белели,  одна
бровь высоко поднялась, как от приступа головной боли.
     Такая реакция обрадовала Иоганна, но он ничем не выдал  своих  чувств
и, тайно наслаждаясь мучительными переживаниями Генриха,  как  счастливой,
драгоценной находкой, продолжал тем  же  искательным,  фальшиво-задушевным
тоном:
     - Ты должен правильно понять  меня,  Генрих.  Почему  я  так  горжусь
тобой? Ты был первым настоящим наци в моей жизни, образцом для меня. Еще в
Риге ты, как подлинный ариец, сумел стать выше своего отца,  дружившего  с
профессором Гольдблатом, и проучил  этого  еврея  вместе  с  его  дочерью,
открыто высказывая им свое презрение. А ведь я в то  время  позволял  себе
считать их не только  полноценными  людьми,  но  даже  привлекательными  и
благородными, и завидовал тебе, потому что Берта мне нравилась. Ты помнишь
Берту? Я тогда думал, она красавица.
     - А теперь она кажется тебе безобразной?
     - Конечно! - поспешно согласился Иоганн. - В  лагерях  этот  материал
выглядит весьма неприглядно. Пожалуй, там бы я не  узнал  ее.  Кстати,  ты
знаешь, какие меры возмездия  практикует  штандартенфюрер  Лихтенбергер  в
рижских концлагерях? Провинившегося закапывают в землю  по  самую  шею,  а
потом заставляют заключенных отправляться на его голову.  -  Заметив,  что
лицо Генриха внезапно  стало  серым,  добавил  осуждающе:  -  Но  я  лично
противник подобных излишеств. Другое дело,  когда  заключенных  закапывают
там голыми  в  снег:  наблюдения  над  результатами  этого  переохлаждения
принесли пользу  при  лечении  наших  солдат,  обмороженных  на  Восточном
фронте. В Дахау, например, гауптштурмфюрер СС доктор Рашер весьма  успешно
проводит опыты с  переохлаждением.  Недавно  он  указал,  что  отогревание
сильно охлажденных людей животным теплом может быть рекомендовано только в
тех случаях, когда в распоряжении не окажется других способов  отогревания
или когда  речь  идет  о  слабых  индивидуумах,  которые  плохо  переносят
массированную  подачу  тепла.  В  качестве  примера  он  привел  опыты   с
переохлаждением грудных детей. Оказывается, они лучше всего отогреваются у
тела матери, если добавить  еще  бутылки  с  горячей  водой.  -  Предложил
услужливо: - Я могу показать тебе копию докладной доктора Рашера.  Там  ты
найдешь много любопытного.
     На сером лице Генриха глаза блестели холодно и жестоко. Сжав  кулаки,
он весь подался к Вайсу, глядя на него с ненавистью.  Но  Вайс,  будто  не
замечал этого, продолжал тем же деловым  тоном,  только  уже  с  некоторым
оттенком печали:
     -  Ты,  наверное,  знаешь,  что,  заботясь  о  превратностях   войны,
руководство СС дало указание испытывать на  заключенных  сильнодействующие
яды. На случай, если нам самим придется  воспользоваться  этими  ампулами.
Весьма  дальновидное  мероприятие!  Опытами  руководит  доктор  Шуллер,  а
проводятся они обычно в присутствии  лагерного  руководителя  СС  Тоберта,
штурмбанфюрера СС доктора Конрада Моргена и  гауптштурмфюрера  СС  доктора
Венера. Все они стоят за занавеской и через отверстие в ней наблюдают, как
действуют на русских военнопленных ядовитые вещества - их вводят вместе  с
супом.  Ну  и,  конечно,  ведут  хронометраж.  -  После  небольшой   паузы
осведомился: - Ты был в Освенциме? - И продолжал, не ожидая ответа: - Пока
там не построили муфельные печи  для  крематория,  районы,  прилегающие  к
лагерю,  превратились  в  сплошные   гниющие   болота.   Зловоние   стояло
невыносимое. Трупы засыпали небольшим слоем земли,  и  поэтому  почва  там
стала подобна трясине. - Произнес с улыбкой: - Конечно, в  таких  условиях
службе СС не позавидуешь.  Но  вместе  с  тем  просто  возмутительно,  что
уполномоченный   рейхсфюрера,   занимавшийся   перевозкой   ценностей   из
Освенцима,  похитил  сорок  килограммов  золотых  зубов  и   скрылся.   И,
представь, его до сих пор не могут найти. Такие типы позорят мундир СС!  -
заявил Вайс с негодованием. И озабоченно  добавил:  -  После  того  как  в
Галиции ликвидировали гетто, служба СС предъявила еврейской общине счет на
три тысячи сто злотых за израсходованные патроны и потребовала  немедленно
оплатить его. Эти ретивые служаки, руководствуясь  чувством  бережливости,
проявляют неустанную заботу о государственных доходах  рейха.  Надзиратель
лагеря   Заксенхаузен   Вильгельм   Шуберт,    например,    прибегает    к
самодеятельному способу казни заключенных. Он дает приговоренному веревку,
гвоздь, молоток, запирает его в сторожке и приказывает собственноручно там
повеситься. В противном  случае  заключенному  угрожает  экзекуция  весьма
своеобразная он сам вкапывает в землю столб, а затем  его  вздергивают  за
связанные на спине руки на этот столб, и он висит на вывернутых  руках  до
тех пор, пока не предпочтет более эффективного  способа  повешения.  Таким
образом, заключенные  казнят  себя  как  бы  почти  добровольно.  Подобные
самоубийства весьма популярны и в других лагерях.
