-  деспота,  тирана,  диктатора,  ибо,  как  они
считали,   только   голая,   абсолютная   власть   производит   магическое
впечатление.
     Неврастеник, гордящийся приступами  эпилепсии,  будто  особой  метой,
Гитлер вызубрил Ницше, как домашняя хозяйка поваренную книгу,  и  с  пылом
изображал из себя сильную личность.
     Это был невзрачный человек, с мясистым носом, торчащими, как крылья у
летучей  мыши,  большими  мягкими  ушами,  гнилыми,  почерневшими  зубами,
которые  вечно  болели,  с  жирной,  прыщеватой  кожей,  узкими   плечами,
осыпанными перхотью, и синими, цвета протухшего  мяса  глазами.  Руки  его
постоянно метались в непроизвольных движениях, - он наивно хвастался,  что
ни один из наци не способен так  неподвижно  держать  по  нескольку  часов
правую руку в фашистском приветствии, как держит ее он, Гитлер. Ординарный
австрийский  мещанин  по  своим  вкусам  и  склонностям,  он  был  наделен
коварством, неведомым  даже  хищному  животному.  В  области  всевозможных
подлостей он был знатоком и  умел  орудовать,  как  никто  другой.  Именно
беспредельность  этой  низости  и  привлекла  к  Гитлеру  благожелательное
внимание истинных владык Германии.
     В  политике  он  отличался   расчетливым   плутовством   бакалейщика,
сбывающего скверный, лежалый товар. В начале пути  он  оправдывался  перед
промышленниками  Германии  в  пугающем  их  наименовании  своей  партии  -
"национал-социалистская",  ссылаясь   на   Освальда   Шпенглера.   Утешал:
"Прусский социализм исключает личную свободу и политическую демократию".
     Его  штурмовики  подтверждали  программное  заверение  своего  фюрера
погромами, террором, зверствами.  И  создали  этими  "подвигами"  кровавый
ореол  Гитлеру,  как  вполне  приемлемой  кандидатуре  тирана,  диктатора,
деспота.
     А он вел тайный бухгалтерский учет убийств,  погромов,  искалеченных,
готовясь предъявить счет финансовым владыкам в надежде,  что  они  оплатят
этот счет, предоставив ему официальную должность  главы  Германии.  Но  не
забывал и  о  своих  соратниках,  причастных  к  преступлениях:  тщательно
заносил в свою бухгалтерскую книгу каждого, чтобы всех держать на короткой
привязи и в случае провала предать их, прежде чем они успеют предать его.
     Так в начале пути поступал он с главарями банд штурмовиков.
     Став  главой  Третьей  империи,  он  придерживался  тех  же  способов
управления, с той только разницей, что применял их  с  неизмеримо  большим
размахом. Теперь он стремился сделать  соучастником  преступлений  фашизма
весь  немецкий  народ,  замарать  его  кровью,  чтобы  каждый  немец   нес
ответственность за злодеяния  наци.  Тактика  истребления  других  народов
являлась не только военно-политической целью  Гитлера.  Она  отвечала  его
коварному намерению держать немецкий народ в страхе  перед  возмездием  за
преступные деяния фашизма.
     И чем  больше  людей  уничтожалось  в  лагерях  и  на  оккупированной
территории, тем  реже  нападали  на  фюрера  приступы  меланхолии,  тоски,
страха, тем лучше, бодрее он себя чувствовал.  Ведь  масштабы  этой  бойни
вовлекали в  нее  все  новых  и  новых  немцев,  а  фюрер  жаждал  сделать
ответчиком за преступления фашизма перед человечеством всю Германию. И то,
что  крупнейшие   немецкие   концерны   изготовляли   средства   массового
умерщвления людей, навечно породнило фюрера с величайшими магнатами рейха,
связало  с  ними  надежной,  нерасторжимой  круговой  порукой.  Он  хорошо
понимал, что даже на скамьях имперского стадиона не разместить в  качестве
подсудимых всех тех, кто виновен в чудовищных преступлениях почти в  такой
же степени, как и он сам.  Это  сознание  умиляло  и  бодрило  фюрера.  И,
восхищаясь  собой,  он  хитроумно  укреплял  свою  власть  над  ближайшими
сподвижниками:  каждому  в  отдельности  сообщал  о   подлостях,   которые
совершали по отношению друг к другу остальные, стремясь в результате этого
соперничества занять место поближе к нему, к фюреру.
