствовать  фюрера.  Ожидая  дядю,  Генрих
небрежно проглядывал бумаги у него на столе. На одной из них он прочел:
     "Главному административному правлению СС.
     Берлин - Лихтенфельде - Вест
     Докладываю о том, что строительство крематория III  закончено.  Таким
образом, все крематории, относительно которых был издан приказ, построены.
     Производительность имеющихся теперь крематориев за с у т к и работы:
     1) Старый крематорий I. 3х2 муфельных печей - 340 трупов.
     2) Новый крематорий в лагере  для  военнопленных  II.  5х3  муфельных
печей - 1440 трупов.
     3) Новый крематорий III. 5х3 муфельных печей - 1440 трупов.
     4) Новый крематорий IV - 768 трупов.
     5) Новый крематорий V - 768 трупов.
     Итого: 4756 трупов в сутки".
     К докладной был подколот счет фирмы "И. А. Топф и сыновья" (Эрфурт):
     "Смета расходов:
     Цена  печи  -  25  148  рейхсмарок,  вес  -  4637  кг.  Цена  указана
франковагоны, отгружаемые со станции.
     По доверенности "И. А. Топф и сыновья": Зендер, Эрдман, 50001/0211".
     Протягивая Вилли эти бухгалтерские документы хозуправления СС, Генрих
сказал:
     - Ну что ж, скоро нам всем придется расплачиваться по этим счетам!
     Вилли недовольно буркнул:
     - Это старые бумаги, я приготовил их, чтобы уничтожить.
     - Как улики? - спросил Генрих.
     Вилли сказал хмуро:
     - Я тут ни при чем. Мне приказывали, и я  делал  заказ,  наблюдал  за
стройкой, платил деньги. - Добавил:  -  Я  честный  человек,  и  никто  не
посмеет упрекнуть меня, что я брал комиссионные с  тех  фирм,  с  которыми
имел дело, хотя в коммерческом мире это принято.
     - Так почему же вы решили уничтожить эти документы?
     - Я еще подумаю, стоит ли. Пожалуй, они могут пригодиться в  качестве
характеристики моей добросовестности.
     - А кому нужна будет такая характерстика?
     - Знаешь, - сердито сказал Вилли, - что  бы  там  ни  было,  фирмы  и
концерны, с которыми я имел дело,  в  любом  случае  не  прекратят  своего
существования. Так было в прошлую мировую войну, надеюсь, то  же  будет  и
теперь.  Значит,  Вилли  Шварцкопф   может   рассчитывать   на   должность
управляющего в одной из тех фирм, с которыми он имел  деловые  контакты  и
при этом зарекомендовал себя с самой лучшей стороны.
     - Вы верите в свое будущее, дядя?
     - Да, конечно, пока западный мир остается таким, каким он  был  и  до
фюрера и каким будет после него. Когда окончится эта шумиха с победой  над
нами, западным державам придется раскошелиться,  чтобы  восстановить  нашу
мощь и снова нацелить ее против Советского Союза.
     - Однако вы оптимист, и нервы у вас железные.
     - Конечно, - самодовольно согласился Вилли. Хмыкнул презрительно: - Я
не  Лансдорф.  Это  он  застрелился,  как  истеричка,  когда   кто-то   из
подчиненных доложил ему, что  один  из  его  любимцев  -  якобы  советский
разведчик.
     - На кого же пало подозрение? - поинтересовался Генрих.
     - Неизвестно. Лансдорф сжег все бумаги. Слишком уж он  кичился  своим
недосягаемым, как ему казалось, для простых смертных мастерством читать  в
чужих душах.  Готовил  мемуары,  где  изобразил  себя  как  звезду  первой
величины в германской разведывательной службе.  И,  наверно,  не  захотел,
чтобы его мемуары оказались подпорченными. Вот и застрелился из авторского
тщеславия и старческой болезненной мнительности.
