условиях  даже  самые
выдающиеся агенты немецкой разведки проваливаются вовсе не потому, что они
недостаточно подготовлены. Просто они как бы попадают в  положение  людей,
очутившихся вдруг среди жителей иной планеты, обычаи и нравы которых столь
отличны, столь чужды, что приспособиться к ним невозможно.
     В качестве примера Вайс привел недавнюю историю с агентом Байеном.
     Этого опытного провокатора, еще в тридцатых годах проникшего  в  одну
из коммунистических организаций Кельна, долго  и  тщательно  готовили  для
заброски в советский тыл. В лучшем госпитале его содержали на  специальном
рационе, чтобы, резко похудев, он походил на  заключенного.  В  концлагере
Байен потерял около восемнадцати килограммов  веса.  Затем  его  подвергли
порке под  местной  анестезией,  чтобы  оставить  телесные  доказательства
экзекуции.  И  ради  него  организовали  групповой  побег  заключенных  из
концлагеря. Вместе с ними он благополучно  достиг  расположения  советских
войск. Но когда Байен, действуя якобы  по  поручению  подпольной  немецкой
организации,  предложил  советскому   командованию   выпустить   фальшивые
продуктовые карточки и разбросать их  с  самолетов  над  Германией,  чтобы
нарушить нормированное снабжение населения продуктами и вызвать голод, это
его  предложение  показалось  подозрительным.  И  в  дальнейшем  советская
контрразведка установила, что Байен - немецкий агент.
     А вся эта операция была затеяна для  того,  чтобы  усилить  в  народе
ненависть к русским. На самом деле фальшивые  продуктовые  и  промтоварные
карточки разбрасывали над Германией  англичане,  стремясь  внести  хаос  в
снабжение продуктами немецкого населения.  Предполагалось,  что  в  случае
успеха операции Байена ответственность за эту провокацию  удастся  свалить
на  русских.  Но  Советы  по  непонятной  для  немецкого  ума  логике   не
послушались Байена.
     Само собой  разумеется,  Вайс  в  свое  время  информировал  Центр  о
махинациях, касающихся засылки провокатора Байена. Так же, как  и  о  том,
что  Байен  передаст  советскому  командованию  карту,  на  которой  будет
отмечена точка в одном из горных районов  Германии,  где  якобы  находится
секретный научный центр,  занимающийся  разработкой  нового  смертоносного
оружия. И о том, что Байен будет настойчиво рекомендовать,  чтобы  на  эту
точку был совершен  массированный  налет  советских  бомбардировщиков.  На
самом деле, как выведал Вайс, там находился только  детский  туберкулезный
санаторий. И "заказ" на разрушение этого объекта поступил  к  абверовскому
агенту Байену лично от министра пропаганды Геббельса, который уже  заранее
написал  для  редактируемого  им  еженедельника   "Дас   Рейх"   страстную
негодующую статью о чудовищном зверстве  большевиков,  разбомбивших  приют
больных немецких детей. Тот факт, что туберкулезный санаторий  оказался  в
неприкосновенности, привел Геббельса в ярость.
     Вайс, играя на тщеславии Лансдорфа,  высказывал  свои  соображения  о
том, что, поскольку война с Россией принимает  затяжной  характер,  сейчас
следовало бы подумать  о  создании  крупной  разведывательной  группы  для
длительного оседания в тылу противника. Не проявляя излишней  поспешности,
стоило бы создать разветвленную сеть. Причем не  обременять  пока  агентов
скоропалительными  диверсионными  актами   и   необходимостью   передавать
оперативную информацию, а дать им возможность акклиматизироваться с учетом
изменившейся обстановки. И даже если их бездествие затянется,  располагать
таким агентурным фондом для господина Лансдорфа все равно, что абонировать
в самом надежном международном банке персональный сейф, ключ  от  которого
будет храниться только у него лично.
     - Почемуц у вас возникают подобные мысли? - подозрительно осведомился
Лансдорф.
     Вайс ответил в высоком стиле:
     - Время разрушает даже величайшие горные  вершины,  превращает  их  в
песчаные пустыни. А мне  не  хотелось  бы  затеряться  в  вихре  различных
обстоятельств, во всяком случае, выпасть из вашего поля зрения.
     Лансдорф улыбнулся польщенно.