     Гитлер знал: каждый их них считал себя ничем не хуже,  а  кое  в  чем
даже половчее его. Но все они настолько ненавидели друг друга,  что  можно
было быть уверенным: они не станут  объединяться,  чтобы  вырвать  у  него
власть.
     Материалы, компрометирующие высокопоставленных деятелей рейха,  имели
рыночную цену, и чем омерзительнее были эти материалы, тем  выше  была  их
цена.  Ими  торговали  или  же  обменивались  между   собой   гитлеровские
разведывательные службы.
     Для руководителей  разведывательных  служб  такие  материалы  служили
оружием в междоусобной борьбе за власть: любой из них жаждал стать  вторым
после фюрера лицом в рейхе.
     Вайс узнал от Дитриха о его разговоре с Лансдорфом после своей  ссоры
с  Генрихом,  и  его  охватила  томительная  тревога.  Ведь  если  Генрих,
присутствуя на казни, проявит хоть какие-либо признаки малодушия, Лансдорф
не замедлит этим воспользоваться.
     Вайсу было известно, что Гиммлер недоволен деятельностью Канариса,  а
Вилли Шварцкопф - приближенный к Гиммлеру  человек.  И,  возможно,  Генрих
прибыл  в  генерал-губернаторство   с   каким-то   секретным   поручением,
касающимся не только расследования неудач "штаба Вали".
     И не случайно Лансдорф, узнав, что Вайс в приятельских  отношениях  с
Генрихом, поручил ему выведать истинные цели его приезда.
     Гитлеровскую механику проверки каждого  наци  на  преданность  Иоганн
раскусил уже давно и знал, что тот, кто уклонился от соучастия в убийстве,
будет   считаться   изменником.   Лансдорф   стремился   скомпрометировать
родственника близкого Гиммлеру человека, чтобы отомстить за происки против
Канариса.
     Иоганн отдавал себе отчет в том, что  Генрих,  проявив  человечность,
погубит себя. Надо во что бы то ни стало  спасти  его.  Самое  правильное,
пожалуй, - сделать так, чтобы Генрих не имел возможности попасть в  тюрьму
во время казни.
     Лансдорф  заметил  как-то,  что  если  рейхфюрер  прикажет  проверить
причины передислокации "штаба Вали", то лучшим  доказательством  послужило
бы нападение польских партизан на уполномоченных рейхсфюрера где-нибудь  в
районе  бывшего  расположения  "штаба".  Лансдорф  припомнил  и  рассказал
шутливым тоном, как еще в первую мировую войну полковник  Вальтер  Николаи
организовал  с  помощью  своих  агентов  хищение  документов  в   немецком
генеральном штабе, а уже через сутки блистательно "разыскал" эти документы
у "французских шпионов". Само собой разумеется, что французы  были  "убиты
на месте при попытке к сопротивлению". Всем тим Николаи сразу  же  снискал
особое расположение кайзера, что в конечном итоге благотворно повлияло  на
немецкое общество, возвысив  в  его  глазах  благородную  роль  германской
разведки.
     Восстанавливая в памяти эти слова Лансдорфа, Иоганн вспомнил и другой
разговор, уже с Дитрихом. Когда он сказал, что напрасно Генрих Шваарцкопф,
подвергая себя опасности, один, без охраны, ходит в эсэсовском мундире  по
Варшаве, Дитрих ответил, пожав плечами:
     - Ну и что ж? Если поляки его ухлопают,  рейхсфюрера  Гиммлер  лишний
раз удостоверится, в каких трудных  условиях  приходилось  здесь  работать
нашему "штабу Вали". Ведь Гиммлер  был  обязан  очистить  все  близлежащие
районы от  поляков,  но  так  и  не  очистил,  хотя  в  Польше  наибольшее
количество концлагерей уничтожения и они способны  переработать  население
любого европейского государства.
     Все это натолкнуло Иоганна на одну мысль; в  голове  у  него  родился
план, который он решил  осуществить  с  помощью  Зубова.  Если  задуманное
удастся, они сумеют уберечь Генриха от опасностей, грозящих ему  здесь  со
всех сторон.
     Встретились они с Зубовым, как обычно,  на  набережной  Вислы,  возле
пустующей брандвахты.
     Выслушав Вайса, Зубов сказал ворчливо:
     - Ладно уж, но только, извини, канительная это  будет  штука.  Твоего
Шварцкопфа повреждать нельзя, а он нас может. Необоюдно как-то получается.
     Иоганн огрызнулся:
     - Если бы всегда и все было обоюдно, тебя бы давно в живых не было.