     - Значит, никакого советского разведчика не было?
     - Конечно.  Обычный  донос  незадачливого  сотрудника,  ревнующего  к
преуспевающему.
     Пробираясь  через  развалины  рейхсканцелярии  в  подземную   казарму
эсэсовской охраны, Шварцкопфы изрядно перепачкали  свои  парадные  мундиры
известью и битым кирпичом. В узком  коридоре  они  сняли  перчатки,  затем
прошли каменной лестницей через гараж и встали в  медленно  продвигающуюся
очередь высших чинов рейха, прибывших приветствовать фюрера.
     В длинной, как  вагон,  приемной  с  низким  потолком  и  обнаженными
бетонными  стенами,  под  портретом  Фридриха  Великого,   заключенным   в
золоченую раму, сидел в кресле Гитлер.
     Ноги его, в  широких  брюках,  были  широко  расставлены,  словно  он
сползал с кресла и хотел удержаться на нем.  Картофельного  цвета,  рыхлое
лицо обвисло, оттягивая нижние веки. Волосы влажны и аккуратно  расчесаны,
как на покойнике.
     Громадный, гориллообразный Кальтенбруннер  стоял  по  левую  руку  от
фюрера. Рядом с ним - низкорослый Борман. Его безгубая, с узкой щелью  рта
физиономия сохраняла прежнее надменное выражение.
     Старший адъютант Гитлера,  озабоченно  склонившись,  стоял  справа  и
после  каждого  рукопожатия  незаметно  протирал  ладонь  фюрера   ваткой,
смоченной дезинфицирующей жидкостью.
     Хотя в бункере стояла тишина, в этом затхлом и душном подземелье было
трудно расслышать, что  отвечал  Гитлер  на  приветствия.  Он  с  заметным
усилием, булькающе бормотал какие-то неслышные  слова,  и  его,  казалось,
бескостное, дряблое тело все ниже спускалось  с  кресла.  Только  крупный,
грубой формы нос на сером и влажном  лице  торчал  твердо,  высокомерно  и
самостоятельно. Лежащая на подколотнике левая рука все время  конвульсивно
подергивалась. И никто не смел смотреть на эту  одинокую  руку,  энергично
дергающуюся в то время, как ее  владелец  обессиленно  и  вяло  сползал  с
кресла.
     Но, когда  к  Гитлеру  подошел  Гиммлер  и,  сладко  улыбаясь,  начал
восторженно приветствовать его, случилось то, чего Генрих Шварцкопф  менее
всего  ожидал  от  этого   полутрупа   и   о   чем   передавали   лишь   в
сплетнях-легендах.
     Фюрер вскочил, яростный, напряженный, неистовый.  Вопя  и  визжа,  он
пытался своими скрюченными пальцами сорвать ордена с мундира Гиммлера.
     Из нечленораздельных воплей с трудом можно было понять,  чем  вызвана
эта   ярость:   англо-американские   войска   обнаружили   в    концлагере
Берген-Бельзен, а также и других лагерях неумерщвленых узников.  Эсэсовцы,
применяя фаустпатроны, успели убить только часть заключенных, но опаленные
трупы не были сожжены.
     Гитлер обвинял Гиммлера в том, что тот сделал это  нарочно,  стремясь
помешать завершению переговоров с англичанами и американцами о  совместных
действиях против Советской Армии.
     Гиммлер молча и терпеливо выждал, пока этот приступ  бешеной  энергии
закончился  и  силы  Гитлера  иссякли.  Воспользовавшись  моментом,   стал
деловито докладывать.  Он  отдал  приказ  отправить  всех  заключенных  из
концентрационных лагерей Заксенхаузена, Равенсбрюка и Нейенгамма походными
колоннами в Любек. Там их должны погрузить на  суда,  вывезти  в  открытое
море и утопить. Приказ этот уже выполняется.
     - И не останется никаких следов? - спросил Гитлер.