     - Зачем ты мне все это рассказываешь9 - хрипло спросил Генрих.
     - Извини, - сказал Вайс, - очевидно, в моей  болтовне  для  тебя  нет
ничего нового. Но ты офицер СС, и я просто хотел сказать, что  понимаю,  в
каких условиях вам приходится  работать.  По  сравнению  с  вами  абвер  -
кустарная мастерская. И, в сущности, мы очень  обязаны  вам.  После  вашей
обработки  наши  агенты  выглядят  вполне  надежно.   И   мы   вам   очень
признательны... И я хочу и тебе, как офицеру СС, выразить  свою  служебную
признательность.
     - Значит, ты считаешь меня  таким,  как  все  те,  о  ком  ты  сейчас
говорил?
     - Видишь ли, - уклончиво ответил Вайс, доставая из  кармана  записную
книжку, - рейхсфюрер Гиммлер указывал нам в своей речи в  Познани...  -  И
прочел: - "Подыхают ли другие народы с голоду, это  интересует  меня  лишь
постольку,  поскольку  они  нужны  нам  как  рабы  для  нашей  культуры...
Большинство из вас  знает,  что  такое  сто  трупов,  лежащих  рядом,  или
пятьсот, или тысяча лежащих трупов. Выдержать это до конца и при этом,  за
исключением отдельных случаев проявления человеческой  слабости,  остаться
порядочными людьми - вот что закаляло  нас.  Это  славная  страница  нашей
истории, которая не написана и которая никогда не будет написана".
     Вайс закрыл книжку, снова положил ее в карман  кителя,  чуть  заметно
усмехнулся, спросил:
     - Не правда ли, эти слова точно объясняют нашу миссию? И те,  к  кому
они относятся, я уверен, заслужат  честь  быть  отмеченными  на  страницах
истории. И я полагаю, что фамилия Шварцкопф займет там свое место.
     - Какого Шварцкопфа ты имеешь в виду? - яростно вскинулся Генрих.
     - Обоих - и Вилли и Генриха, - сдержанно пояснил Вайс. Осведомился: -
Я надеюсь, твой дядя вполне  доволен  тобой  и  давно  простил  тебе  твое
юношеское увлечение Бертой? Или ты скрыл от него? - И,  не  давая  Генриху
ответить, поспешно посоветовал дружеским тоном: -  Я  бы  на  твоем  месте
все-таки посетил женский концлагерь в  Равенсбруке  Возможно,  Берта  там.
Любопытно, как она теперь выглядит. Правда,  на  молодых  еврейках  обычно
производят   медицинские   опыты   -    пересадки    костей,    заражения,
экспериментальные хирургические операции, прививки.  После  этого  из  них
выдавливают кровь для приготовления вакцин. Оставшихся в живых стерилизуют
и затем проверяют результаты стерилизации в домах терпимости, устроенных в
лагерях для иностранных  рабочих.  Так  что  едва  ли  от  нее  что-нибудь
осталось, от прежней Берты. И, пожалуй,  не  стоит  тебе  тратить  на  это
время. Хотя было бы эффектно, если бы она увидела тебя  такого,  какой  ты
сейчас есть, а ты ее -  такой,  какой  она  стала.  Я  думаю,  ты  был  бы
вознагражден.  Ведь  в  свое  время  она  относилась  к   тебе   несколько
пренебрежительно...
     Удар по щеке на мгновение  ошеломил  Вайса.  Рука  его  непроизвольно
легла  на  кобуру  пистолета,  но  он  быстро  овладел  собой.  Улыбнулся.
