ность,  занимаемая  в
армии": "Боец похоронной команды". Таких подразделений в начале  войны  не
было. В ответ на вопрос о профессии было написано:"Сапожник".
     Вайс предложил:
     - У нас есть мастерские, я тебя зачислю.
     Лапоть  поежился.  Потом,  обрадовавшись,  что   нашел   убедительный
аргумент, усмехнулся, объявил обидчиво:
     - Меня ведь не в сапожники вербовали - на шпиона подписку дал. За что
же такое понижение в должности?
     Автобиография Лаптя была  написана  абсолютно  грамотно,  хотя  он  и
утверждал, что окончил только три класса начальной школы.
     Вайс все взял на заметку,  но  не  счел  целесообразным  до  поры  до
времени задерживать свое внимание на крм-либо в отдельности.
     При опросе, заполнении анкет и составлении автобиографии пленные вели
себя по-разному. Одни стремились как можно больше сообщить о себе, другие,
напротив, ограничивались  краткими  ответами  на  обязательные  вопросы  и
упорно уклонялись от оскорбительных эпитетов,  описывая  советский  период
своей жизни.
     Одному такому Вайс сделал замечание. Тот ответил хмуро:
     - Я же дал подписку на сотрудничество, чего же вы от меня хотите?
     Вайс сказал:
     - Ты должен дать политическую оценку советской системы.
     - Зачем?
     - А затем, что если вздумаешь стать перебежчиком и в случае, если это
твое жизнеописание как-нибудь попадет в руки советским  властям,  то  тебя
повесят без снисхождения.
     - И без этого, будьте спокойны, повесят.
     - Значит, ты предпочитаешь, чтобы тебя казнили там, а не здесь?
     - Что я предпочитаю, ясно. Иначе бы тут не был.
     - Кем был в лагере?
     - Человеком.
     - Я спрашиваю, - строго произнес Вайс, -  какие  имел  заслуги  перед
нами?
     -  А,  заслуги?..  -  будто  только  сейчас  поняв  вопрос,  повторил
опрашиваемый. - Заслуги самые обыкновенные. Мне один тип указал подкоп,  а
я его придавил, чтобы других бежать не сманивал.
     - А может, этот тип был нашим подставным "кроликом", - пытливо  глядя
собеседнику в глаза, спросил Вайс, - и ты его убил?
     Человек изменился в лице, но сумел справиться с собой.
     - Гестапо мной  занималось,  -  проговорил  он  сквозь  зубы.  Поднял
рубаху, показал рубцы: - Вот, глядите, штампы - проверенный...
     Один из тех, кто держал себя солидно, -  лысый,  пожилой,  с  опавшим
брбшком и командирским баритоном, - обстоятельно разъяснил  Вайсу,  почему
он стал на этот путь.
     Да, он кадровый командир,  но  из  его  послужного  списка  отчетливо
явствует, сколько лет он сидел на одной и той  же  должности,  не  получая
повышения в звании и личныз наград. Он полагал, что  война  откроет  перед
ним перспективы  для  продвижения  по  службе,  и  действовал  решительно:
приказал вверенной ему части подняться с  оборонительной  полосы  и  в  не
подходящий для этого момент  перейти  в  штыковую  атаку.  Все  до  одного
полегли под огнем противника, а он остался жив и  знал,  что  его  ожидает
военный трибунал. Он предпочел сдаться.
     - Кстати, - напомнил этот кадровый, - я еще в первую  мировую  был  в
плену и навсегда сохранил самые благоприятные  воспоминания  о  гуманности
немцев.
     - Вы были тогда офицером?
     - Только вольноопределяющимся.  Но  бумаги  на  присвоения  мне  чина
прапорщика были уже отосланы в полк.
     Некоторые из этих людей, решившихся на измену Родине,  полагали,  что
их предательство будет как-то по-особому отмечено  немцами,  и  настойчиво
пытались  выведать  у  переводчика,  на   какие   привилегии   они   могут
рассчитывать. Больше всего их интересовало, получат ли они после того, как
выполнят задание, - если, конечно, останутся живы,  -  право  на  немецкое
гражданство  или  хотя  бы  возможность  занять  выгодные   должности   на
оккупированной территории.
