иеся тут возможности, и эта неотвязная
мысль толкнет его на опрометчивые,  поспешные  шаги  навстречу  опасности,
которую следовало и должно было хладнокровно избегать. Но  в  битве  между
разумом и чувством победоносная  мудрость  одерживает  верх  далеко  не  в
начале жизненного пути. Не  из  готовых  истин  добывается  она,  а  ценой
собственных ошибок, мук, душевных терзаний, и, сработанная из этого самого
сокровенного материала, мудрость эта не приклеивается легковесно к истине,
но навечно спаивается с ней, становится  сущностью  человека-борца,  а  не
просто существователя на земле.
     Иоганну очень хотелось участвовать в спасении приговоренных  к  казни
немецких военнослужащих. И не только потому, что эта, как выразился Зубов,
"красивая", благородная операция, что этот подвиг боевиков должен  был  во
всеуслышание заявить здесь, во вражеском логове, о бессмертии пролетарской
интернациональной солидарности.  Просто  Иоганна  постоянно  жгла,  томила
неутоленная потребность к непосредственным действиям против врага.
     Он отлично понимал, что эта жгучая потребность свидетельствует  не  о
стойкости,  а,  скорее,  о  слабости,  знал,  что  его  участие  в  боевых
действиях, быть может, помешает решению тех главных задач,  которые  перед
ним поставлены.
     Он понимал также, что если погибнет в  бою,  тем,  кто  будет  заново
проходить по  его  пути,  придется  в  тысячу  раз  труднее:  ведь  время,
необходимое для длительного, постоянного "вживания" во вражеский стан, уже
необратимо утрачено. И вовсе не потому его жизнь бесценна сейчас, что  он,
Александр Белов, - личность неповторимая, одаренная  качествами,  которыми
другие не обладают. Напротив, он хорошо знал, что в тылу врага  действуют,
и порой даже более успешно, чем он, талантливые советские  разведчики,  на
счету у которых не одна блистательная операция.
     Все дело в том, что он, Александр Белов, такой,  какой  он  есть,  со
всеми своими достоинствами и недостатками, достиг высотки, на которую  его
нацелили по карте битвы с тайными службами врага. И если он уйдет  с  нее,
враг снова сможет наносить отсюда свои удары. Значит, волей  обстоятельств
его жизнь - это не просто одна  жизнь,  а  много  человеческих  жизней,  и
поэтому  он  не  имеет  права   распоряжаться   ею,   как   своей   личной
собственностью.
     Все это так. И сознание этого придавало  душевную  стойкость  Иоганну
Вайсу. Но и она была не беспредельна.
     Ему приходилось терпеливо выслушивать бесконечные  рассуждения  своих
сослуживцев о том, что немцам самой биологической  природой  предназначено
быть "новой  аристократией  крови",  что  немец  -  это  "человекгосподин,
наделенный волей к власти и сверхвласти". Они упоенно превозносили  смерть
на войне. Всемерно заботясь о сохранении собственной  жизни,  чужие  жизни
они и в грош не ставили.
     Умерщвление людей других национальностей  они  называли  "оправданной
целью сокращения народной субстанции". И газовые камеры, где душили людей,
были оборудованы смотровыми глазками, для того чтобы нацисты,  приникая  к
ним, могли сдать публичный экзамен на бесчеловечность.
     Когда Гитлер провозгласил, что  Германия  либо  сделается  владычицей
мира, либо  перестанет  существовать  вообще,  его  слова  вызвали  только
чванливый восторг. А ведь они означали, что гитлеровцы не  остановятся  ни
перед чем, даже  перед  истреблением  самого  немецкого  народа,  и  будут
воевать до последнего своего солдата.
     Слушая своих сослуживцев, Иоганн каждый раз с отчаянной ненавистью, с
яростью убеждался, что рассуждения  эти  объясняются  вовсе  не  трусливым
раболепием перед чудовищными фашистскими  догмами,  уклонение  от  которых
беспощадно каралось: в основе  их  лежало  нечто  еще  более  отвратное  -
уверенность, что они составляют сущность германского духа.