Улыбнулся без всякого внутреннего  усилия,  ибо  он  хотел,  чтобы  Генрих
каким-либо образом отреагировал на его слова, всем сердцем, волей, разумом
стремился к этому, ждал этого, надеясь, что не все еще потеряно.  И  какой
бы ценой ему ни пришлось заплатить за свое открытие, он шел к цели упорно,
методично,  расчетливо,  правда  не  предполагая,  что  именно   пощечиной
увенчается его поиск. Пожалуй, можно было не прибегать к такой  крайности,
чтобы  заставить  Генриха  раскрыть  то  человеческое,  что  в   нем   еще
сохранилось. И все же это, в конце концов, не промах, а  удача.  И  теперь
нужно только подумать, как правильно ею воспользоваться.
     Глядя Генриху в глаза, Иоганн сказал официальным тоном:
     - Господин Шварцкопф, вы оскорбили меня  как  офицера.  Вы,  конечно,
понимаете, что такое честь мундира и как ее защищают?
     - Ты хочешь стреляться  со  мной?  -  насмешливо  спросил  Генрих.  -
Пожалуйста!
     - еще что! - сказал Вайс. - Я не желаю,  чтобы  меня  судили  военным
судом.
     - Так что тебе угодно?
     - Ты хорошо играл в шахматы, -  задумчиво  сказал  Вайс.  -  Если  не
разучился, может, соблаговолишь сыграть со мной?
     - Зачем?
     -  Проигравший  расплатится  жизнью.   Способ   -   по   собственному
усмотрению. Только и всего.
     - Я согласен, - не колеблясь объявил Генрих.
     - Отлично! - с излишней горячностью воскликнул Вайс.
     - Ты  что,  думаешь,  за  шахматами  мы  помиримся?  -  подозрительно
посмотрел на Вайса Генрих.
     - Нет! - решительно отрезал Вайс. - Ни  в  коем  случае.  Но  только,
знаешь, давай до турнира забудем о том, что произошло сейчас  между  нами.
Попробуем быть волевыми парнями, а? Мне это  будет  труднее  сделать,  чем
тебе. Но я постараюсь на время забыть об оскорблении.
     - Надолго?
     - Завтра вечером будем играть.
     - Почему не сегодня?
     - Если ты настаиваешь...
     - хорошо, до завтра, - сухо сказал Генрих и тут же гневно добавил:  -
Но запомни: если ты собираешься простить мне пощечину, то я  не  собираюсь
прощать тебе твои слова! Итак, до завтра.
     И Генрих хотел встать. Но Вайс движением руки удержал его.
     - А почему нам не побыть сейчас вместе? Ты что, боишься меня?
     - Вот еще! - пренебрежительно отозвался Генрих. - Это ты струсил,  не
застрелил меня сразу же, на месте.
     - Так же, как струсил ты и не застрелил меня, - огрызнулся Вайс. -  А
теперь боишься, что, побыв со мной, размякнешь и будешь просить прощения.
     - Никогда! - решительно сказал Генрих.
     - Ну, тогда давай выпьем, - предложил Вайс, - и поговорим просто так,
о чем-нибудь другом. За шахматами нам придется молчать, а  потом  один  из
нас умолкнет навечно.
     - Скорее всего6 ты.
     - допустим, - примирительно согласился Вайс. Спросил: - Так как же ты
жил в берлине?
     Генрих неохотно начал было рассказывать о своей  службе  под  началом
Вилли Шварцкопфа, но вскоре сбился и сказал - рот его нервно кривился:
     - Знаешь, либо ты притворяешься, либо у тебя  железные  нервы.  Я  не
могу с тобой разговаривать после всего, что произошло.  -  Встал.  -  Так,
значит, до встречи. У меня в номере завтра вечером. Тебя это устраивает?
     - Вполне, - сказал Вайс. И ушел, не простившись.
     Иоганна мало беспокоил исход шахматной дуэли с  Генрихом.  Во  всяком
случае, проигрыша он не опасался, так как рассчитывал не  только  на  свое
самообладание, но и на свое несомненное превосходство над Генрихом в  этой
игре.  Тревожило  другое:  вдруг  Генрих  проявит  слабодушие  и  попросту
скроется, уедет или, еще  хуже,  пользуясь  своим  положением6  предпримет
такие шаги, после которых Вайс окажется в положении человека,  обвиненного
офицером СС в чем угодно...