     Одни задавали такие вопросы заинтересованно, по-деловому, другие, как
смутно предполагал  Вайс,  только  для  того,  чтобы  внушить,  будто  они
действительно  рассчитывают  на  награду,  стараясь   прикрыть   подобными
вопросами то, что они хотели утаить здесь от немцев.
     Иоганну приходилось вести допрос с утра до позднего вечера. В  бараке
пахло дезинфекцией, пропитанной потом  обувью,  прогоклой  грязью  немытых
человеческих тел.
     Мучительнее всего  было  смотреть  в  глаза  этим  людям  -  у  одних
распахнутые в молчаливом вопле отчаяния, со зрачками как запекшиеся черной
кровью сквозные раны. Такие немо кричащие глаза, верно,  бывают  у  людей,
неотвратимо приговоривших себя к самоубийству.
     У  других  -   сощуоенные,   узкие,   как   лезвие,   оледеневшие   в
ожесточенности на себя и на всех, выражающие безоглядную готовность на что
угодно.
     У третьих - юркие, прытко бегающие, неуловимые, и в этой неуловимости
таилась живучая сила коварной изворотливости.
     Были глаза  мертвые,  с  остановившимся  взглядом,  как  у  человека,
отрешившегося от жизни и продолжающего существование помимо своей  воли  и
сознания.
     Были  блестящие,  злые,  и  зрачки  их  зияли  чернотой   наведенного
пистолетного дула.  Патроны  кончились,  но  у  человека  теплится  тайная
надежда, что остался еще один, последний, и он колеблется: сохранить его в
последнее мгновение для себя или выстрелить во врага?..
     Были белые, бараньи, одинаково взирающие на все, на что бы ни упал их
взгляд, взгляд равнодушного домашнего животного.
     Были сверкающие, словно горящие изнутри, как у  тифозных,  охваченных
бредом, когда утрачиваеися представление о времени, о себе  и  правда  так
сплетается с вымыслом, что все, даже  собственное  существование,  кажется
недостоверным, лживым.
     Были и такие, которые обладали способностью  сохранять  непроницаемое
спокойствие. И казалось, будто эти глаза созданы не из живой  человеческой
плоти, а из стекла и, подобно искусственным, служат только для того, чтобы
не страшить людей пустыми темными впадинами глазниц.
     Были внимательные и напряженно чуткие, с неустанным прищуром,  как  у
снайпера в засаде, хорошо знающего, что каждый его выстрел - это не только
урон врагу, но одновременно и демаскировка: ведь этим выстрелом он вызовет
на себя огонь противника, и надо  неторопливо  все  взвесить,  прежде  чем
нажать на спусковой крючок.
     А может, это только казалось Иоганну. Ему очень хотелось верить,  что
средти тех, кто проходил перед  ним,  можно  обнаружить  людей  с  тайными
помыслами. Людей, не утративших окончательно человеческих черт дажже после
самых жесточайших испытаний.
     Беглый медицинский осмотр завербованных проводился не для того, чтобы
установить их физическую пригодность, а с единственной целью  -  оборонить
немецкий персонал от возможной инфекции. Кроме того, если на теле  имелись
следы  множественных  боевых   ранений,   это   вызывало   подозрения,   и
завербованного подвергали дополнительному допросу, чтобы  установить,  при
каких  обстоятельствах  он  был  ранен,  не  следствие  ли   это   некогда
проявленного героизма, не служат ли эти ранения уликами против него. И все
подозрительные улики заносились в карточку завербованного.
     Были тела сухие, костистые, и на коже, словно на  древних  письменах,
можно было прочесть, какими орудиями, средствами пыток доведен человек  до
той степени отчаяния, которая привела его сюда.
     Были болезненно обрюзгшие в лагерях от наградной жратвы, которую  они
поглощали втайне, поспешно  и  жадно,  страшась  быть  уличенными  в  этой
жратве, ибо она была  неотвратимым  доказательством  их  предательства.  А
предателями  они  становились  ради  этой  жоатвы,  ради  освобождения  от
каторжных работ и скрывались в одиночном карцере от всех, как звери в норе
- в норе, пахнущей кровью  тех,  кого  бросали  сюда  обессиленными  после
экзекуций.
