уке и бесформенной шляпе, разговаривающий с копом, на ладони которого лежал никелированный длинноствольный револьвер тридцать второго калибра, и тот как будто предлагал его шерифу, как какую-то вещь. Увидев нас, шериф мрачно нахмурил брови, но прежде, чем он успел что-либо сказать, вперед с самоуверенной улыбкой вышел Уинчелл.
     - Я - Уолтер Уинчелл, - сказал он, протягивая руку, которую шериф пожал, разинув рот. - Позвольте мне провести с этим ненормальным пять минут, и я прославлю ваше имя во всех газетах мира.
     Выражение лица шерифа изменилось с неприязни до благоговения, и теперь, когда знаменитость пожимала его руку, он раболепно ухмылялся:
     - Рад видеть вас в моей тюрьме, мистер Уинчелл.
     - Надеюсь, как временного гостя, - добавил Уинчелл, выплевывая слова, будто семечки. - Что вы можете рассказать мне о том человеке, которого только что упрятали в камеру?
     - Он говорит, что его зовут Зангара, Джузеппе Зангара. Пока что это все, что мы узнали. Плохо говорит по-английски. Но я сам немного говорю по-итальянски. Могу переводить, если вы не сможете его понять.
     - Вы очень любезны, шериф. Показывайте дорогу.
     - Минутку, - сказал шериф, поворачиваясь ко мне. Я стоял сразу за Уинчеллом, стараясь быть как можно незаметнее. - А вы кто?
     Я объяснил. Коп, стоявший рядом, был одним из тех, кому я помогал грузить преступника на багажную полку машины, он подтвердил то, что я сказал.
     - Этого еще не хватало, - шериф взмахнул руками. - Мы не хотим здесь видеть никого из чикагских копов. Сами разберемся.
     Уинчелл заметил:
     - Он со мной.
     Поразмыслив немного, шериф разрешил.
     - Ладно, о'кей, раз так. Пойдемте.
     Я поблагодарил Уинчелла.
     - Мы квиты, - ответил он. - Вернее, будем, если вы вернете мне ту "пятерку", что я вам дал. Я вернул ему пять баксов.
     Шериф и коп с засунутым за пояс револьвером убийцы провели нас к отделению одиночек, освещенному только светом из коридора. Камеры-одиночки по большей части пустовали. Мы прошли мимо одной, в которой сидел на откидной койке негр и что-то бормотал. На этаже он был единственным заключенным.
     В конце коридора была одиночка, в которую поместили Джузеппе Зангара. Он стоял посреди камеры совершенно голый, не стыдясь наготы, но вызова в его позе не было.
     Наконец-то я хорошенько его разглядел: ростом около пяти футов шести дюймов; весил, наверное, фунтов сто пятнадцать, верхнюю часть живота пересекал широкий шрам; лицо длинное, узкое, с квадратной челюстью; волосы чёрные, как смоль; глаза темные, внимательные. Слабая улыбка все еще оставалась на его лице. Когда он увидел и узнал меня, улыбка моментально исчезла.
     Сквозь решетку шериф поглядел на спокойного, молчаливого узника и заметил:
     - Собираюсь тебя, друг, усадить на электрический стул.
     Зангара поежился.
     - О'кей. Сажай кресло. Я не бояться.
     Шериф повернулся к Уинчеллу и сказал:
     - Это он, мистер Уинчелл.
     Уинчелл приблизился к решетке насколько мог.
     - Вы знаете, кто я такой?
     - Нет, - ответил Зангара.
     - Меня зовут Уолтер Уинчелл. Слыхали обо мне?
     Зангара подумал.
     - Может быть.
     - "Добрый вечер, мистер и миссис Америка, и все корабли в море..."
     Зангара ухмыльнулся:
     - Радио. Конечно. Я вас знаю. Знаменитый человек.
     - Хотите стать знаменитым, Джузеппе?
     - Джо. Зовите меня "Джо". Я американский гражданин.
     - Хотите прославиться, Джо?
     - Я хочу убить президента.
     - Чтобы прославиться?