     Но подозревать Генриха в подобной подлости пока как  будто  оснований
не было. Напротив, его запальчивость и его горячность никак не вязались  с
коварством. Но если Генрих вполне серьезно принял вызов, он  не  откажется
от дуэли. Если же от нее откажется Вайс, то у Генриха будут все  основания
считать его трусом и с презрением отвернуться от него навсегда.
     Это значит потерять Генриха. И потерять именно тогда,  когда  удалось
обнаружить в нем ту частицу человечности, которая, быть может, таит в себе
нечто такое, что окажется нужным, полезным Вайсу, его делу.
     Припоминая, восстанавливая в памяти все оттенки переживаний,  которые
он улавливал на лице  Генриха,  когда  рассуждал  о  лагерной  инквизиции,
Иоганн приходил  к  мысли,  что  эти  рассуждения  могли  внушить  Генриху
ненависть  к  нему,  к  Вайсу,  как  к  человеку,  полностью  разделяющему
нацистские  методы.  И  тогда  Генрих  может  воспользоваться  вызовом   и
безжалостно убить Вайса, как поступил бы и Вайс на его месте,  представься
ему столь удобная возможность. Если это  так,  значит,  Вайс  переиграл  и
жизнь его в опасности. Ведь каждый из них, прежде чем сесть  за  шахматную
доску, передаст другому записку: "В моей смерти прошу никого  не  винить".
Получив от Вайса такую записку, Генриха, не дожидаясь конца  игры  и  даже
вовсе ее не начиная, может запросто влепить ему пулю  в  лоб.  И  поступит
правильно, если он такой, каким сегодня показался  Иоганну.  Конечно,  это
замечательно, если Генрих такой. Это здорово,  если  он  такой.  Тогда  он
бесценный человек для того дела, которому служит Вайс. Но  в  этом  случае
Вайс подвергает себя опасности.
     А что, если  Генрих  просто  разыграл  Вайса,  чтобы  проверить  его?
Талантливо разыграл, как контрразведчик  СС,  великолепно  усвоивший  все,
чему обучал его Вилли Шварцкопф, матерый эсэсовец, специалист по  душевным
обыскам не только в застенках гестапо - у каждого своего закадычного друга
он обшаривает душу. Что тогда? Конечно, можно действовать впрямую.  Прийти
к Генриху и положить перед ним на стол  материалы  следствия  по  делу  об
убийстве  Рудольфа  Шварцкопфа,  совершенном  Функом  по  указанию   Вилли
Шварцкопфа. И сразу станет ясно, с кем пойдет Генрих.
     Но тогда Иоганн должен раскрыть себя перед Генрихом.  И  если  Генрих
уклонится от выбора своей судьбы, от решения, за кем идти, Иоганн вынужден
будет убить его.
     Ничего другого, как убить Генриха, тогда не  остается.  Лучше  всего,
пожалуй, поступить так: после того как  Иоганн  обезопасит  себя,  получив
записку Генриха с просьбой никого не  винить  в  его  смерти,  надо  будет
ознакомить  его  с  материалами  следствия.  Если  Генрих  простит   Вилли
Шварцкопфу убийство отца,  -  за  одно  это  следует  уничтожить  его  как
подлеца, негодяя.
     Не исключено и иное:  ошеломленный  показаниями  Папке,  в  смятение,
Генрих отречется от своего дядя, от всех гестаповцев,  вместе  взятых,  и,
движимый одним только отчаянием6 согласится помогать Вайсу. Но отчаяние  -
неустойчивое чувство. Оно может пройти так же быстро, как быстро возникло.
А потом придут другие чувства, другие мысли - все то, что питало Генриха в
фашистской Германии,-и они вытеснят отчаяние,  коварно  подскажут  способы
избавится от тягостной скорби об отце. Все может быть.
     Устойчива только убежденность. Но она не озаряет  человека  внезапно,
не приходит как некое молниеносное просветление.  И  нельзя  рассчитывать,
что, ознакомившись с материалами Папке, Генрих  сразу  же  переменит  свои
убеждения.
     Да Иоганну и не нужен Генрих ошеломленный, растерянный,  в  горестном
отчаянии готовый на все. Ему нужен Генрих, убежденный, что  в  гибели  его
отца виноват не один Вилли Шварцкопф. Не  только  он  подлый  братоубийца.
Главный убийца - гитлеровская  Германия,  планомерно  уничтожающая  другие
народы и понуждающая к  самоубийству  свой  народ,  заставив  его  творить
чудовищные злодеяния.
     И когда Генрих поймет это6 он придет  к  убеждению,  что  единственно
правильный для него путь -  стать  на  сторону  советского  народа6  чтобы
помочь избавить немецкий народ от гибели, от уничтожения.
