В тот день, когда Туз был отправлен обратно в лагерь,
Вайс уехал в командировку. Он получил задание отобрать из трофейного фонда
советские  хроникальные  кинофильмы,  пригодные  для   обучения   агентов,
подготавливаемых для заброски в определенные города и районы.
     Сидя в пустом, затхлом, пахнущем пылью кинозале,  Иоганн  трое  суток
просматривал фильмы, и жизнь Родины проходила перед его глазами. Это  было
безмерно волнующее ощущение - он как бы  возвращался  в  подлинную  жизнь,
единственно, казалось, для человека  возможную,  единственно  реальную  на
свете. Это было пробуждение после лживого, тягостного сна.
     Иоганн знал, что эти ленты для его страны -  уже  прошлое.  Ныне  она
стала  другой  -  суровой,  строгой,  напряженной  в   своем   трагическом
единоборстве. Но здесь, на экране, его отчизна, и он сам такой,  каким  он
был недавно. И за все это он  готов  отдать  свою  жизнь,  как  отдают  ее
миллионы его соотечественников, ушедших с этих  празднично-радостных  лент
на фронт, на смерть.
     И эти ленты будут внимательно глядеть те, кто  стал  на  путь  измены
Родине, глядеть для того, чтобы как  можно  более  умело  вредить  народу,
которому они изменили.
     Это были мучительные для Иоганна трое  суток.  Он  вернулся  в  "штаб
Вали" обессиленный, словно  после  болезни,  когда  жар  и  бред  истощают
физические и нервные силы человека настолько, что  он  может  зарыдать  от
пустяка - от неласкового слова, от внезапного шума - и впасть в  истерику,
если пуговица на рубашке не застегивается.
     И тотчас же Вайса вызвали в штабной флигель на допрос.
     Члены следственной комиссии сидели за столом. Руководители школы - на
стульях поодаль.
     Вайс не мог не заметить, какое бледное, вытянутое лицо у Дитриха, как
торжествует Герлах, как встревожен Штейнглиц, как озабочен Лансдорф.  Один
лишь Герд сидел в равнодушной,  спокойной  позе,  будто  все  происходящее
здесь его не касалось.
     Каким  невероятным  ни  показался  Иоганну  побег   этого   Фазы,   в
измученном, усталом мозгу его не мелькнуло ничего, кроме удивления. И лицо
Иоганна отразило это удивление.
     У него не было сейчас даже сил  мысленно  наказать  себя  за  глухую,
злобную ненависть, которую он испытывал к этому юноше.
     Он просто тупо удивился - и все. Наверное,  ракаяние,  гнев  на  свою
недальновидность, на отсутствие тонкости в наблюдательности придут  позже,
обязательно придут и будут грызть его безжалостно, мучительно.  Но  теперь
его хватило только на то, чтобы удивиться.
     Казалось, что все это происходит во сне. Ни о чем не хотелось думать.
В сущности, во всей истории с этим парнем он абсолютно чист, и  ничто  ему
не угрожает. И это ощущение безопасности как бы усыпляло все его чувства.
     "Ну, в чем дело?" - вяло размышлял Иоганн. Он  же  возражал  Дитриху,
вместе с Герлахом считал, что этого юнца не следует  делать  инструктором,
предупреждал начальника школы.
     Из-за этого Фазы  капитан  Дитрих  стал  в  последнее  время  гораздо
холоднее относиться к Вайсу. Ну и пускай теперь за это поплатится.
     Да, Дитрих поплатится. Но разве  Дитрих  не  нужен  больше  Вайсу?  А
Штейнглиц, он все-таки считает себя приятелем Дитриха, ему выгодно дружить
с Дитрихом. Что будет со Штейнглицем, если Дитриха уберут? Ну, а Лансдорф,
он ведь благоволит к Дитриху, и не потому,  что  видит  в  нем  способного
работника: он ценит в нем немецкого аристократа. Кто  же  от  всего  этого
выиграет? Герлах. Фашист, фанатик,  работяга,  самый  полезный  здесь  для
школы человек. Раз самый полезный, значит, самый опасный для Вайса.
     По мере того, как  эти  мысли  сначала  вяло,  а  потом  все  быстрее
проносились  в  голове  Иоганна,  восстанавливалась   обычная   для   него
напряженная и четкая ясность, боевая вооруженность  мышления,  которуя  он
было утратил, полагая, что нужды в таком оружии сейчас нет. А она есть.  И
не будь у него собранности мысли, он мог бы безвозвратно потерять то,  что
так долго и  терпеливо,  с  невероятной  гибкостью  и  чуткостью  искал  в
сближении с этими людьми.