     - Я сам удивляюсь, что живой, - согласился Зубов. - Но только  почему
это у меня получается? А потому,что задача всегда ясная: или  мы  их,  или
они нас. Ну, и воодушевляюсь. А тут... Он тебя может, а  ты  его  нет.  Ну
разве не обидно?
     - Ты не согласен?
     - Что значит "не согласен", если приказываешь!..
     - Не приказываю - прошу, как о личном одолжении.
     - Ну? - удивился Зубов. - Это уже  что-то  новенькое.  Но  только  не
люблю я такую демократию. Может, все-таки прикажешь, а?
     - Не имею права, - уныло сказал Вайс. - Могу только  просить,  как  о
дружеском одолжении.
     - Значит, того и гляди ты мне потом таким  же  манером  какого-нибудь
фрица в порядке сюрприза на дом доставишь? - рассмеялся Зубов, но  тут  же
отбросил шутливый тон и стал деловито  советоваться,  в  какой  обстановке
лучше всего совершить похищение Генриха Шварцкопфа.
     И  когда  все  было  оговорено,  Иоганн  из  чувства  признательности
дружески стал расспрашивать Зубова о его семейной жизни.
     Зубов сказал печально:
     - А ничего хорошего не получается. Бригитта - женщина милая,  добрая,
а я ей только беспокойство причиняю. После налета на тюрьму  прибыл  домой
перевязанный. Скрывал, что ранен. А утром она увидела, что  простыни  подо
мной в крови, - ну и в обморок. Я  -  за  врачом.  Привели  в  чувство.  В
суматохе забыл, что сам в мединице  нуждаюсь.  Отпустил  врача,  а  она  в
слезы. Любит она меня, понимаешь? Жаль ее будет, если меня убьют. Вот что.
     - Выходит, и ты ее любишь?
     - А как же? Одинокая она была в жизни. А со мной говорит откровенно и
обо всем доверчиво, будто я ей родной, а не просто фиктивный муж.
     - Почему же фиктивный, если любишь?
     - Конечно, я ей кое-что правильное внушаю, вижу - растет.
     - Ты смотри, полегче! - встревожился Иоганн.
     - Самый моральный минимум, в пионерском масштабе, - успокоил Зубов. -
Я тактично. Не из тех, кто цветок дергает, чтобы он быстрее рос. - Заметил
ехидно: - Мне, конечно, далеко до тебя: перевоспитать эсэсовца  -  это  ты
отчудил действительно по первому разряду. Если он тобой сам персонально  в
гестапо не займется.
     Иоганн развел руками:
     - Дело, как ты сказал, не обоюдное.
     - Вот именно! Ты его в человека превратить хочешь, а он тебя на мясо.
     - Ладно, - сказал Иоганн. - Значит, договорились?
     - Выходит, так, - невесело согласился Зубов. Вздохнул. - Опять я  дам
Бригитте повод ля ревности. Обещал вечером мирно пойти с  ней  в  гости  к
высокопоставленным фашистам. И, выходит,  обманул.  Снова  смоюсь  на  всю
ночь. А она в таких случаях спать  не  ложится,  ходит,  курит,  после  от
головной боли страдает. И допрашивает про  баб.  А  какие  бабы,  когда  я
теперь женатый! Не понимает она нашей морали. Хотя, что ж, правильно,  что
бдительность соблюдает. Среди женщин здесь огромная распущенность. Пришел,
понимаешь, с ней первый раз в один, думал, порядочный дом. Хозяйка  повела
меня картины показывать, и так нахально пристала, что даже неловко.
     Ну, я, чтобы антагонизма не вызывать, объяснил ей, что на фронте  был
контужен. Семейство важное, не хотелось терять контакта. Супруг -  чиовник
из управления экономики и вооружений ОКВ. Занимается делами захвата, сбора
и  охраны  экономических  запасов   на   оккупированных   территориях.   -
Похвастался: - Я теперь прославился как фотограф-любитель.  Всем  знакомым
их карточки дарю. Ну, попутно  в  кабинете  у  этого  чиновника  кое-какие
документы на пленку отщелкал. Потом в тайник сложил для отправки в  Центр.
Полагаю, нам потом для предъявления иска пригодятся.
     - А ты растешь! - похвалил Вайс.
     -  Квалифицируюсь,  -  согласился  Зубов.  -  Пистолетом  не   всегда
пощелкать можно с такой пользой, как "лейкой". Это я понял!
     - Хороший ты парень, Зубов, - сказал Иоганн.