     - Абсолютно, - твердо заверил Гиммлер. Потом сказал: - Мой фюрер,  вы
же знаете, - в концентрационных лагерях, расположенных и в самой  Германии
и на  оккупированной  территории,  содержалось  в  общей  сложности  около
восемнадцати миллионов человек. Одиннадцать миллионов из них за  эти  годы
были подвергнуты обработке на умерщвление. - Произнес  с  достоинством:  -
Мои заслуги и усердие в этом направлении вам известны.  -  Пожаловался:  -
Но, к сожалению, в ряде лагерей мой исходящий из вашего  повеления  приказ
не  был  исполнен.  Виной  тому  роковые  обстоятельства,  не  поддающиеся
расследованию:  тут  и  катастрофа   с   самолетом,   в   котором   летели
уполномоченные СС, и многое другое...
     Докладывая ровным голосом, Гиммлер  замирал  от  ужаса:  боялся,  что
фюреру стало известно о его  тайных  кознях  и  вот  сейчас,  сию  минуту,
последует приказ арестовать его.
     Шелленберг всячески старался  внушить  Гиммлеру  бодрость  и  веру  в
будущее. Он вызвал из  Гамбурга  астролога  Вульфа,  и  тот  составил  для
Гиммлера гороскоп, в котором  была  предначертана  его  судьба:  он  будет
фюрером.  Шелленберг  подговорил  Феликса  Керстена,  личного   массажиста
Гиммлера, чтобы тот внушал раскисшему рейхсфюреру, будто ему предназначено
стать восприемником Гитлера.
     Взбодренный всеми этими  внушениями,  Гиммлер  даже  решился  просить
своего старого школьного товарища Штумпфеггера, чтобы тот  сделал  Гитлеру
смертельный укол, заменив наркотическое вещество в шприце ядом.
     Но сейчас, согбенно стоя перед обессиленно, с  неподвижными  зрачками
валяющимся в кресле фюрером, Гиммлер содрогался от ужаса.
     Отправляясь к Гитлеру, чтобы поздравить его с днем рождения,  Гиммлер
засунул себе за щеку ампулу с ядом. И, докладывая, все время ощущал  ее  у
десны. Если фюрер отдаст приказ арестовать его, он чуть шевельнет языком -
и ампула окажется на зубах. Сомкнуть челюсти, ампула хрустнет - и  все.  И
он обманет Кальтенбруннера и Бормана, лишит  их  возможности  пытать  его,
применяя все те способы, которые  за  долгие  годы  практики  в  застенках
научился применять он сам...
     Фюрер  устало  махнул  рукой.  Гиммлер  перевел  дух  и  на  цыпочках
направился к выходу. Лицо его, шея и подмышки были мокры от вонючего,  как
моча, пота.
     На  этом  прием  был  закончен.  Фюрер  устал,  заявил  адъютант,  но
пообещал, что обо всех, кто пришел поздравить, будет потом доложено.
     В подземном гараже толпились не принятые Гитлером  высокопоставленные
визитеры, главным образом ближайшее его окружение, его свита.
     Среди них Генрих увидел наглого и упоенного собой генерала Фегелейна,
мужа сестры Евы Браун.  От  Вилли  он  знал,  что  Фегелейн  -  сподвижник
Гиммлера и ведет с ним какие-то тайные переговоры. Но  сейчас  генерал  со
злостью,  громко  поносил  Гиммлера  за  бездарность,   за   неспособность
уничтожить  заключенных  в  концлагерях.  И  Гиммлер  покорно   выслушивал
оскорбления, ни слова не отвечая на них.
     Фегелейн смолк  только  тогда,  когда  в  сопровождении  своих  детей
появилась  Магда  Геббельс:  в  присутствии  особы  женского   пола   были
недопустимы те выражения, которые он употреблял, понося Гиммлера.