     Иоганн вздернул подбородок, глаза его  блеснули,  и  он  сдержанно  и
равнодушно сказал главе следственной комиссии:
     - Господин Штандартенфюрер! Я  признаю,  что  вначале  не  располагал
отрицательными материалами о бывшем курсанте по кличке "Фаза", но  капитан
Дитрих настойчиво приказывал следить за ним.  Затем  я  получил  донос  на
курсанта Фазу от курсанта Хряща и направил его  господину  обер-лейтенанту
Герлаху, но тот оставил информацию без внимания. - Оглянулся на Герлаха. -
Ведь вы, обер-лейтенант, стояли на  точке  зрения,  прямо  противоположной
взглядам капитана Дитриха, и я вынужден был соглашаться  с  вами  как  ваш
непосредственный подчиненный. - Глядя в глаза штандартенфюреру, сообщил: -
Донос с датой и моей визой  находится  в  папке  рапортов  обер-лейтенанту
Герлаху.
     Эсэсман по приказанию штандартенфюрера  вышел  из  клмнаты  и  принес
папку. Донос Хряща пошел по рукам членов комиссии.
     Иоганну сказали, что пока он может быть свободен.
     И больше его не вызывали.
     Герлах отбыл из школы под охраной эсэсовцев.
     Но только один Штейнглиц нашел возможным откровенно оценить  поступок
Вайса. Встретив его в коридоре, он подмигнул, похлопал  по  плечу,  сказал
дружески, тронув пальцем его лоб:
     - А у тебя тут кое-что есть!
     Ротмистр Герд стал вести себя  с  Вайсом  с  особой  вежливостью,  за
которой скрывалась настороженность.
     Лансдорф заметил как-то с усмешкой:
     -  Низший  чин  спасает  жизнь  офицера.  Ты,  оказывается,   хитрый,
прусачок. Я думал, ты простодушней.
     Что же касается фон Дитриха,  то  тот  стал  избегать  Вайса,  а  при
встречах так пытливо-внимательно, неприязненно и подозрительно  поглядывал
на него холодными глазами, словно хотел дать Иоганну почувствовать: что бы
там не было, он, капитан Оскар фон Дитрих, контрразведчик  и  ни  в  какие
благородные человеческие побуждения не верит.
     Иоганн немало  размышлял  о  том,  чем  грозит  ему  эта  неожиданная
неприязнь Дитриха, и пытался установить ее причины.
     Возможно, высокомерному, брезгливому аристократу Дитриху претит,  что
он обязан низшему чину своим спасением. Не исключено и  другое:  прибегнув
ко лжи, он тяготится тем, что Вайс, так же как Лансдорф и Штейнглиц,  стал
свидетелем его унижения. Можно допустить и иной  вариант:  Дитрих,  как-то
связав теперь с Вайсом свою судьбу, с отвращением ждет, что тот напомнит о
своей услуге и даже больше того - нагло потребует награды.
     Но ведь, в сущности, ВАйс ничего такого не сделал, он  только  сказал
членам следственной комиссии, что Дитрих занимал позицию,  противоположную
точке зрения Герлаха. А то, что Дитрих при несомненной поддержке Лансдорфа
и Штейнглица сумел потом  энергично  выскочить  через  открытую  для  него
лазейку, это Вайса уже не касается, это - дело самого Дитриха.
     Как же поступить? Дать Дитриху почувствовать, будто  он,  Иоганн,  не
придает своему поступку никакого значения и даже не понимает, сколь  круто
могла покатиться вниз карьера капитана?
     Нет,  спасительное  простодушие  теперь  уже  исключено  из  арсенала
Иоганна. Он настолько утвердил за собой  репутацию  смышленого,  неглупого
человека, что притворная наивность в данном случае может только повредить,
предать его.
     Значит, лучше всего терпеливо ждать и, оставаясь все время настороже,
хладнокровным равнодушием умиротворить раздражение Дитриха.
     Через несколько дней Иоганн обнаружил в  тайнике,  указанном  Эльзой,
долгожданное письмо, о котором он  запрашивал  Центр,  -  письмо  от  жены
курсанта Гвоздя своему мужу.
     Рекомендации Туза и непосредственные наблюдения за  Гвоздем  укрепили
уверенность Вайса, что с этим человеком можно начать работу.