     - Обыкновенный. Только что действую в оригинальной обстановке. А  так
- что ж... Терять свое основное лицо я, как и ты, не имею права.
     - Это верно, - согласился  Иоганн,  -  лицо  свое  мы  должны  беречь
больше, чем жизнь. Человек без лица хуже покойника.
     - Покойников я вообще не люблю, - сказал Зубов. - И стать  покойником
вовсе не желаю, хотя, возможно, и придется...
     - Ну что за глупости!
     - Верно. Что может быть глупее мертвеца? Разве только ты  сам,  когда
помрешь. Это я согласен. Обязан выжить, хотя бы изза одной такой отвратной
мысли о себе. И я, конечно, стараюсь.
     - Вот сегодня и постарайся.
     - Идет, - согласился Зубов. И пообещал: - Будь уверен, пока  жив,  не
помру. Это точно.
     И они расстались. Один  пошел  налево,  вдоль  набережной,  другой  -
направо. Серая глянцевая Висла текла в плоских берегах, медленно  и  тяжко
волоча свое зыбкое голое тело,  зябнущее  на  ветру  и  дрожащее,  как  от
озноба, мелкими, частыми волнами.
     Набережная была пустынной.
     Казалось, варшавяне покинули свою  реку,  у  берегов  которой,  будто
цепные  псы  на  привязи,  стояли  немецкие  бронекатера  с  торчащими  из
приплюснутых башен стволами спаренных пулеметов.



                                    54

     Шагая по истоптанным плитам набережной, Иоганн  размышлял,  правильно
ли он действует  в  отношении  Генриха.  На  первый  взгляд  все  казалось
логичным, оправданным сложными обстоятельствами  и  конечной  целью.  Надо
спасти сейчас Генриха ради того, чтобы обратить его на свою сторону. И все
же, обстоятельно анализируя задуманную им  операцию,  Иоганн  склонялся  к
мысли, что она недостаточно глубоко, всесторонне обоснована.
     Стоило ли рисковать жизнью Зубова  и  его  интернацитональной  боевой
братии только ради того, чтобы избавить  Генриха  от  опасного  испытания?
Конечно, нападение на эсэсовского офицера лишний раз докажет необходимость
передислокации "штаба Вали". Но ведь передислокация уже происходит. Работа
"штаба Вали" на некоторое время приостановлена. Значит,  действия  в  этом
направлении бессмысленны, неоправданны. А затевать все ради  того  только,
чтобы избавить Генриха от необходимости участвовать в казни, Иоганн просто
не имеет права. Да, во всем это мделе Иоганн ошибся, что-то упустил.
     Иоганн вспоминал рассуждения Барышева.
     - План  операции  зависит  от  тактической  грамотности,  тренировки,
выдержанности, дисциплины, - говорил Барышев. - Но главное,  определяющее,
высшее - это идея операции, то, ради чего она совершается.  И  это  высшее
неотрывно от основных целей борьбы нашего народа, оно  должно  раскрывать,
объяснять ее сущность. Любая силовая операция, которую  разведчик  заранее
подготавливает, должна быть обоснована высшими целями борьбы народа. Тогда
эта операция, помимо ее конкретной боевой задачи, как бы освещает  то,  во
имя чего мы сражаемся с врагами.
     - Да что, мы там должны быть пропагандистами советской  идеологии?  -
усомнился Белов.
     - А почему бы и нет? - строго  заметил  Барышев.  -  Если  обстановка
позволит,  разве   боевая   задача   не   может   обрести   назначение   и
пропагандистской? Бить по противнику в тылу врага можно и должно. А как  -
это зависит от  твоей  собственной  убежденности  и,  конечно,  от  твоего
таланта разведчика... Нужно только при решении любой задачи ни  на  минуту
не забывать, ради чего  она  задана.  Руководствоваться  конечными  целями
борьбы,  не   подчиняться   вынужденным   обстоятельствам,   а   подчинять
обстоятельства высшей цели...
     А   в   данном   случае   выходит:   Вайс   подчинился    вынужденным
обстоятельствам. Операция, которую он готовился осуществить, не обоснована
высокими целями и поэтому кажется надуманной и даже легкомысленной.
     Придя от такого вывода в смятение, Иоганн круто повернулся  и  быстро
зашагал вслед за Зубовым. Но догнать Зубова ему не удалось.
     Дойдя до Саксонского сада, он опустился на скамью. В  зеленых  влажны
сумерках деревьев горько пахло клейкими почками тополя. Чувствовал  Иоганн
себя усталым, опустошенным как никогда. Скверно было у него на душе.