     Оба они - и Фегелейн и Гиммлер - почтительным поклоном приветствовали
фрау Геббельс. Потом, словно это не  он  только  что  оскорблял  Гиммлера,
Фегелейн как ни в чем не бывало обратился к рейхсфюреру:
     - Я полагаю, он, - кивок в сторону  двери,  -  до  конца  не  покинет
бункер.
     - Вы думаете? - с сомнением в  голосе  произнес  Гиммлер  и,  оглядев
сырые бетонные своды, заметил: - Сооружение не очень-то надежное.
     - А что сейчас надежно и кто надежен? - спросил Фегелейн.
     - Кого вы имеете в виду?
     Фегелейн, ухмыляясь, похлопал Гиммлера по плечу:
     - Однако вы смелый человек - решились поздравить фюрера. А вот Геринг
не решился - засел на юге, выжидает, пока его провозгласят преемником.
     - Ну, это мы еще посмотрим.
     - Вот именно, - согласился Фегелейн и еще раз многообещающе улыбнулся
Гиммлеру.
     Откуда было Фегелейну знать, что, пока он успеет  донести  фюреру  на
Гиммлера, Борман и Кальтенбруннер донесут на него самого и  не  пройдет  и
нескольких дней, как он будет расстрелян здесь же, на заваленном обломками
дворе рейхсканцелярии. И Ева Браун в утешение  и  не  без  зависти  скажет
своей овдовевшей сестре:
     - Ну да, теперь ты можешь перед западными державами выдавать себя  за
жертву Гитлера. И даже получить от  них  пенсию,  вполне  достаточную  для
того, чтобы открыто содержать твоего Скорцени.
     - Сначала он был твоим любовником, - напомнит вдова.
     - Но душой и сердцем я всегда была с  Адольфом,  -  гордо  отпарирует
Ева, - даже тогда, когда Отто бывал со мной мил.
     Из-за хилого здоровья и крайней неврастеничности  Гитлер  никогда  не
мог позволить себе удовольствия собственноручно  убить  кого-либо.  Но  он
любил тех, кому это было под силу. Любил и завидовал им. Он был привязан к
Отто Скорцени. Его телесная сила, его "огромность" восхищали фюрера.  Этот
тупой, с крохотным, зачаточным мозгом  верзила,  будучи  буршем,  даже  на
первом курсе не мог освоить самых элементарных предметов.  Но  попробовали
бы не дать ему диплом инженера! Да он проломил бы голову любому профессору
из-за угла кастетом.
     У Скорцени была фигура борца, он оброс плотным, тяжелым мясом, но  на
студенческих спортивных состязаниях никогда и ни в  чем  не  мог  добиться
первенства. Зверь по натуре, он был  лишен  некоторых  черт,  свойственных
животным. Ему не  хватало  слепой  отваги.  Но  для  того,  чтобы  убивать
безнаказанно, не встречая  сопротивления,  нужна  только  сноровка.  И  он
убивал профессионально, как мясник, зная, что ему ничто не  угрожает.  Его
профессия убийцы привлекала к нему фюрера, и фюрер  снисходительно  прощал
сестрам Браун их влечение к этому животному.
     Магда Геббельс шла сквозь толпу, собравшуюся в  гараже,  презрительно
вздернув и без того высокие по тогдашней моде плечи. Она знала, что каждый
здесь не раз со скорбным лицом выспрашивал Мюрелье, личного врача Гитлера,
о состоянии здоровья фюрера в надежде, что оно безнадежно.
     Но Мюрелье так нашпиговывал Гитлера инъекциями наркотиков, что тот из
полутрупа вновь превращался в одержимого бешенством,  жаждущего  отомстить
всем и каждому властелина.
     Магда Геббельс знала: все здесь  жаждут  смерти  Гитлера.  Но  каждый
хочет услышать о ней прежде  других,  чтобы  немедля  начать  пресмыкаться
перед тем, кто,