     Вызвав Гвоздя  на  очередное  политическое  собеседование,  он  начал
издалека:
     - Как заявил маршал Геринг, в интересах долговременной  экономической
политики  все   вновь   оккупированные   территории   на   Востоке   будут
эксплуатироваться как колонии и при помощи колониальных  методов.  Поэтому
отдельные представители восточных народов, отдавшие себя служению  великой
Германии, могут рассчитывать  на  некоторые  привилегии  по  спавнению  со
своими соплеменниками.
     - Понятно, - сказал Гвоздь. - Спасибо за разъяснение, а то  некоторые
глупые полагают: немцы только против большевизма.  А  выходит,  вы  умные,
по-хозяйски мыслите. Колония - и точка.
     - За освобождение народов Востока от большевистского  ига,  за  такую
услугу  Германия  должна  получить  экономическую   компенсацию,   и   это
справедливо, - заметил Иоганн и внезапно спросил  сурово  и  резко:  -  Вы
сдались в плен добровольно?
     Гвоздь настороженно посмотрел Иоганну в глаза.  С  лица  его  исчезла
ухмылка, скулы напряглись.
     - Находясь в состоянии беспамятства, в силу контузии, вел себя  очень
деликатно, вполне как живой покойник.
     Вайс сказал пренебрежительно:
     - Значит, как трус, сдались. - Повторил злобно: - Как трус!
     Гвоздь сделал  движение,  чтобы  приподняться.  Опомнился,  расслабил
сжавшиеся кулаки.
     - Правильно. - Наклонился и спросил: - А вам что, желательно, чтобы я
храбрецом оказался?
     - Желательно!
     - Это в каком же смысле? Чтобы, значит, я  на  фронте  ваших  бил,  а
потом таким же манером своих? Этого же не  бывает!  Кто  ваших  на  фронте
старательно бил, тот своих не тронет. Разорви его на части - не тронет!
     - Значит, вы считаете, что здесь все только трусы?
     - Нет, зачем же? Герои! Куда же дальше! Дальше ехать некуда.
     - Некуда?
     - Нет, почему же, есть адресок на виселицу.
     - Где?
     - И тут и там.
     - И где вы предпочитаете?
     - Да вы меня не ловите, не надо, - снисходительно попросил Гвоздь.
     - Вы коммунист?
     - Здрасте. Хотите все сызнова мотать?
     - А Туз - коммунист?
     - Это кто такой?
     - Член комитета Союза военнопленных.
     - Никого и ничего я не знаю.
     - Ладно, поговорим иначе.
     - Бить желаете? Это ничего, это можно. После лагеря я маленько отвык,
конечно. Но, выходит, зря отвык.
     Вайс продолжал, будто не расслышал:
     - Туз дал показания, что вы согласитесь выполнить его задание.
     Гвоздь угрюмо поглядел себе под ноги, предложил:
     - Ты вот что, ефрейтор,  брось  пылить.  Хватит  мне  глотку  словами
цапать, я на такое неподатливый!
     - Ах, так! - Иоганн расстегнул кобуру.
     Гвоздь усмехнулся.
     - Зачем же в  помещении  пол  марать?  Ваше  начальство  будет  потом
недовольно.
     - Пошли! - приказал Иоганн.
     Он привел Гвоздя к забору за складским помещением. Поставил  лицом  к
бревенчатой стене, бережно потыкал стволдом  пистолета  ему  в  затылок  и
сказал:
     - Ну, в последний раз спрашиваю?
     - Валяй, - ответил Гвоздь. - Валяй, фриц, не канителься.
     - Наклонись, - сказал Вайс.
     - Да ты что, гад, желаешь, чтобы для удобства я тебе еще кланялся?  -
Гвоздь резко повернулся и, яростно глядя Иоганну в  глаза,  потребовал:  -
Пали в рожу! Ну!
     Вайс положил пистолет в кобуру.
     - Я был вынужден к этому прибегнуть. - Указав на  бревно  неподалеку,
предложил: - Присядем? - Вынул свернутое в сигаретный цилиндрик письмо  на
папиросной бумаге, протянул Гвоздю. - Это от вашей  жены.  -  Объяснил:  -
Надеюсь, теперь не будет никаких сомнений.
     Гвоздь недоверчиво взял бумажный цилиндрик, развернул, стал читать, и
постепенно лицо его  утрачивало  жесткость,  ослабевало,  а  потом  начало
дрожать, и вдруг Иоганн услышал не то кашель, не то хриплое рыдание.
     Он встал и отошел в сторону.
     По небу медленно волоклись серые, дряблые от снега  лиловые  тучи.  В
просветах светились звезды. От земли, покрытой  жидким,  нечистым  снегом,
пахло кислой грязью.