     И на  всех  Иоганн  должен  был  смотреть  внимательно,  запоминающе,
вылавливая и классифицируя  приметы,  но  не  будучи  уверенным,  что  ему
удалось обнаружить хотя бы одну точку, на которую можно опереться.  Ничего
обнадеживающего пока не было.
     Все эти дни Иоганн испытывал болезненную тревогу, даже смятение, ибо,
оказавшись лицом к лицу с бесконечной  вереницей  этих  так  низко  павших
людей, он пришел в отчаяние, стал сомневаться, сумеет ли  все  преодолеть,
подняться над опустошающим дущу сознанием, что среди его соотечественников
незримо и мирно жили, работали, существовали и такие, как они.
     Как и многие молодые люди его поколения, Иоганн  привык  думать,  что
есть только классовые враги, с ассортиментом очевидных примет, не  однажды
распознанных в борьбе, - примет, столь же явственных, как  родимые  пятна.
Да, тут были и такие, с этими отчетливо обозначенными приметами. И с  ними
все было просто и очевидно, и сознание  этой  очевидности  освобождало  от
мучительной необходимости объяснить себе их измену. Но были и иные  -  те,
кого не подведешь под облегчающую сознание привычную рубрику.
     Значит, есть еще нечто сокровенное, слагающееся из суммы нравственных
черт, которые воплощаются в особенностях характера. Железо убежденности не
срастается с душевным жиром себялюбия. Покорность  обстоятельствам  лишает
человека воли, он не в состоянии ополчиться  против  них  и  не  совершить
измены.
     Есть еще коварство загнанного ума, которое предательски  подсказывает
оказавшемуся в тупике человеку позорный  и  жалкий  выход,  и  человек  не
думает о том, что выход, который он нашел для себя, толкает его в бездну.
     После первой уступки врагу  человек  порой  приходит  в  исступленное
отчаяние, утрачивает силу сопротивления и, ступив  в  гниль  трясины,  все
глубже и глубже опускается на дно.
     И если ведомо, из каких чистых источников черпает  человек  силы  для
борьбы, в сколь ужасающих условиях она бы ни происходила, то  неведомы  до
конца все отравляющие его душу яды, бессильные против одного человеческого
характера и смертельные для другого.
     Решение всех этих людей стать на путь измены  Родине  отсекло  их  от
Родины, и сами они, скрепив это решение собственноручной подписью, как  бы
подписали себе приговор неоспоримый.
     Казалось, все здесь ясно, и Иоганну оставалось только найти способы и
средства,  чтобы  привести  в  исполнение  приговор,  который  сами   себе
подписали изменники, и чем скорее это совершится, тем вернее он обезопасит
советских людей от преступлений, орудиями которых стали в руках врагов эти
отступники.
     Но разве дано ему право - право вынести всем тем, кто здесь  проходит
перед ним, огульный приговор?  Нет,  необходимо  провести  предварительное
"следствие", выводы которого будут опираться на изучение душ,  ибо  других
материалов, более достоверных в таких условиях, у него нет и не  будет.  И
он  должен  решиться  на  это,  повинуясь  своей  убежденности:  какой  бы
мертвящей судорогой ни была сведена душа этих людей, если она не  утратила
живую частицу отчизны, есть еще надежда, что эта маленькая частица  сумеет
победить все черное, омертвевшее в человеке.
     И  здесь,  среди  отъявленных  врагов,  Иоганн  должен   найти   себе
союзников. Он знал, что это потребует такого напряжения всех его  духовных
сил, какого требует истинный подвиг.
     И он пытливо, изучающе вглядывался в каждого, кто проходил перед ним,
упроямо отыскивая опорную точку,  иногда  даже  обманчивую,  мниную.  Если
такая точка обнаружится, необходимо расширить ее, как предмостный плацдарм
для завоевания человека. Решившись на подвиг, такой человек обретет  право
стать его, Иоганна, соратником.
     Что же касается безнадежных, неспособных искупить свою  черную  вину,
то тут все проще - тут все дело  в  технике:  Иоганн  тщательно  продумал,
какие технические средства следует ему применять. Он был достаточно хорошо
профессионально оснащен, достаточно знаком  с  оперативным  искусством,  с
методами  организации  разведывательной  работы,  наиболее   целесообразно
применимыми в данных условиях, и знал, что здесь он не будет одинок: после
того, как  дома  получат  его  предложения,  специалисты  в  этой  области
посвятят немало кропотливого труда их плановой разработке.