     -  Что  ж,  -  сказал  он,   немного   подумав,   -   идея   создания
информационного фонда, связанного с длительным оседанием наиболее надежных
агентов на территории противника, не лишена смысла. - И похвалил Вайса:  -
У вас обнаруживаются не только тактические способности,  но  и  постепенно
вырабатывается  стиль  стратегического  мышления.  Кажется,  я  в  вас  не
обманулся. - Заметил ворчливо: - А  вот  в  отношении  майора  Штейнглица,
бывшего вашего непосредственного  начальника,  моя  проницательность,  как
всегда,  безошибочна.  Работает  грубо  и  примитивно.  У   нас   возникли
подозрения,  что  польский  профессор,  бывший   социал-демократ,   доктор
медицины Ливинский пользуется популярностью у населения  вследствие  своих
антинемецких настроений.  Я  дал  указание  опубликовать  в  выходящей  на
польском языке варшавской газете письмо начальника эйнзатценгруппы  Вольфа
Губера,  лично  участвовавшего  в  казнях  польских  патриотов.  В  письме
выражалась благодарность этому Ливинскому за то, что тот  излечил  его  от
опасного заболевания. То была великолепная публичная  компрометации  этого
либерала. Поляки объявили ему бойкот. И нервный  интеллигентик  чуть  было
даже не покончил самоубийством.
     Но  вот  майор  Штейнглиц,   почувствовав   недомогание,   явился   к
Левинскому,  чтобы  тот  оказал  ему  медицинскую   помощь.   Естественно,
Ливинский отказался. И Штейнглиц не нашел ничего лучшего, как  пристрелить
его. Болван! Испортил нам такую изящную операцию. Плебей, возомнивший себя
носителем офицерской чести!
     Вайс заступился за Штейнглица:
     - Майор Штейнглиц в любую минуту готов не колеблясь отдать свою жизнь
за фюрера.
     Лансдорф ответил, скривив губы:
     - Он не встретит в этом с моей стороны никаких препятствий. Напротив,
я готов всячески содействовать тому, чтобы для достижения  своей  цели  он
как можно скорее отправился на фронт.
     Вайс  дважды  посетил  дом  Бригитты  Вейнтлинг  на  правах   старого
знакомого Зубова.
     Представ перед  Беловым  в  роли  избалованного  комфортом  и  нежным
вниманием супруги, выхоленного и модно одетого красавчика, Зубов в  первые
минуты чувствовал себя сконфуженным и никак не мог  преодолеть  некоторого
смущения. Он сидел в обставленном тяжеловесной мебелью мрачном кабинете  и
скулил:
     - Живу так, словно меня наняли сниматься в роли не то помещика, не то
графа.  Первое  время  каждый  день  в  кино  ходил  -  искал  фильмы   из
великосветской  жизни.  А  фашисты  гонят  одну  политику,   не   на   чем
подковаться. Приходится читать на ночь исторические романы. Но пишут в них
черт знает о чем,  а  бытовой  информации  -  с  гулкин  нос.  Такая  это,
понимаешь, морока - овладевать техникой настоящего барина.
     Вот, скажем, перчатки. Простая вещь. А оказывается, существует  целая
наука, когда, где, какие надевать. И цвета нельзя путать. То одну нужно  в
руке держать, то обе.
     Обеденным инструментом я  овладел.  Но  вот  хамством  -  не  вполне.
Уронишь, скажем, вилку на пол - и жди, чтобы старик  официант  ее  с  пола
поднял. А ты сиди, как сфинкс. Боже тебя сохрани поблагодарить даже кивком
человека за то, что он тебе шинель подаст, дверь  перед  тобой  распахнет.
Ухаживают, как госпитале за инвалидом. И рожа при  этом  должна  сохранять
спесивое выражение, будто перед тобой не человек, а так, чучело.
     Или вот Бригитта. Она ревнивая. Приходят в гости ее знакомые  дамы  и
так  начинают  трепаться  -  только  подморгни,  и  будь  здоров!  Ну,   я
отмалчиваюсь  или  о  чем-нибудь  таком  солидном  разговариваю.  А  потом
Бригитта меня упрекает в невоспитанности. Я ей:  "Да  ты  что,  смеешься?"
Положат ногу на ногу так, что смотреть  неловко,  ну,  и  разговор,  мягко
выражаясь, игривый... А одна такая нахальная оказалась, я даже возмутился.
Разве можно? В чужом доме, да еще у подруги. Упрекнул. А она сощурилась  и
заявила: "Вы, оказывается, слишком утомлены... Бедная Бригитта! С вами она
обрекла себя  на  вечную  верность  своему  покойному  супругу".  И  такую
презрительную рожу скорчила, будто я  ее  смертельно  оскорбил.  А  что  я
должен был делать?