     Высокий тюремный  забор  с  навесным  дощатым  козырьком,  оплетенным
колючей  проволокой,  ронял  черную  тень,  будто   возле   заборов   зиял
бесконечный ров. Было тихо, как в яме.
     Подошел Гвоздь. Лицо его за эти несколько минут осунулось,  но  глаза
блестели. Спросил шепотом:
     - Вы мне дозволите сказать вам  "товарищ"?  Это  допустимо?  Или  еще
нельзя, пока не докажу чем-нибудь?
     Иоганн протянул ему руку. Объяснил:
     - По понятным вам причинам, остаюсь для вас ефрейтором Вайсом.
     Гвоздь жадно пожал ему руку.
     - Механик-водитель, сержант Тихон Лукин.
     - Так вот, сержант Лукин, - сказал Иоганн деловито. - Первое задание.
Заниматься так, чтобы выйти в отличники по всем предметам. По политической
подготовке тоже. Не пренебрегайте всей этой антисоветчиной: пригодится для
разговоров с другими курсантами. А то,  я  заметил,  пренебрегаете.  Через
пять дней обратитесь ко мне  после  занятий  с  каким-нибудь  вопросом.  Я
вызову на собеседование. все. Идите в барак.
     - Товарищ, -  вдруг  попросил  Лукин  жалобно,  -  разрешите,  я  тут
маленько посижу. - Виновато признался: - А то ноги чего-то не держат,  все
ж таки смертишку я от вашей руки пережил.  Когда  вы  пистолет  наставили,
весь твердо собрался. А сейчас отошло, вот я и ослаб.
     - Хорошо, - согласился Вайс. - Отдохните. -  И  попросил:  -  Так  вы
все-таки меня извините за ваши переживания.
     - А письмишко супруги нельзя сохранить? - стонущим  шепотом  попросил
Лукин.
     - Нет, - сказал Иоганн. - Ни в коем случае.
     Он сжег папиросную бумагу, затоптал пепел и ушел, не оглядываясь. Ему
казалось, что лицо его  светится  в  темноте:  такое  вдруг  охватило  его
счастье. Ведь это счастье  -  спасти  человека  от  самого  страшного,  от
гибельного падения. Счастье деяния, добытое  из  тончайших  наблюдений  за
малейшими оттенками человеческих чувств, хотя порой казалось, что тот,  на
кого Иоганн обратил  внимание,  неотвратимо  низвергнул  себя  в  пропасть
предательства, что нет здесь настоящих людей, только отбросы.
     Это был  поединок  на  смертоносном  острие.  Поединок  за  человека.
Человек этот заслужил кару, но Иоганн боролся за то, чтобы спасти  его  от
возмездия, предоставив ему возможность подвигом искупить свою вину.
     А как это трудно - проникнуть в душу человека, раздавленного тяжестью
совершенной измены...
     Этот юноша, по кличке "Фаза"...  Его  поймали  через  несколько  дней
после побега.  Преследователи  загнали  его  на  крышу  дома,  на  чердаке
которого он скрывался. Он отстреливался до последнего патрона и спрыгнул с
крыши на землю так, как, наверно, прыгал с трамплина в воду, - ласточкой.
     Умирающего, его притащили на допрос. Молчал. Из последних сил  собрал
пальцы в кукиш,  но  поднять  руку,  чтобы  поднести  к  склоненному  лицу
переводчика, не смог. Так и умер со сведенными в кукиш пальцами.
     У Иоганна было такое чувство, будто это он виноват в смерти юноши. На
какую же потаенную в  страшном  одиночестве  маскировку  обрек  себя  этот
паренек, чтобы дерзновенно, отчаянно отомстить врагам! А Иоганн не  сыскал
даже отдаленного, призрачного полунамека на то, что творилось в его душе.
     Курсантам объявили, что курсант Фаза переведен  в  один  из  филиалов
школы.
     Иоганн сообщил Гвоздю правду и рекомендовал,  соблюдая  осторожность,
рассказать обо всем тем, кого Гвоздь считает  заслуживающими  доверия.  Он
также информировал Центр о героическом поступке Фазы  -  ополченца  Андрея
Андреевича Басалыги, 1922 года рождения, студента МГУ, как  выяснилось  из
личного дела курсанта.