     И как ни привык Белов маскироваться под  делового,  но  ограниченного
одной только служебной сферой абверовца, с какой бы ловкостью ни уклонялся
от  кощунственных  "философствований"   на   подобные   темы   с   другими
сотрудниками, - все это давалось ему путем огромного насилия над  собой  -
ему  все  время  приходилось  мучительно  сдерживать  себя.  Это   строгое
подчинение Белова Иоганну Вайсу походило иногда на добровольное  заточение
в тесной  одиночной  камере.  Это  было  невыносимое  духовное,  замкнутое
одиночество. Белов никому, даже Зубову,  не  говорил  о  своих  муках.  Но
самому себе признавался, что  сможет  продолжать  свой  длительный  подвиг
уподобления наци только в том случае, если ему  удастся  хотя  бы  изредка
вырываться  из  духовного  заточения  и,  пусть  хоть  на  краткое  время,
становиться самим собой.
     Понятно, что ему очень хотелось участвовать в спасении  приговоренных
к смерти немецких военнослужащих. Это  дало  бы  ему  возможность  как  бы
душевно очиститься. А он  тем  сильнее  нуждался  в  таком  очищении,  чем
удачнее шли в последнее время его дела в абвере, чем больше упрочалась  за
ним среди сослуживцев репутация истинного наци.
     Но как бы там  ни  было,  он  отказал  себе  в  праве  участвовать  в
предстоящей операции.
     Возможно, Барышев сказал бы по  этому  поводу,  что  к  Белову  после
некоторых его незрелых  решений  и  поступков  пришла,  наконец,  зрелость
разведчика...
     Не сразу примирился Иоганн с этим нелегким для него решением. Главную
роль здесь сыграли размышления о Генрихе  Шварцкопфе,  о  том,  что  может
сулить и какую пользу может принести делу возобновление дружбы с ним.
     После долгих сомнений и колебаний Иоганн  пришел  в  конце  концов  к
определенному выводу. Он  увидел  в  Генрихе  смятенного  немца,  с  душой
раненой, но возможно, не до  конца  искалеченной  фашизмом.  Ему  было  не
просто жаль Генриха, хотя тот и вызывал жалость. Он задумал испытать себя,
испробовать свои силы в самом трудном и, пожалуй,  главном.  Он  решил  не
только вернуть дружбу Генриха, но и вызвать к жизни то лучшее, что  в  нем
было когда-то. Если это удастся, Генрих,  несомненно,  превратится  в  его
соратника.
     Подосадовав на себя за то, что с первой  же  встречи  с  Генрихом  он
невероятно осложнил их отношения и едва сам не запутался, Иоганн пришел  к
такому выводу: единственный  и  самый  надежный  путь  проникнуть  в  душу
Генриха - правда. Правда - это самое победоносное, самое  неотвратимое  на
земле.
     Вот он хотел рискнуть своей жизнью в боевой операции не  потому,  что
его участие в ней необходимо, а для того только, чтобы в открытой  схватке
с врагом восстановить душевные силы. На такой риск он, пожалуй,  не  имеет
права. Но если он раскнет жизнью  ради  того,  чтобы  обратить  Генриха  в
своего соратника по борьбе, его риск будет оправдан.
     Приняв  такое  решение,  Иоганн  вынужден  был   поставить   себя   в
дловольно-таки жалкое положение перед Зубовым.
     Пришлось покорно принять снисходительное одобрение Зубова, когда тот,
услышав, что Иоганн отказывается от участия в операции, заметил:
     - Ну и правильно!  Чего  тебе  с  нами  суетиться?  Ты  -  редкостный
экземпляр, обязан свое здоровье сохранять. И  нам  беречь  тебя  надо  как
зеницу ока.
     Но от Иоганна не укрылось и то, что Зубов, в глубине  души  жаждавший
быть главарем в  предстоящем  деле,  обрадован  его  отказом.  А  обидные,
унижающие его слова, - что ж, Зубов, пожалуй, имел на них право: ведь  сам
же Иоганн рассказал ему, что участие в  освобождении  из  тюрьмы  Эльзы  и
других заключенных Центр счел прямым нарушением  дисциплины,  недопустимым
отклонением от тактики, предписанной ему по роду его деятельности  в  тылу
врага.
     И хотя Иоганн понимал,  что  в  данном  случае  поступает  правильно,
целесообразно, он был все же удручен и несколько завидовал Зубову, который
с отчаянным бесстрашием вольно распоряжается своей жизнью.
     Мало того, что Иоганн сам отказался участвовать в боевой операции,  -
он потребовал, чтобы Зубов освободил от нее и поляка Ярослава  Чижевского,
которого тот просто обожал за все те качества, какими, кстати  сказать,  и
его самого со столь опасной щедростью наградила природа.