     Вайс усмехнулся, сочувственно посоветовал:
     -  Ну,  во  всяком  случае,  мог  бы  проявить  чуткость  в  пределах
дозволенного.
     Зубов рассердился:
     - Дозволенного! Вот именно - дозволенного. А они здесь  считают:  раз
война, так все дозволено. - Вздохнул: - Как соберутся бабы, чувствую  себя
словно в окружении. Неизвестно,  с  какой  стороны  ждать  атаки.  А  если
перехожу в  активную  оборону,  потом  от  Бригитты  проработка:  грубиян,
бестактный, не умею себя вести, не понимаю шуток.
     А если с какой-нибудь поговорю  о  чем-нибудь  серьезном  -  скандал.
Ревность. Уверяет: если мужчина наедине с женщиной  говорит  о  серьезном,
значит, он этим маскирует свои легкомысленные намерения. А вслух при  всех
можно у любой расхваливать ножки или другие детали, - пожалуйста,  сколько
угодно...
     С мужчинами, правда, легче.  Я,  понимаешь,  строю  из  себя  этакого
спесивого гордеца, любителя охоты. Мол, это моя страсть. Правда, на одного
подлеца нарвался - он почти во всех странах побывал на  охоте.  Но  я  его
Бремом сразил.
     - То есть как это?
     - Ну, читал я в свое время, еще в школе. И унизил тонкостями познания
животного мира. А так - больше в  картишки  после  ужина.  Но,  понимаешь,
неловко: проигрываю. - Попросил жалобно: - Ты бы сказал Эльзе, пусть  хоть
под отчет даст, что ли! Стыдно мне у Бригитты брать.
     - А она что, скупая?
     - Да  нет,  она  добрая.  Но  некрасиво  ее  деньги  всяким  сволочам
проигрывать.  Сама-то  она  из  семьи  врача,  выдали  замуж  за  пожилого
полковника. Отец ее  с  социал-демократами  когда-то  путался,  ну  вот  и
пришлось от фашистов дочерью откупиться.
     - А что ты такой бледный?
     - Да вот все головной болью мучаюсь.
     - Ты что, выпивать стал?
     - Какое там выпивать!.. - Объяснил огорченно: - Обстреляли мы недавно
на шоссе колонну грузовиков, думали, там охрана, а оказалось -  консервные
банки с газом "Циклон Б". Ну, и надышались этой отравой.
     - Ну, а с Бригиттой как у тебя отношения?
     Зубов сконфузился.
     - Неустойчивый я оказался, раскис. - Заявил жалобно: - Но мы же все ж
таки интернационалисты. Нельзя же всех немцев одной меркой мерить.
     - А при чем здесь твоя дама?
     - А если она ничего, душевная?
     - Да ты что, влюбился?
     Зубов потупился.
     - Не знаю, но только жалею ее очень... Такая она,  понимаешь,  сейчас
счастлива, будто я для нее - подарок на всю жизнь. Говорит, ничего  ей  на
свете не надо, только вместе быть. Вообразила, будто  я  такой  хороший  -
дальше  некуда  и  таких  не  бывает.  А  я  что?  Ну,  отношусь   к   ней
по-товарищески. Коечто объясняю, чтобы не была такая отсталая.
     - Учти, Зубов: женщины  -  народ  коварный.  Еще  влипнешь  со  своей
откровенностью.
     - Да нет, я с ней о политике не говорю, - так, о жизни...
     В  осунувшемся,  исхудалом  лице  Зубова   Иоганн   впервые   заметил
смятенность, растерянность, скрытую  печаль.  Но  все  это  явно  не  было
связано с его  главной  деятельностью,  где  Зубова  никогда  не  покидали
самообладание, неколебимая решительность, бесстрашие.
     Вошла Бригитта - тоненькая, миниатюрная, удивительно  пропорционально
сложенная. И когда она,  сдержанно  улыбаясь,  остановилась  в  отдалении,
казалось, весь свет, льющийся  из  двустворчатых  окон  в  эту  просторную
комнату, устремлен только на нее одну. Одета она была скромно, просто.  На
высокой обнаженной шее никаких побрякушек, -  а  в  то  время  в  Германии
входили в моду металлические позолоченные ожерелья в виде ошейников.
     Бригитта встретила Вайса очень сердечно:
     - Муж мне столько хорошего говорил о вас.
     Иоганн, нахмурившись, покосился на Зубова. Тот поспешно объяснил:
     - Я рассказывал Бригитте о твоих подвигах на фронте.