     Думая об Андрее Басалыге,  Иоганн  испытывал  одновременно  и  скорбь
потери  и  чувство  восхищения  перед  этим  замечательным   юношей,   чье
мастерское  притворство   он   оказался   бессильным   разгадать.   Такому
притворству учился и Вайс, все тонкости его  он  постигал  здесь  день  за
днем. И как бы  в  новом  озарении  Иоганн  осознавал  свой  долг,  и  чем
явственней  мерк  ореол  его  собственной  исключительности,  тем  сильнее
упрочалась надежда найти тут верных соратников.
     Бегство  и  "измена"  курсанта  Фазы  пятном  легли  на   Центральную
показательную школу разведчиков при  "штабе  Вали"  и  повлекли  за  собой
усиление наблюдения всеми доступными средствами не только  за  курсантами,
но и за преподавательско-инструкторским составом.
     Дитрих вместе сподчиненными ему  сотрудниками  контрразведывательного
отдела разработал целую систему соответствующих мероприятий, и проверочным
испытаниям должны были  подвергнуться  даже  весьма  уважаемые  сотрудники
абвера.


     Следуя полученным от Вайса указаниям, Гвоздь стал  заметно  выделяься
по успеваемости среди других курсантов.  Ревностное  чтение  антисоветской
литературы дало ему возможность весьма толково одобрять политику  Гитлера.
К тому же он теперь являл собой пример бодрости  и  жизнерадостности,  что
производило  весьма   благоприятное   впечатление.   Все   это   послужило
основанием,  чтобы  назначить  Гвоздя  старшим  группы,   выделенной   для
исполнения особо секретного задания.
     Группу эту  перевели  в  отдельное  помещение.  Здесь  офицер  абвера
ознакомил  курсантов  с  двумя  самоновейшими  немецкими   снарядами   для
диверсионных действий и терпеливо учил, как надо с ними обращаться.
     Первый снаряд предназначался для взрыва железнодорожного полотна. Это
была  металлическая  конусообразная   трубка,   начиненная   у   основания
клееобразной массой, схватывающей любой  предмет.  На  верхушке  трубки  -
отвинчивающийся колпачок, к которому прикреплена веревочка от взрывателя.
     Снаряд следовало прилепить к  рельсу,  а  затем,  отвинтив  колпачок,
дернуть за веревочку и бежать  со  всех  ног  в  укрытие,  так  как  взрыв
следовал почти мгновенно.
     Второй снаряд, служивший для разрушения телеграфных  столбов  и  мачт
электропередачи, походил на колбасу. Тестообразное  вещество  завернуто  в
непромокаемую  бумагу.  Перед  взрывом  в  "колбасу"  втыкается   капсюль,
насаженный на конец бикфордова шнура.
     Кроме того, офицер продемонстрировал  курсантам  набор  зажигательных
средств, в изготовлении которых немцы, как известно, большие мастера.
     Из всего этого следовало, что  группа  будет  выполнять  диверсионные
задания.
     Прочли завершающие  лекции:  разъяснили,  как  избегать  слежки,  как
держать себя в случае задержания и на допросах.
     Тому, как следует вести  себя  в  местах  заключения,  учил  солидный
лектор, от чрезмерной тучности  страдающий  одышкой.  Он  так  красочно  и
живописно, с  таким  великолепным  знанием  дела  рассказывал  о  тюремных
обычаях и способах приспособления к ним, так  восхвалял  свою  собственную
ловкость и изворотливость, что невольно возникала мысль, будто  пребывание
в тюрьмах - лучшие страницы жизни этого типа.
     Но в его ответах на вопросы  заключалось  тягостное  противоречие.  С
одной стороны, он обязан был внушить курсантам бодрость и надежду и потому
не мог запугивать их строгостями тюремного режима. С другой же стороны, он
обязан был погасить все их надежды и так застращать заключением и  ужасами
тюрьмы, чтобы они предпочли самоликвидацию добровольной явке  с  повинной.
Поэтому,  уклоняясь  от  прямых  ответов,  он  главным  образом   усиленно
рекламировал   пилюли   с   ядами   как   шедевр   германской   химической
промышленности, действующими мгновенно и, значит, почти безболезненно.
     Инструктаж о  порядке  пользования  фальшивыми  документами  проводил
испитой, плешивый человек с унылым узким лицом.  Своих  зубов  у  него  не
было, их заменяли вставные, и когда он говорил,  челюсти  хлопали,  словно
пасть капкана. Немцы освободили его из тюрьмы, где  он  отбывал  очередной
срок за спекуляцию валютой. Это была его наследственная специальность,  и,
будучи  привержен  ей,  он  хорошо   изучил   делопроизводство   советских
административных органов.
     Глядя уныло на свой свисающий живот, он мямлил:
     - В командировочном предп