     К скамье подковылял на костылях тощий немецкий солдат  в  мундире,  с
костлявым и злым лицом, сел рядом.
     - Давно с фронта? - спросил Вайс.
     - Два месяца.
     - Тяжелое ранение?
     - Нет. В прошлом году записали бы тяжелое, а теперь считают - легкое.
Значит, снова на фронт.
     - Герой!
     - Побольше бы таких героев, - усмехнулся солдат, - тогда меньше  было
бы таких дураков, как я.
     - Почему ты так о себе говоришь?
     - Потому! - зло ответил солдат.
     - Ну все-таки?..
     - Ладно. Извольте. Надрались мы с  приятелем  так,  что  лейтенант  и
пинками поднять не мог. Забрала нас военная  полиция  в  тюрьму.  А  ночью
налет партизан. Ну, они нас вместе со своими из тюрьмы и освободили.
     - Смешно, - осторожно сказал Вайс.
     - Это правильно, - согласился солдат, - комический номер.  Но  только
мой приятель у партизан остался, а я бежал.
     - Молодец! - неизвестно кого похвалил Вайс.
     - После зачислили меня в роту  пропаганды,  рассказывать,  как  моего
приятеля партизаны истязали.
     - Что, и вправду сильно мучили?
     - Супом, кашей и разговорами о пролетарской солидарности,  -  буркнул
солдат. - Как узника фашизма.
     - А ты его похоронил? - усмехнулся Вайс.
     - Если бы! Ведь он потом через рупор с переднего края рассказал  все,
как было. Ну и, конечно, против войны трепался.
     - Значит, предал фюрера?
     - И меня он предал! - яростно сказал солдат.  -  И  меня!  -  Вытянул
скрюченную ногу. - Вот, свои же меня и искалечили. Метили в спину  -  дали
по ногам.
     - За что же?
     - За это самое. За  то,  что,  мол,  русские  немцев  убивают  только
потому, что они, немцы, до последнего живого убивают.
     - А разве это не так?
     - Если бы... Тогда бы в меня свои же не стреляли.
     - Кто это "свои"?
     - Вы что ж думаете, - огрызнулся солдат, -  вся  эта  шестимиллионная
сволочь, которая за коммунистов голосовала, в концлагерях сидит? Нет,  они
тоже на фронте.
     - А твой приятель что, коммунист?
     - Нет, просто маляр с гамбургской судоверфи.
     - Так почему же он перебежал к русским?
     - Обласкали за то, что рабочий. Вот он и раскис.
     - А ты наци?
     - Хотел, но не приняли: у меня брат был красным.
     - А где он сейчас?
     - Отец погорячился, голову ему молотком проломил,  когда  меня  из-за
него в штурмовики не приняли.-"И солдат добавил раздумчиво:  -  Отец  меня
больше любил, чем его. Я парень был способный,  далеко  мог  продвинуться,
если бы не брат. - Поглядел на свои скрюченные ноги, сказал с надеждой:  -
Вот хорошо бы на фронте снова в роту пропаганды попасть, - это лучше,  чем
передовая. Я и в госпитале время не  терял,  как  другие,  почитывал  чего
надо. Может, возьмут...
     Иоганн уже рассеянно  слушал  солдата.  Его  вдруг  захлестнула  одна
мысль, обожгла своей ясной, простой  и  целесообразной  силой.  Машинально
кивнув солдату, он поднялся и поспешно зашагал к выходу из парка.
     И хотя он только в крайних случаях  позволял  себе  навещать  Зубова,
сейчас в этом  возникла  острая  и  неотложная  необходимость.  Ведь,  как
говорил Барышев, в плане каждой операции должно  быть  предусмотрено  все,
вплоть до ее отмены, пока это еще возможно.
     Иоганн весь был сосредоточен на том,  что  ему  открылось  сейчас  кк
главная цель операции. И пока он шел к дому Бригитты Вейнтлинг, мысль  его
работала напряженно - четко, расчетливо, с той холодной ясностью,  которую
дает внезапное озарение.
     Он   нашел   необходимое   звено,   сумел   отделить    главное    от
второстепенного.
     Исходным в задуманной операции, ее первоосновой должно быть вовсе  не
избавление Генриха Шварцкопфа от опасности,  а  спасение  приговоренных  к
казни. Нужно руководствоваться высшими целями борьбы, а  не  связанными  с
ней  обстоятельствами  -  п