     - Я выполнял обычный долг солдата.
     За завтраком разговор был несколько принужденным. Вайс  заметил,  что
его сдержанность и резкость обычных для наци суждений не вызвали  симпатии
Бригитты. Зубов почти все время молчал, и Иоганн решил пока  отложить  тот
разговор с ним, ради которого он пришел  сюда.  А  покинув  дом  Бригитты,
тревожно размышлял  о  том,  как  бы  эта  сентиментальная,  романтическая
история не обернулась плохо для их общего дела.
     Как-то в разговоре Лансдорф между прочим вспомнил об Ольге  и  сказал
Вайсу, что, если русская, гостящая в доме баронессы, уже обрела  зрение  и
психическое равновесие, ее надо будет в самое ближайшее время увезти,  так
как все уже подготовлено для заброски ее в советский тыл.
     Так же обстояло и с Тихоном Лукичом. Хотя после ампутации рана еще не
совсем зажила, Гвоздь убедил Дитриха, что медлить не следует. В таком виде
он вызовет больше сострадания, а это облегчит ему возможность выдать  себя
за патриота, жаждущего работать на оборонном заводе.
     Дитрих относился к Гвоздю почти  с  нежностью.  Он  гордился  им  как
плодом  своего  блистательного  и  оргининального  замысла.  Считал  этого
человека как бы своим изобретением, которое должно прославить имя Дитриха,
как прославили свои имена Мессершмитт, Юнкерс,  Манлихер,  Маузер,  Зауэр,
изобретшие средства убийства, названные в их честь их именами.
     Но изобрести инвалида, "героя войны", диверсантатеррориста -  это  до
сего времени было  недоступно  гению  ни  Канариса,  ни  Гиммлера,  ни  их
предшественников. Теперь фон Дитрих впишет свое имя в  анналы  новаторских
способов ведения тайной войны. И его агент будет столь  же  неуличим,  как
герцог Виндзорский, которого после высадки в Англии и  ареста  Генриха  VI
фюрер предполагал водрузить на престол в качестве  гаулейтера,  правда,  с
сохранением королевского титула  из  уважения  к  монархическим  традициям
британцев.
     И Дитрих был  очень  признателен  Вайсу,  когда  тот  посоветовал  не
спешить с производством диверсии на намеченном для того советском объекте,
а, снабдив Гвоздя соответствующими орденами  и  документами,  постараться,
чтобы он занял там высокий пост и благодаря этому обстоятельству наилучшим
образом обеспечил агентурную сеть  на  Урале  -  в  индустриальном  сердце
России.
     Нина-Ольга окончательно выздоровела. Со зрением  теперь  все  было  в
порядке, да и самочувствие у  нее  значительно  улучшилось.  Пришел  день,
когда  Иоганн  заехал  к  баронессе,  чтобы   отвезти   Нину   обратно   в
разведывательную школу.
     Девушка полагала, что  во  время  этой  поездки  Вайс  откроется  ей,
скажет, как она должна теперь себя вести, что предпринять.  Надеялась  она
также, что он даст ей задание от имени советского командования. Но  Иоганн
был немногословен. Деловито, даже с некоторым оттенком  суровости  сказал,
что  пока  она  должна  лишь  неуклонно  выполнять  приказания   фашистов.
Приказания же эти будут состоять  в  том,  чтобы  проникнуть  в  советский
армейский штаб, - какой именно, ей  укажут,  -  и  выявить  среди  штабных
работников людей, пригодных для вербовки.
     - Что касается наших с вами дел, Нина, - сказал  он,  прекращая  этот
разговор, - то несколько  позже  я  сообщу  вам  пароль,  по  которому  вы
установите связь с нашими. И помните: вам поручают большое  дело.  От  вас
требуется только одно - выдержка. Больше ничего. - Иоганн посмотрел  ей  в
глаза. - Вынужден вас предупредить:  если  проявите  самодеятельность,  вы
сорвете задание.
     Доставив девушку в разведывательную школу, Вайс сдал ее под  расписку
фрау  Ауфбаум.  Когда  они  с  фрау  капитаном  остались   наедине,   Вайс
предупредил Ауфбаум, что та поплатится жизнью, если эта агентка  не  будет
готова в любой момент выполнить секретное задание.  "Особой  важности",  -
добавил он твердо.