     Всему этому сопутствовали размышления о том, как  вести  себя,  чтобы
сослуживцы по "штабу Вали" благосклонно оценили его служебное усердие, как
вместе с тем, не вызывая ревнивой зависти,  внушить  им,  что  их  молодой
сотрудник обладает некоторыми способностями и главная сфера их  проявления
- неутомимое  трудолюбие.  Это,  с  одной  стороны,  вызовет  расположение
сослуживцев, а с доугой - сэкономит его  время  и  силы,  направленные  на
решение главной задачи. Но без такой защитной брони он не может  выйти  на
арену битвы. Надо ли  говорить,  какое  безмерное  душевное  и  физическое
напряжение требовалось от Иоганна?



                                    34

     В отличие от обычных воинских частей германской  армии,  в  поведении
офицеров абвера на службе и  вне  ее  особой  разницы  не  было.  Не  было
какой-либо подчеркнутоф подтянутости и официальности на службе, а тем паче
за пределами ее, Солаты в большинстве рекрутировались из  интеллигенции  и
знали границу между почтительностью и полуфамильярностью.
     Офицеры одинакового звания и на службе и вне  ее  обращались  друг  к
другу по имени и на "ты". К высшим чинам, начиная с генерала, а ингда и  с
полковника, если он занимал генеральскую должность, обращались по  званию,
прибавляя слово "господин", а по делам службы - в третьем  лице,  особенно
если видели начальника не в первый  раз  и  разговор  не  был  подчеркнуто
официальным. Агенты обращались ко  всем  офицерам  только  по  званию,  не
упоминая фамилии и не прибавляя слова "господин". Приветствие было военным
- абверовцы козыряли друг другу, - а не партийным, как в СД, СС,  гестапо,
где салютовали поднятой рукой.
     В  сещности,  все  это  были  матерые  специалисты,  профессионалы  с
мозолями на задах от долговременного пребывания на подобного рода  службе.
Те из них, кто попрытче, перекинулись в свое время в СД,  в  гестапо  или,
став доверенными  подручными  Канариса,  прочно  обосновались  в  Берлине.
Некоторые еще в юности прошли практику в тайной полиции, другие - их  было
большинство - приобрели фундаментальный опыт в годы первой  мировой  войны
на агентурной работе в разведке и контрразведке.
     Будучи узкими специалистами каждый в  своей  отрасли,  убежденными  в
том, что служба абвера всегда почитаема правителями Германии, они  считали
себя людьми особой касты, и эта кастовая  общность  создавала  между  ними
атмосферу обоюдного доверия и уважения.
     Поэтому  появление  в  их  среде  новичка   Иоганна   Вайса   вызвало
скептическое    недоверие,    порожденное    не    столько    политической
подозрительностью,  сколько  вопросами  этики.  Кроме  кодекса  офицерской
воспитанности  здесь  существовал  кодекс   профессиональной   этики.   Он
заключался в том, чтобы не называть вещи своими именами.
     Подлейшие средства,  приемы,  чудовищные,  зверские  цели  украшались
профессорской  элегантной  терминологией  и  обсуждались  с  академической
бесстрастностью. Даже те, кто, пройдя  практику  в  уголовной  полиции,  в
совершенстве владел жаргоном профессинальных  уголовников  и  проституток,
здесь не  решались  пользоваться  этим  богатым  фольклором  и  стремились
изъясняться изысканно научно.
     Как ни странно, но такая атмосфера благовоспитанности не усложнила, а
облегчила задачу Вайса.
     Его  недюженные  познания,   знакомство   с   немецкой   классической
литературой,  философией,  работами  ученых  в  области  техники,  трудами
стародавних историков и юристов, книгами  по  различным  отраслям  знаний,
написанными в догитлеровские времена, послужили прочным фундаментом, чтобы
выглядеть человеком, чуждым вульгарности типичных  наци  и  вместе  с  тем
достаточно гибким и осведомленным, чтобы не казаться со своими  познаниями
несколько старомодным.
     С первых же встреч с новыми коллегами Вайс дал  им  понять,  что  его
"немецкий консерватизм" - лишь следствие жизни вне  рейха,  в  Прибалтике,
где  привязанность  к  отчизне   могла   находить   выражение   только   в
привязанности ко всему тому, что создал немецкий народ на протяжении своей
истории. Это признание произвело самое правдивое впечатление.
     Иоганн счел необходимым заявить также  о  том,  что  Германия  нового
порядка, когда он был вдали от нее, воспринималась им особенно возвышенно,
романтически. Он чувствует себя в  долгу  перед  рейхом  и  поэтому  любую
работу, какую бы ему здесь ни поручили, будет выполнять с  полной  отдачей
всех своих сил, надеясь, что более опытные  и  заслуженные  сотрудники  не
откажут ему в добрых советах и помощи, а за это он в  свою  очередь  готов
отблагодарить их любыми услугами.
     Эта скромность и непритязательность немало  содействовали  тому,  что
предубежденность в отношении к Иоганну растаяла, а его любезная готовность
исполнять чужие обязанности была воспринята благосклонно.
     Вместе с тем медаль и упоминание о знакомстве с отдельными  деятелями
гестапо и СД послужили некоторого рода предупреждением;  было  ясно,  что,
хотя Вайс и благодушный юноша, он не простак, ищущий у каждого поддержки и
покровительства. Он из тех,  кто  стремится  достичь  успеха  в  служебных
делах, но хочет только того, чего может добиться.
     Расторопность, смышленность и работоспособность Вайса а первые же дни
формирования школы были замечены и отмечены. С особым усердием он посвятил
себя канцелярским трудам. Изучив личные дела, он по собственной инициативе
составил специальную конспективную картотеку,  где  определенными  цветами
была обозначена степень благонадежности каждого завербованного.  Это  было
очень  удобно  для  командного  состава,  так  как   позволяло   мгновенно
ориентироваться в пестром контингенте новичков.
     Поменять же в случае изменения  характеристики  цветные  кодированные
обозначения совсем не составляло труда - стоило только прикрепить скрепкой
цветной квадратик к той или иной карточке.
     Картотека,  созданная  Вайсом,  не  имела  официального  характера  и
предназначалась толко для внутреннего пользования. Официальная  картотека,
составленная по утвержденной  форме,  была  более  громоздкой.  Для  своей
картотеки Вайс заказал дополнительные комплекты фотокарточек, и,  так  как
это заказ не  мог  быть  внесен  в  платежную  ведомость,  оплатил  работу
фотографа из своих денег. А то,  что  у  него  оказался  на  руках  второй
комплект фотозаказа,  можно  было  счесть  наградой  за  предприимчивость,
трофеем. Правда, Иоганн все же счел необходимым  в  присутствии  фотографа
сжечь лишний комплект фотографий, завернув их в  старые  газеты.  Это  был
довольно  незамысловатый  прием,  ибо  в  старые  газеты  он  завернул  не
фотографии  курсантов,  а  стопку   глянцевитой   бумаги,   по   плотности
соответствующей фотобумагея.
     Тем самым Иоганн избавил себя от необходимости снова выступить в роли
художника, возвращаться к тому, что ему  однажды  и  небезуспешно  удалось
осуществить для снабжения Центра опознавательными материалами.
     Тайник  для  хранения  фотографий  он  решил   устроить   в   комнате
обер-лейтенанта Гагена, с которым установил самые дружеские  отношения,  и
недолго думая с помощью ленты пластыря прилепил  пакет  с  фотографиями  с
обратной стороны большого зеркала, висевшего над умывальником.
     Все это было весьма обнадеживающим началом новой стези Иоганна  Вайса
в  качестве  переводчика-инструктора  при  разведывательно-   диверсионном
"штабе Вали".


     Ночью здесь тихо, будто в глубокой яме. И темнота  за  окном  кажется
вязкой, холодной, как тина. Даже сторожевые псы  выдрессированы  так,  что
никогда не лают - они молча бросаются на человека.
     На вешалке мундир и штатский костюм Иоганна.
     Лежа на койке, он смотрит на эти свои немецкие одежды и не  чувствует
себя свободным от них. Отдых не