     Но как внушить все это Генриху,  как  проверить,  тот  ли  он  немец,
который способен понять Иоганна и принять решение бороться за ту Германию,
что сама первой стала жертвой фашистского террора?
     Дитрих  в  последнее  время  с  группой  специально  выделенных   лиц
занимался  расследованием  по  делу  о   пяти   немецких   военнослужащих,
отказавшихся принять участие в расстреле заложников.
     Все они были приговорены к казни. И  казнь  должна  была  совершиться
ночью в Варшавской армейской тюрьме6 где специально  для  этого  соорудили
гильотину. Но конструкция ее оказалась недостаточно совершенной6 и поэтому
решено было прибегнуть к  примитивному  способу,  использовав  в  качестве
орудия казни топор мясника. Осужденным объявили6 что для тех из  них,  кто
пожелает взять на себя роль палача,  казнь  будет  заменена  отправкой  на
фронт, в штрафные штурмовые подразделения. Но ни один из приговоренных  не
согласился стать палачом.
     Тогда Дитрих решил, что в таком случае  честь  уничтожить  изменников
рейха будет предоставлена офицерам абвера, имена которых он назовет  перед
самой казнью. Кстати, это  послужит  и  проверкой  устойчивости  некоторых
офицеров, проявивших недостаточную активность при допросах преступников. В
связи со всем этим Дитрих и задержался в Варшаве.
     Лансдорф одобрил идею Дитриха,  он  вызвал  его  к  себе  и,  коротко
сообщив  ему,  что  в   Варшаву   прибыл   Генрих   Шварцкопф,   племянник
оберштурмбанфюрера  СС  Вилли  Шварцкопфа,  сказал,  что  было  бы  весьма
целесообразно обеспечить его присутствие при казни военных преступников  и
даже участие в ней. Как бы снизойдя, объяснил:
     -  Это  даст  вам   при   случае   возможность   с   лучшей   стороны
рекомендоваться  оберштурмбанфюреру  через  его  племянника.  Кроме  того,
оберштурмбанфюреру будет приятно, если его родственник продемонстрирует  в
генерал-губернаторстве,  что  он  достоин   своего   дяди   -   ближайшего
сподвижника рейхсфюрера.
     Дитриха весьма обрадовала  перспектива  знакомства  с  такой  крупной
персоной. И он даже излишне бурно поблагодарил своего  начальника  за  эту
весьма ценную рекомендацию.
     Но Лансдорф сразу же прервал  его  излияния,  решительно  потребовав,
чтобы Генрих Шварцкопф ни в коем случае не узнал  заранее,  для  чего  его
приглашают в тюрьму. Ведь в  противном  случае  он  прибудет  на  казнь  в
сопровождении двух эсэсовцев, и те могут оттереть Дитриха от  командования
всей процедурой. Нужно найти для приглашения какой-либо  служебный  повод,
касающийся только самого Генриха Шварцкопфа.
     - Вы совершенно правы, - согласился Дитрих.  -  Эсэсовцы  -  наглецы:
полагают, что только они одни умеют достойно разделываться с  предателями.
Как бы  этот  родственник  высокопоставленного  эсэсовца  не  стал  первым
хвататься за ручку орудия закона. Приоритет должен остаться за старшим  по
званию.
     - Ну, это вы ему сами там объясните. - И Лансдорф добавил насмешливо:
- Я полагаю, что уж вас-то, как организатора,  он  оттеснить  не  посмеет,
отдаст вам дань уважения.
     - Ну что вы, герр Лансдорф! - тревожно запротестовал Дитрих. - Я и не
собираюсь воспользоваться своим правом. Одно дело - допросы с  применением
различных методов, а другое - казнь. Вы же меня знаете. Я  еще  никого  не
лишил жизни. Это моя  слабость.  Применять  болевые  средства  как  способ
достижения цели - долг слубжы. А финальные действия...  -  Дитрих  замотал
головой. - На это я не способен. Я чувствителен, как женщина. - И  тут  же
деловым  тоном  пообещал:  -  Значит,  все  будет  сделано  так,  как   вы
рекомендовали.
     Гитлер, провозглашая: "Война  облагораживает  немцев  и  деморализует
другие народы", - не был  новатором.  Этот  бодрящий  клич  он  выкрал  из
словесного арсенала кайзеровских мясников  времен  первой  мировой  войны.
Чрезвычайно нервный, восприимчивый, он тонко уловил тайные мечты  магнатов
Рура и Рейна, уже в период Веймарской республики жаждавших видеть во главе
Германии сильную личность