     На прощание Вайс не без удовольствия узнал, что по обусловленному  им
паролю Ауфбаум зачислила  в  школу  четырех  девушек  из  женского  лагеря
Равенсбрюк: польку, двух русских и словачку из Братиславы. И когда в "Вали
III",  которым  руководит  капитан  Дитрих,  узнали,  чо  эти  кандидатуры
проверены Вайсом, в их личных карточках без задержки был поставлен штамп о
пригодности  к  обучению  в  разведывательной  школе.  Девушки   оказались
дисциплинированными и вполне удовлетворительно проявили себя  на  занятиях
по радиосвязи.



                                    49

     Встречаясь с Эльзой  в  местах  заранее  намеченных  явок,  Иоганн  с
грустью убеждался, что здоровье ее с каждым  днем  становилось  все  хуже.
Щеки у Эльзы запали. Большие глаза  болезненно  блестели,  и  в  углах  их
обозначились тонкие морщинки. На похудевших руках набухли вены.
     Он привозил  Эльзе  большую  часть  своего  продуктового  пайка,  но,
по-видимому, болезнь зашла так далеко, что даже усиленное питание  уже  не
могло помочь.
     И однажды Иоганн решился:
     - Вам нужно бросить ко всем чертям это варьете!
     - Еще чего! - возмутилась Эльза.
     - Я сообщу в Центр. Вы больны. Вас нужно сменить.
     - Каким образом?
     - Сменить?
     - Нет, каким образом вы передадите обо мне  в  Центр?  Я  не  пропущу
шифровку на личную тему.
     - Разве эта тема личная?
     - Она касается только меня.
     - А если свалитесь?
     - Можете не беспокоиться!  Ваши  материалы  всегда  будут  доставлены
вовремя.
     - Послушайте, - сказал  Иоганн,  -  вы  просто  влюбились  в  Зубова.
Сохнете от любви. И это вредит делу. Поэтому моя телеграмма о вас не будет
носить личного характера. Я сообщу, что  ваше  состояние  не  способствует
нормальной работе. - Он говорил так резко  потому,  что  чувствовал:  силы
девушки на пределе.
     И вдруг Эльза заплакала.
     Иоганн неловко обнял ее вздрагивающие  плечи.  Она  уткнулась  ему  в
грудь, чтобы скрыть лицо, заглушить рыдания. Он растерялся, прошептал:
     - Ты же чекистка, разведчица. Разве можно?..
     - Можно... - всхлипывая, пролепетала Эльза. - Можно...  -  Подняла  к
нему вдруг ставшее гневным лицо. - А что, я не человек? Думать, как он там
целыми днями любезничает с этой смазливой фашисткой!
     - Она не фашистка, - неуверенно возразил Вайс.
     - Все равно. Да еще старуха.
     - Она на год моложе его.
     - Все равно  противно.  Я  видела,  как  он  ей  улыбается.  -  Эльза
прикусила губу.
     Иоганн недоуменно пожал плечами. Предложил:
     - Ты старшая. Можешь приказать - и завтра же он бросит ее. Он  парень
дисциплинированный.
     Эльза зло сощурилась.
     - Ну конечно, потерять такую явку и "крышу"! Еще чего не хватало!
     - Так чего же ты хочешь?
     - Не знаю,  -  сказала  Эльза.  -  Для  Зубова  его  немка  -  объект
чрезвычайно перспективный. Но, понимаешь, от болезни, что ли, я  раскисла,
- мне хочется... ну, хотя бы один раз пройти с ним по улице. Не для  дела,
а так... Просто чтобы он шел рядом и ни о чем не говорил...
     Иоганн, помедлив, пообещал:
     - Ну что ж, пожалуй, это можно будет  организоваться.  Если  найдется
свободное время.
     - Свободное время! - воскликнула Эльза. - У нас свободное время?  Нет
его. И не будет. Не будет у нас свободного времени. И нет ни  личных  дел,
ни личных переживаний. - Сказала твердо: - А Зубову  передай,  что  ставлю
ему на  вид:  в  последней  информации  он  неточно  передал  транскрипцию
технической терминологии. Это брак.  Пришлось  потребовать  дополнительное
время на связь. А ты знаешь,  что  значит  каждая  лишняя  секунда  работы
рации: чем больше она работает,  тем  скорее  ее  засекут  пеленгаторы:  -
Повторила: -  Так  и  передай:  больше  я  не  потерплю  неточностей.  Это
распущенность. И я могу простить все, но только не разгильдяйство.
     Александр  Белов  настолько  свыкся  с  Иоганном  Вайсом,   настолько
перевоплот