     Изящно вежливый, скромно-приветливый,  тщательно  и  даже  франтовато
одетый, с нежно-женственным  лицом  и  ясными  голубыми  глазами,  Ярослав
Чижевский, как бы извиняясь перед Зубовым, говорил ему:
     - Мне очень прискорбно, что вы не  видели  Варшавы.  Это  изумительно
красивый город.
     - Что значит "не видел"? - запротестовал Зубов. - А где я сейчас,  не
в Варшаве, что ли?
     - То не Варшава, - грустно  говорил  Ярослав,  -  то  сейчас  горькие
развалины.
     Зубов не соглашался:
     - Фашисты изуродовали Варшаву, а варшавян нет: ведь вы не согласились
капитулировать!
     - Как было можно! - вздохнул Ярослав.
     -  Здесь  каждый  опаленный  камень  вроде   памятника   человеческой
стойкости.
     - То так. Благодарю вас за  красивые  слова.  -  И  Ярослав  наклонил
голову с аккуратным пробором.
     - Правильные слова сказать нетрудно. А  вот  драться  за  них  -  это
другое дело.
     - О, вы так добже деретесь за Варшаву, пан Зубов,  что  я  давно  уже
считаю вас почетным гражданином нашего города.
     Зубов сконфузился.
     - Ну, такого я еще не заслужил. А  вот  тебя  я  бы  рекомендовал  на
будущую мраморную доску героев. - И тут же сердить добавил:  -  Но  только
чтобы не посмертно!
     - Такой гарантии я вам дать не могу, - улыбнулся Ярослав.
     - Обязан, - твердо сказал Зубов.
     - А о себе вы можете  дать  такую  гарантию?  -  коварно  осведомился
Ярослав.
     Зубов обиделся.
     - Я лейтенант, а ты гражданский.
     - Я поляк, - с гордостью заявил Ярослав. - И если вы, пан  лейтенант,
падете на польской земле, то знайте - я лягу рядом с вами.
     - Значит, позволишь немцам укокошить себя?
     - То будет наша с вами совместная ошибка, - усмехнулся Ярослав.
     Познакомились они еще зимой, когда Зубов и его боевики  спасли  юношу
от преследовавших его  гестаповцев.  А  гнались  за  ним  потому,  что  он
перекинул через забор, прямо на крыши  армейских  складов,  примыкающих  к
железнодорожному полотну, самодельные термитные зажигательные пакеты. Люди
Зубова доставили обожженного Ярослава Чижевского на одну из явок,  оказали
ему медицинскую помощь. Узнав, кто его спас, он сказал чопорно-вежливо:
     - Я вам глубоко признателен. Мне, право,  так  совестно  за  хлопоты,
которые я вам причинил.
     Зубов заметил, усмехнувшись:
     - Ну что вы! Это же пустяки...
     Ярослав   удивленно   поднял   тонкие   брови,   помедлил   и   вдруг
снисходительно объявил:
     - Я смогу ответить вам тем же.
     "Ну и нахал!" - подивился Зубов. Но как бы там  ни  было,  чрезмерная
самонадеянность юноши даже чем-то понравилась ему.
     Выздоровев, Ярослав Чижевский стал участником боевой группы  и  очень
скоро завоевал  сердце  Зубова  своим  абсолютным  бесстрашием  и  манерой
держать себя в боевой обстановке так  сдержанно  и  корректно,  словно  он
выступает  на  спортивной  арене  и  на  него  устремлены   тысячи   глаз.
Единственно, что не  нравилось  Зубову,  -  это,  как  он  думал  вначале,
тщеславное  стремление  Чижевского  первенствовать  в   схватках.   И   со
свойственной ему прямотой он упрекнул юношу.
     Против   ожидания,   Ярослав,   покорно   выслушав   Зубова,   сказал
почтительно:
     - Пан лейтенант, прошу прощения, но я хочу зарекомендовать себя перед
вами с лучшей стороны. - И добавил чуть слышно: - Я не коммунист, как  вы,
но ведь все может быть?!
     Для Зубова это признание Чижевского значило многое.
     В  первые  месяцы  Ярослав  беспрекословно  выполнял  все  приказания
Зубова, касающиеся боевых заданий, но в разговорах с  ним  неприязненно  и
настойчиво напоминал о тех гонениях, которым подвергался польский народ  в
эпоху русского самодержавия.
     И Зубов покорил Ярослава тем, что с той же  ненавистью  и  ничуть  не
меньшей осведомленностью в истории подтверждал его слова.
     - Ну, все это правильно, - говорил он. -  А  раз  правильно,  значит,
правильно,  что  мы  Октябрьскую  революцию  сделали,   советскую   власть
установили. И вам бы тоже так сделать. И были б мы тогда с  самого  начала
вместе. Как, примерно, мы с тобой сейчас. Только и всего. Николай Второй -
кто? Русский император, царь польский и  прочее.  Мы  его  собственноручно
убрали, а ты с меня за него спрашиваешь, когда мы с него и за вас тоже все
спросили. Подвели старой истории баланс - и на этом точка.  -  Спросил:  -
Тебя в гимназии истории обучали?
     Ярослав кивнул.
     - Воображаю, что за учебники у вас были. Такие,  должно  быть,  могли
для вас и в Берлине печатать, - заметил грустно Зубов. -  Это  же  отрава.
Шею народу сворачивали, чтобы не вперед смотрел, а назад.
     - Да, - согласился Ярослав. - А ведь мы одна кровь - славяне.
     - Конечно, приятно, что мы сородичи, - задумчиво произнес Зубов. - Но
только на одной этой платформе далеко  не  уедешь.  -  Посоветовал:  -  Ты
прикинь, почему в нашей группе  такой  интернационал  собрался,  даже  два
немца есть. Интересно, отчего это они с нами, а?
     - Антифашисты? - вопросительно произнес Ярослав.
     - С существенной добавочкой,  -  улыбнулся  Зубов,  -  коммунисты.  -
Напомнил: - Был еще один, третий, но мы его в польской  земле  похоронили.
Он ее вместе с нами от фашистов чистил. - Вздохнул.  -  Война  -  страшное
дело. Но товарищ за товарища готов погибнуть. Никогда в другое время сразу
столько прекрасного в людях не увидишь...
     И вот теперь Зубов обязан снять  с  операции  Ярослава  Чижевского  -
бесстрашного и беззаветно отважного. И в то врем, когда его товарищи будут
драться с конвоем, Ярославу предстоит заняться  совсем  мирным  делом.  Он
должен разыскать коголибо из членов той польской патриотической группы,  в
которую  проник  провокатор  Душкевич,  и  передать  им   добытые   Вайсом
документы.  А  когда  они  ознакомятся  с  этими   обличающими   предателя
документами, следует убедить  их,  что  нападение  на  Генриха  Шварцкопфа
спровоцировано немецкой контрразведкой, которой нужен повод для проведения
новых массовых репрессий.
     Иоганн не счел нужным предупредить Зубова, что будет все время  рядом
с Генрихом Шварцкопфом. И если Чижевский не  сумеет  выполнить  задание  и
покушение все-таки будет совершенно, Иоганн, чего бы ему  это  ни  стоило,
попытается спасти Генриха.
     Не предупредил потому, что, хотя Зубов и понял, что Иоганн  не  имеет
права участвовать  в  боевых  операциях,  все-таки  усмешка  превосходства
мелькнула на его лице, когда он, выслушав указания о  задании  Чижевскому,
заметил:
     - Ну, ясно: ты вроде высшей математикой занимаешься, а  наше  дело  -
простое, как дважды два.
     Не предупредил и потому,  что  бессмысленно  было  обременять  Зубова
лишними  заботами,  когда  его  группа,  и  без  того  ослабленная   из-за
отсутствия Чижевского, будет занята боевой операцией.
     Была и еще одна причина. Такое предупреждение  прозвучало  бы  некиим
оправданием Иоганну. Мол, хоть он и не участвует в операции, но все  равно
его подстерегает опасность, причем ничуть не меньшая, чем Зубова. Ведь  не
в силах же он предугадать, когда и откуда  будет  совершено  покушение  на
Генриха.
     Конечно, можно было бы вызвать охранников в  штатском  и  обезопасить
себя и Генриха, но тогда польские патриоты попадут в засаду.
     Иоганн  ломал  себе  голову,  прикидывая,  как  бы   выкрутиться   из
чрезвычайно сложного положения, в которое он попал. А что, если попытаться
убедить Генриха, чтобы он не выходил из своего номера  в  гостинице?  Нет,
Генрих сейчас необычайно взвинчен и не захочет довольствоваться  обществом
Вайса. Он скорее предпочтет компанию, с которой прибыл  сюда  для  ревизии
"штаба Вали". Вместе со своими  берлинскими  коллегами  будет  по-прежнему
бурно развлекаться в  кабаках  и  ресторанах,  где  на  него  всего  легче
совершить покушение.