     Молчание.
     - Расскажите мне все, - продолжал Уинчелл, - и вы станете знаменитостью. Рассказывайте.
     Зангара глядел на меня и, как я понял, ожидал подвоха. Я молчал.
     Наконец он заговорил:
     - Я пытаться убивать президента. Я пытаться убить его потому, что я не любить правительство. Капиталисты все вороны. Все только для денег. Взять всех - президентов, королей, капиталистов - убивать. Взять все деньги - сжечь. Это моя идея. Вот почему я хотеть убить президента.
     - Но вы убили не президента, Джо.
     Казалось, Зангара это не слишком смутило.
     - Я ошибся, - пожал он плечами.
     - Вы ранили много других людей. Они могут умереть.
     - Плохо.
     - Теперь вы сожалеете?
     - Ну да, конечно. Жаль, что могла умирать птица, лошадь, корова. Не моя вина. Скамейка качалась.
     - Что вы имеете в виду?
     - Скамейка, на которой я стоял, она качаться.
     - Вы хотите сказать - она шаталась. Поэтому вы промахнулись?
     - Конечно. - Он снова посмотрел на меня, на этот раз озадаченно. Ему хотелось знать, почему я не спрашиваю о том, что видел его в саду сермэковского зятя. Мне хотелось знать, сможет ли он выйти из положения с этим его бесконечным "убить президента". "Пусть потерзается", - решил я.
     Уинчелл достал, наконец, блокнот, сказав:
     - Давайте начнем с самого начала, Джо.
     - Отлично.
     - Сколько вам лет?
     - Тридцать три.
     - Где вы родились?
     - Италия.
     - Сколько времени вы в Америке? - Был здесь, сентябрь 1923 года.
     - Были женаты, Джо?
     - Нет.
     - Родители живы?
     - Жив отец. Мать умереть, когда мне было два года. Я мать не помню. У меня мачеха. Шесть сестер.
     - Где сейчас ваша семья?
     - Калабрия.
     - В Италии?
     - Ну да.
     - Чем вы занимались, с тех пор как живете в Америке, Джо?
     - Работа. Каменщик. - Он нервно взглянул на меня, коротко улыбнулся, почесал щетинистый подбородок и щеку острыми пальцами и добавил: - Иногда садовник.
     Уинчелл выстреливал вопросы с умопомрачительной скоростью и записывал ответы:
     - Где вы жили в Америке?
     - Долго в Нью-Йорке. Иногда Майами, иногда Нью-Йорк. Страдаю желудком, - он указал на шрам в шесть дюймов поперек живота. - Когда холодно, я жить Майами.
     - А чем вы занимались, когда приехали сюда?
     - Ничем. У меня есть немного денег.
     Шериф тронул Уинчелла за плечо и сказал:
     - При нем было пятьдесят долларов, которые он потерял вместе с брюками.
     Уинчелл небрежно кивнул и продолжил:
     - Прежде у вас бывали неприятности, Джо?
     - Нет, нет, неприятностей, нет, нет. Ни в какой тюрьме не сидеть. Эта первый.
     - Пытались раньше кого-нибудь убить?
     - Нет, нет, нет...
     - Сколько времени планировали покушение? Когда это впервые пришло вам в голову?
     - В голове, у меня все время желудок... - Он сжал руками, как клещами, живот в том месте, где был шрам, и нахмурился. Казалось, что он на самом деле говорит правду.
     - Расскажите, что с желудком, Джо.
     - Когда я работать на кирпичном заводе, я сжег желудок. Тогда я становился каменщик.
     - Желудок все еще вас беспокоит?
     - Иногда сильная боль. Сильно болею. В желудке огонь. Делается жар в голове, я превращаюсь как в пьяный, и я чувствую, как хочу стрелять себя, и я думаю - почему я стрелять себя? Лучше стрелять в президента. Если бы я был хорошо, то никого не беспокоил.
     - Не хотите жить, Джо? Жизнь вас не радует?
     - Нет, потому что я болен весь время.
     - Неужели вам не хочется жить?
     - Мне все равно, я жив или умер. Мне это все равно.
     - Джо, я еще кое-что хотел бы спросить.
     - Вы знаменитый человек. Спрашивайте, что хочется.
     - В вашей семье, Джо, не было никого больных?
     - Нет.
     - Сумасшедших нет?
     - Никого в сумасшедшем доме.
     - Вы пьющий, Джо?
     - Я не могу пить. Если я пить, то умирать, потому что желудок горит. Ничего не могу пить.
     - А есть можете?
     - Совсем мало, мне больно. Горит. Я иду в Майами к врачу, но никто помочь не может.
     - Вы сказали, что вы гражданин Америки, Джо?
     - Ну да. Я член Союза каменщиков.
     - Кто-нибудь в этой стране когда-нибудь причинил вам неприятности?
     - Нет, никто.
     - Вы в Майами поселились, верно? Может, здесь у вас были неприятности?
     Зангара скривился, в первый раз выказав раздражение. Он ткнул пальцем в шрам.
     - Здесь плохо. Для чего жить? Лучше умереть, все время страдаю, страдаю все время.
     Это смутило Уинчелла. Изумившись, что что-то могло его смутить (но это было так), я вступил в разговор, спросив:
     - Вы умираете, Джо? Сюда, в Майами, приехали умирать?
     Его зубы сверкнули немыслимой белизной.
     - Свою работу закончить, - ответил он. Уинчелл взглянул на меня раздраженно, возможно, из-за того, что я влез без его разрешения, и продолжил:
     - Почему вы ждали, пока мистер Рузвельт закончит выступление? Он был лучшей мишенью, пока сидел в машине.
     Это немного сбило Зангара, и он, почти заикаясь, сказал:
     - Не было шанса, потому что люди впереди поднялись.
     - Они поднялись, когда вы в него выстрелили. Вам пришлось для этого встать на скамейку, верно?
     - Я старался, как мог. Не моя вина. Скамейка качается.
     - Откуда начал, туда и пришел, - сказал сам себе Уинчелл, просматривая записи.
     - Знаете мэра Сермэка? - спросил я.
     Рука снова нервно почесала заросший подбородок и щеку; темные глаза на меня не смотрели.
     - Нет, я его не знаю. Я просто хотел убить президента.
     - Вы не знали, какой из себя мэр Сермэк?
     - Нет, нет, нет. Я хотел только президента. Знаю только президента, потому что видел портрет в газете.
     В газете дважды был напечатан портрет Сермэка. Уинчелл снова вмешался, но уже развивая мою тему:
     - А вас не волнует, что Сермэк может умереть?
     - Никогда не слышать о нем.
     - Джо, а что такое мафия?
     - Никогда не слышать.
     Уинчелл посмотрел на меня; я мягко улыбался.
     Он спросил:
     - А вы не в мэра Сермэка стреляли? Вас, случайно, не мафия наняла, чтобы застрелить Сермэка? Почти смеясь, Зангара ответил:
     - Ерунда какая!
     - Почему вы не попытались улизнуть из парка, Джо?
     - Оттуда нельзя уйти. Слишком много народу.
     - Ведь это самоубийство, Джо. Зангара поморгал, не понимая.
     - Рискованно, Джо, - объяснил Уинчелл. - Разве это не рискованно?
     Голый маленький человечек снова поежился.
     - Нельзя увидеть президента одного. Всегда люди.
     - Вы анархист, Джо? Коммунист?
     - Республиканец, - ответил он.
     Такое заявление остановило Уинчелла еще раз.
     Потом он спросил:
     - Но вы ведь не пытались убить президента Гувера?
     - Почему. Если бы увидеть его первым, первым убить его. Все одно, нет разницы поэтому.
     Вмешался шериф.
     - Зангара, если бы в эту тюрьму пришел мистер Рузвельт, а у тебя снова был бы в руке пистолет, сейчас бы ты убил его?
     - Конечно.
     - А меня хочешь убить? Или полицейских, которые тебя схватили?
     - Нет смысла убивать полицейских. