чно  получали  из
специальных   фондов   адмирала   Канариса   вознаграждение,   значительно
превосходящее их министерское жалование.
     Что же  касается  ассигнований  на  советскую  агентуру,  то  тут,  к
сожалению, мы достигли такой экономии средств, которая может поставить под
сомнение всю нашу работу. Если,  конечно,  -  добавил  он,  -  не  считать
расходов  на  вспомоществование  эмигрантам  и  на  пенсии  семьям   наших
агентов-немцев, после того как советские органы пресекли их деятельность.
     - Ну-ну, не надо горячиться, - успокаивающе,  мирным  тоном  произнес
Лансдорф. - Я ценю ваши усилия и  понимаю  наши  трудности.  -  Проговорил
задумчиво: - По-видимому большевикам удалось  внушить  народу  мысль,  что
государство - это в какой-то степени собственность каждого, и они  дорожат
его интересами так же, как мы с вами своим имуществом. - Заметил деловито:
- Я просматривал протоколы допросов различных военнопленных. Некоторым  из
них, оказывается, проще расстаться со своей жизнью, чем с теми сведениями,
которыми они располагают. Трудный материал, трудный.  И  поэтому  еще  раз
напоминаю: гибче, гибче с ним. И если вы сочтете  нужным,  особо  подающих
надежды следовало бы свозить  в  Берлин,  чтобы  поразить  их  воображение
уровнем нашей цивилизации, благосостояния, бытовыми условиями, магазинами.
Пусть даже что-нибудь купят себе. Словом, попытайтесь оказать  воздействие
с помощью арсенала не только наших идей, но и вещей. Вы меня поняли?..
     Штейнглиц из этого разговора понял только,  что  Лансдорфа  беспокоит
надежность курсантского состава и что, по его мнению, агентурная работа  в
западноевропейских странах имеет более плодотворную почву, чем в России, -
с этим Штейнглиц был полностью согласен.
     Наблюдая за учебными занятиями  курсантов,  он  убедился,  какие  это
тупые, неспособные люди. Самые элементарные вещи они усваивают с трудом, у
всех расслаблена память, отсутствует сообразительность,  и  поэтому  сроки
обучения недопустимо затягиваются.  И  Штейнглиц  с  гордостью  за  своего
соотечественника думал о бывшем своем шофере, ефрейторе Иоганне Вайсе, так
блистательно воплотившем в себе лучшие черты немецкой нации.  Ведь  он  за
самое короткое время сумел полностью овладеть  необходимыми  познаниями  и
занять  достойное  место  среди  самых  опытных  сотрудников  абвера.  Вот
подобных Иоганну способных молодых людей он не видел среди этих русских  и
был убежден, что виной тому  их  национальная  ограниченность,  вековечная
отсталость от других европейских народов.
     Конечно, откуда бы мог знать Штейнглиц, что,  казалось  бы,  вопиющая
тупость, беспамятливость, несообразительность многих  курсантов  требовали
от них поистине виртуозной  сообразительности  и  остроты  наблюдательного
ума.
     Кстати, эта талантливость  притворства  некоторых  курсантов  ставила
Вайса в такое же тяжелое положение, как и Штейнглица, и удручала их обоих,
хотя и не в равной степени и по совсем противоположным поводам. А источник
трудности был для них один и тот же.
     До сих пор Иоганн не мог считать, что он достаточно полно изучил хотя
бы  одного  курсанта.  Именно  это  и  служило  причиной   его   бессонных
размышлений, когда приходилось  перебирать  в  памяти  тысячи  мельчайших,
разрозненных, еле ощутимых признаков, говорящих о том, что человек остался
человеком. Но эти обнадеживающие черточки сочетались  с  таким  множеством
отрицательных, что прийти к какому-либо выводу было пока невозможно.
     А время шло и повелительно требовало действий, и, хотя  Иоганн  почти
регулярно оставлял информацию для Центра в тайнике,  указанном  Эльзой,  и
получал через обратную связь рекомендации и  советы,  кроме  Туза,  других
верных людей ему до сих пор найти не удалось.
     Дневной  рацион  курсантов  составляли  хлеб  -  четыреста   граммов,
маргарин  -  двадцать  пять  граммов,  колбаса  гороховая  или  конская  -
пятьдесят граммов и три  штуки  сигарет.  Утром  и  вечером  ячменный  или
свекольный  кофе.  По  сравнению  с  лагерным  этот  паек  мог  показаться
обильным.
     Больше всего курсанты страдали от недостатка  курева.  подобно  тому,
как заключенный в ожидании приговора  жаждет  утолить  тоску  беспрерывным
курением, так же и эти люди - одни  ваялые,  подавленные,  с  замедленными
движениями, другие  возбужденные  до  истерики  -  испытывали  мучения  от
табачного голода.
     Как-то Гаген длбродушно посулил им бодрым тоном:
     - Когда поможете нам захватить Кавказ, будет вам табак.
     Хотя в переводе на русский язык это звучало несколько двусмысленно  и
кое-кто усмехнулся, такое обещание никого не утешило.
     После отбоя Иоганну приходилось поочередно  с  другими  переводчиками
дежурить с наушниками в канцелярии у провода микрофонов,  установленных  в
общежитиях. С помощью переключателя он мог слышать, о  чем  говорят  между
собой курсанты в любом помещении каждого из бараков.
     После дежурства он обязан был сдавать  запись  наиболее  существенных
разговоров Дитриху. Кстати, Иоганн предполагал, что подобные же  микрофоны
установлены в комнатах сотрудников штаба,  но  прослушиванием  этой  линии
занимаются только работники отдела "3-Ц" и сам Дитрих.
     Гаген дал Вайсу два исторических романа Виллибальда Алексиса.  Сказал
значительно:
     - Великий наш романтик прошлого века.
     "Какая провинциальная узость, какая напыщенность", - подумал  Иоганн.
Читая на дежурстве эти книги, он испытывал только щемящий душевный  голод.
Подумать только: Толстой, Чехов. Достоевский писали в то же время.
     Иоганн вспомнил "Войну и мир", и воспоминания  приходили  так,  будто
это все была и его жизнь, которой он здесь лишился. Но когда он  вспоминал
страницы,   посвященные   Платону   Каратаеву,   его   кроткую,   покорную
беззлобность к врагу, его способность  тихо,  безропотно,  беспечально  ко
всему  приспосабливаться,  умиленно  радоваться  просто  оттого,  что   он
существует, этот Платон мгновенно представал перед ним в обличье  курсанта
Денисова по кличке "Селезень".
     Русоволосый, сероглазый, говорит окая, на  лице  просящая,  застывшая
улыбка.  В  своем  "сочинении"  Денисов  писал:  "Как  известно,   человек
рождается в жизни один раз. Но при этом от него независимо,  какой  страны
он получается гражданином.  В  силу  такого  стихийного  обстоятельства  я
оказался советским".
     В  цейхгаузе  Денисо  долго  и   тщательно   выбирал   себе   обноски
французского трофейного обмундирования, какие получше. Долго  искал  такие
ботинки, калуки и подошвы которых были меньше стоптаны, заведомо зная, что
носить ему все это не доведется  и  после  окончания  курсов  выдадут  все
другое. Но хозяйственный  инстинкт  был  выше  реальных  обстоятельств.  И
Денисов счастливо улыбался, когда ему удалось сыскать в груде  обуви  пару
ботинок на двойной подошве.
     - Добрая вещь, - сказал он  с  довольной  улыбкой.  -  Рассчитана  на
серьезного потребителя.
     В столовой он ел медленно, вдумчиво. Когда жевал,  у  него  двигались
брови, уши, скулы и  даже  жесткие  волосы  на  темени.  Охотно  обменивал
сигарету и отломанную половину другой на порцию маргарина.
     Занимался  старательно.  Испытывал  искренее  удовольствие,   получая
хорошую отметку, огорчался плохой. И был по-своему смекалист.
     Вот сейчас Вайс  слышит  в  наушниках  его  дребезжащий,  сладенький,
деловитый тенорок. Рассуждает, наверное лежа на койке:
     - Пришел я в себя, и первое, чему очень даже обрадовался, - тому, что
не помер. И бою конец. Очень было неприятно предполагать  все  время,  что
все именно в твое тело стреляют.  Подходит  немец.  Встал  перед  ним,  от
страха дрожу. Гляжу - чкловек как человек. Улыбаюсь деликатно. Ну, он меня
и пожалел. Ведет, автоматом в спину  пихает.  Кругом  наши  ребята  лежат.
Жалею. Поспешили. А загробной жизни-то нет. Землячок мой в нашей роте был.
Его бы я еще насчет плена постеснялся. Но он  раньше,  в  санбате,  помер.
Значит,  свидетелев  нет.  А  я  оказался  живучий.  Имею  возможность  на
дальнейшее существование. Мне ведь самой лучшей  жизни  не  надо.  Мне  бы
только избушка и солнышка чуток, ну и чтоб пища. Я без зависти. Меня  сюда
только за одно поведение прислали. Я и в лагере жить привык.  Наспособился
ко всему. Люди огорчаются наказанием несправедливым. А я что  же,  ничего,
продолжаю жить, только маленько  сощурюся,  и  ничего  -  существую.  Есть
причины, от нас зависимые, а есть независимые. Есть лагеря, есть школы для
шпионов - тоже. Кто-то же все равно место займет. А почему не я? Не  пойду
- другой пойдет. Механика ясная.
     - Ты аккуратный, и резать будешь аккуратно.
     Грубый голос, наверное принадлежащий  человеку  по  кличке  "Гвоздь".
Лицо его после ожога в глянцевитой, тугой, полупрозрачной розовой коже.  В
анкете записано - сапер. Вайс подозревает: танкист или летчик,  обгорел  в
машине.
     - Мне это не обязательно, - возразил Денисов. - Я на радиста подал. В
силу  грамотности,  полагаю,  уважут.  В  колхозе  я  всегда  на   чистой,
письменной работе был.
     - Лизучий ты.
     - А это у меня от  вежливости.  Имею  личный  жизненный  опыт  всякое
начальство чтить и уважать. Ум у меня,  может,  и  небольшой,  но  чуткий.
Велели во время коллективизации жать -  ну  я  и  жал.  Но  кого  по  моей
статистике высылали,  перед  их  родственниками  потом  извинялся.  Не  я.
Власть! Оспорю - меня заденут. Понимали. Народ у нас сознательный.  Другим
в окошко стреляли, мне - нет. Я человек простодушный и тем полезный.
     - Как рвотное средство.
     - А тебе меня такой грубостью за самолюбие не ущипнуть. нет.  Хошь  -
валяй плюнь! Утрусь - и ничего. Если только ты не заразный. Плевок  -  это
только так, видимость. А вот если ты меня где-нибудь захочешь физически...
Тут я тоже тебе самооборону не окажу. Но начальство будет точно знать, кто
мне повреждение сделал. Поскольку я теперь на из инвентарном учете.
     - У нас одного такого в лагере в сортире задавили,  -  сказал  Гвоздь
раздумчиво.
     -  И  напрасно,  -  возразил  Денисов.  -   Убили   одного,   скажем,
провокатора. И за его мерзкую  фигуру  десятка  три  хороших  людей  после
постреляют. Я всегда был  против  такого.  И  можно  сказать,  что  немало
хороших людей спас тем, что предотвратил.
     - Доносил?
     - Так ведь на одного, на  двух  умыслявших.  А  сохранил  этим  жизнь
десяткам. Вдумайся. И получится благородная арифметика.
     - Кусок ты...
     - На словах задевай меня как хочещь. На грубость я не  восприимчивый.
И тебя обратно ею задевать не стану. Потому мне любой человек - человек. А
не скотина, не животное, хотя я тоже к ним отношусь с любовью. И  при  мне
всегда кот жил. И, если хочешь знать, так о нем я грущу, вспоминаю. А люди
- что ж. Люди везде есть, и все они человеки, и каждый на свою колодку.
     - И долго ты при советской власти жил?
     - Обыкновенно, как все, - с самой даты рождения до семнадцатого  июля
нынешнего года, когда мы накрылись, - словоохотливо сообщил Денисов.
     Гвоздь сказал задумчиво:
     - Вот я  бы  с  тобой  на  задание  в  напарники  пошел:  человек  ты
обстоятельный, с тобой не пропадешь.
     - Не-е, - возразил Денисов, - против тебя у меня лично возражения.
     - А чем не гожусь?
     - Пришибешь ты меня - и все, и сам застрелишься от огорчения.
     - Это почему же?
     - А так, глаза у тебя дикие. Немец - он до нас тупой, не различает. А
я чую - переживаешь. К своим не подашься,  нет.  Это  я  не  говорю.  Даже
ничуть. Явишься, допустим, к властям: мол, здрасте, разрешите покаяться. А
тебя - хлоп в НКВД. Могут и сразу, без канители,  в  жмурики,  а  могут  и
снизойти - дадут четвертак. - Сказал с укоризной: - Найдутся среди нас,  я
полагаю, наивники с мечтой в штрафниках свою вину искупить. Мечта детская.
на то он и "карающий меч"  в  руках  пролетариата,  чтоб  таких,  как  мы,
наивников сокращать.
     Гвоздь спросил:
     - Тебе за такую агитацию сигаретами выдают или жиром?
     - Не-е, я добровольно. - Тревожно спросил: -  А  что,  разве  добавку
дают за правильное собеседование?
     - Дают, - сказал Гвоздь. - Но только не здесь.
     - А ты меня не стращай. Другие, вроде тебя,  в  случае  -  попадутся,
может, таблетку с ядом сглотнут. Я - нет. Я  самоубийством  заниматься  не
стану. Господин инструктор правильно рекомендовал на такой случай "легенду
на признание". Я  советские  законы  знаю.  За  быстрое  и  чистосердечное
признание - по статье скидка. Ну поживу в лагере, что ж, и там люди.
     - Ох и гнида ты, Селезень!
     - Я ж тебя информировал, - сердито сказал Денисов. - Не заденешь!
     Зашуршал соломенный тюфяк, - наверно, улегся... Тишина.
     Иоганн повернул ручку переключателя на другой барак. Здесь  играли  в
карты на сигареты и  порции  маргарина.  Сделал  запись:  "Курсант  Гвоздь
сказал курсанту Селезню: если тот захочет перебежать к противнику,  Гвоздь
застрелит  его.  Гвоздь  оказывает  правильное   воспитательное   влияние.
Возможно, следует соединить их при задании".
     Вспомнил, как  однажды  Гвоздь  сказал  ему  в  ответ  на  замечание:
"Господин инструктор, у меня только глаза дерзкие,  а  так  я  тихий,  как
дурак, спросите кого хотите". Не так давно Иоганн  стал  свидетелем  драки
Гвоздя  с  бывшим  уголовником  Хнычом.  Выясняя  причину,   узнал:   Хныч
высказывал грязное предположение насчет жены Гвоздя, и тот  чуть  не  убил
его. Обоих отправил тогда в карцер. Хныч  умолял  посадить  его  отдельно,
утверждал, что Гвоздь псих и задушит за свою бабу.
     После дежурства Вайс  узнал  в  картотеке  адрес  Гвоздя  и  составил
шифровку: просил найти жену Гвоздя и получить от нее письмо для мужа.
     К карточке Денисова  он  прикрепил  желтый  квадратик:  ненадежен,  к
карточке Гвоздя - зеленый: проверен. Это он сделал  не  для  себя,  а  для
ориентации сослуживцев, точнее - для их дезориентации.
     Выпал непрочный, слабый снег. Воздух был тусклым. Курсанты  на  плацу
занимались физзарядкой - приседали, взмахивали руками.
     Денисов усерднее других проделывал упражнения. На скулах его появился
румянец,  глаза  блестели  от  удовольствия,  что  он  жив,  дышит  и  еще
сколько-то будет жить.
     Гвоздь вскидывал руки яростно, энергично.  Розовое  глянцевитое  лицо
его было неподвижно, как лакированная маска.
     Курсанты топтали слабый, нежный снег, отпечатывая на нем свои  черные
следы, тотчас же заполняемые талой водой.
     Огромные  сосны  с   розовато-желтыми   стволами   в   легкой   чешуе
отслаивающейся тонкой коры широко распростерли ветви  с  зелеными  кистями
хвои. И если поднять голову и долго смотреть на шатровые вершины  деревьев
и еще выше - в самое небо, смотреть до легкого  головокружения,  то  может
прийти пьянящее ощущение, что ничего этого нет, и  не  было,  и  не  может
быть, и вот сейчас Иоганн опустит взгляд и увидит...
     Нет-нет, нельзя распускаться, дразнить себя, свое воображение.
     Сегодня занятия по подготовке агентов путем допроса друг друга.  Этим
занятиям отводится много учебных часов. Один из агентов выступает  в  роли
официального  сотрудника  советской  контрразведки,  другой   -   в   роли
задержанного в  тылу  советских  войск  подозрительного  человека.  Первый
обязан  уличить  "задержанного"  в  принадлежности  к  агентуре   немецкой
разведки, а второй - оправдаться  и  любыми  способами  отводить  от  себя
обвинение.
     Эти "спектакли", учиняемые турнирными парами за каждым столом, давали
Иоганну новые, неотвратимо  обличающие  улики  против  одних  и  укрепляли
надежды, возлагаемые на других, - тех, кого он приметил  и  к  кому  начал
питать даже нечто вроде скрытой симпатии.
     Денисов играл свою роль совершенно искренне. Его серые,  как  слизни,
глаза были мокры. Униженно и скорбно он молит своего "следователя":
     - Вы ко мне по-человечески. Окружили. Убег. Документы сничтожил...  А
эти? Откуда же я знал, что они "липа"?  Переходил  линию  фронта  с  одним
окруженцем. Его огнем пришибло. Я документы у него вынул:  сдать  властям,
как полагается, Ну, наскочил на патруль. Они - документ!  Я  и  сунул  его
документ. Если б я знал, что он шпион,  я  бы  его  самостоятельно  сразу.
Примкнул ко мне , гад! Я же не сыщик, чтобы понять, кто он  такое.  Почему
возле железной дороги бродил? Так где же мне  еще  находиться?  Истомился,
все пешком. Желал подъехать с попутным эшелоном... Как куда? До  крупнолго
населенного пункта, где НКВД. Доложиться. Армейские особисты - они  нашего
брата окруженца сразу того... А вы опыт на шпионах имеете.  Вам  различить
чистого от нечистого сам бог велел... Мне  бояться  своих  нечего,  это  я
когда у немцев в тылу скрывался, может, привычка осталась таиться,  так  я
за нее извиняюсь...
     Гвоздь  увлеченно  разыгрывал  роль  следователя,   говорил   яростно
пожилому, степенному Фишке, бывшему петлюровцу, считавшему себя здесь выше
всех, кичившемуся своим заслуженным перед немцами прошлым:
     - Ты, гад, немцам Украину уже раньше продавал и теперь снова продаешь
с потрохами!
     - Гражданин следователь, у вас нет никаких улик, -  солидно  возражал
Фишка.
     - А оружие? Оружие у тебя нашли? Советских людей убивал, паразит!
     - Оружие я носил для самообороны. Защищаться от тех, за ког  вы  меня
принимаете.
     - Из армии дезиртировал?
     - Я бабтист. Уклонился от службы в армии не по политическим  мотивам,
а по религиозным убеждениям.
     - Бог у тебя не с крестом, а со свастикой. Ты же  эшелон  подорвал  с
людьми!
     - Откуда у вас такие неверные сведения?
     - Так ты же сам хвастал!
     - Кому?
     - Мне.
     - Где? Когда?
     - Да в бараке, недавно. Что щуришься?
     Вайс нашел нужным вмешаться, сказал строго:
     - Курсант Гвоздь, вы должны пользоваться только теми  предполагаемыми
уликами,  которые  вы  получили  при   задержании...   -   Фишке   заметил
наставительно: - Кстати, учтите, что советские органы при задержании могут
востребовать  все  материалы,  касающиеся  вашего  прошлого.  Поэтому   не
исключайте  возможность  подобных   вопросов.   Для   более   плодотворной
тренировки изложите курсанту Гвоздю  хотя  бы  основные  факты,  говоряшие
против вас, с тем чтобы, когда он обратит их  против  вас,  вы  попытались
найти контраргументацию.
     Фишка, поеживаясь, вздыхая, начал перечислять  Гвоздю  свои  минувшие
деяния.
     Лицо Гвоздя стало серым, напряженным, глаза зло блестели.
     Вайс, якобы всецело занятый  другой  парой,  стоял  спиной  к  Фишке,
внимательно слушал перечень некоторых  его  злодеяний,  которые  тот  счел
возможным пустить в оборот для тренировочного допроса.
     Потом Вайс перешел к новой паре. Разыгрывавший роль следователя уныло
выуживал у допрашиваемого:
     - Нет, ты мне толком скажи,  почему  ты  им  продался,  против  своих
пошел?
     - Да я не пошел. Насильно заставили. И потом, думал, как  подвернется
случай, к своим убегу.
     - А чего сразу к начальству не явился?
     - Боялся статьи.
     - Так ты там в лагере был?
     - В лагере.
     - А в шпионы пошел, чтобы из лагеря уйти?
     - Правильно, только поэтому. От смерти самоспасался.
     - Значит, ты теперь со всех сторон пропащий.
     - А ты что, нет? - обиделся допрашиваемый. - Кто в  лагере  на  своих
доносил? Ты.
     Вайс строго предупредил:
     - Допрашиваемый лишен права задавать вопросы следователю.
     Допрашиваемый пожаловался:
     - А что он мою личность задевает не по существу дела? Я раскаявшегося
играю, темную жертву фашизма,  а  он  наш  местный  материал  против  меня
сует...
     Вдруг раздался звук пощечины, стон, хрип. Вайс подошел  к  столу,  за
которым сидели Гвоздь и Фишка. Оба они вскочили, вытянулись перед ним.
     - Он меня бить стал, бить изо всей силы! - восклицал Фишка,  мясистое
лицо которого набухало лиловыми пятнами.
     Гвоздь, кривя сухие губы  и  на