     Припугнуть Дитриха и заставить его отменить  покушение  тоже  нельзя:
это  означало  бы  выдать  на  расправу   контрразведке   спровоцированных
Душкевичем поляков.
     Судьба Вайса и Генриха зависела сейчас  от  того,  насколько  успешно
Чижевский выполнит задание. Но Иоганн не считал необходимым ставить его  в
известность   об   этом.   Вполне   достаточно,   если   Чижевский   будет
руководствоваться в своих действиях сознанием, что срыв задания ставит под
угрозу жизнь многих поляков.
     Иоганн появился у Генриха задолго до того, как обещал навестить  его.
И был встречен с подчеркнутой неприветливостью, которая могла бы выглядеть
оскорбительной, если бы Иоганн с первых  же  слов  не  обезоружил  Генриха
своим подкупающим простодушием.
     - Что тебе надо? - недовольно буркнул Генрих.
     - Тебя, Генрих, - улыбаясь, ответил Вайс и добавил с открытой, доброй
улыбкой:  -  Понимаешь,  соскучился.  -  И,  бросив  взгляд  на  столик  с
закусками, на окаменело сидевшего в позе неприступного величия  полковника
Иоахима фон Зальца, на Ангелику Бюхер, полулежавшую  несколько  поодаль  в
качалке с бокалом красного вина, который она грела в ладонях,  спросил:  -
Можно, я поем у тебя? - И  пожаловался:  -  Весь  день  на  ногах,  ужасно
голоден.
     Иоганн мгновенно понял, как нежелательно в  данный  момент  для  всех
троих его присутствие в этой комнате. И, поняв это,  выдвинул  неотразимый
повод   для   визита.   Ну   разве   можно   отказать   в   гостеприимстве
проголодавшемуся человеку? Это было бы верхом неприличия.
     Любезно  поздоровавшись  с  гостями  Генриха,  Вайс,  будто  не  видя
ледяного лица полковника и негодующей физиономии Ангелики,  молча  сел  за
стол и так сосредоточенно занялся едой, что  спустя  некоторое  время  его
даже перестали замечать.
     Возможно, такое невнимание граничило с презрением к его особе. Но  на
это Вайсу было, в сущности, начхать. Он достиг того, чего хотел. Победил в
этом крохотном турнире на выдержку, волю и самообладание.
     Иоахим  фон  Зальц,  угарно  чадя   сигарой,   продолжил   прерванный
появлением Вайса разговор. Вылетая из  его  рта,  сухие  слова,  казалось,
потрескивали.
     - Да, мы, немцы, - романтики-идеалисты. И, как никакая другая  нация,
мы одарены фанатической способностью быть преданными идеалу, заложенному в
наши сердца и умы еще предками. Вначале Европа, а потом и весь мир  -  вот
он, наш идеал. Мы должны обладать миром во имя национального самосознания.
Наша историческая миссия - властвовать над народами.
     Насилие - это и выражение свободы  нашего  духа  и  метод  достижения
цели, - вещал своим  скрипучим  голосом  Зальц.  -  Извечный  страх  перед
насилием над личностью, над целыми народами мы превратили в  универсальное
орудие.  Доблестная  готовность   немецкого   солдата   идти   на   смерть
складывается из двух моментов. Его сознание абсолютно подчинено мысли, что
уклонение от этой готовности грозит ему смертью. И страх перед  наказанием
освобождает его от психической боязни смерти.  Так  страх  перед  насилием
порождает способность к насилию. Как бы противна  ни  была  нашей  природе
жестокость, она диктуется гуманной необходимостью: страх перед жестокостью
уменьшит  количество  людей,  которые  могут   стать   жертвой   жестокого
возмездия...
     Любые проявления снисходительности, - продолжал он,  почти  скрывшись
за  облаками  сигарного  дыма,  -  к  приговоренным  военным  преступникам
свидетельствовали бы о нашей неспособности решительно аннулировать все то,
что чуждо нашему духу,  заражено  социальной  инфекцией  марксизма.  Чтобы
закончить наш разговор, скажу вам,  любезный  господин  Шварцкопф,  что  я
решительно не согласен с вами...
     Но тут Вайс прервал его. Вытер губы салфеткой, аккуратно сложил ее  и
спросил, не поднимая глаз:
     - Простите, господин полковник, насколько я понял, из ваших  суждений
следует, что самый храбрый н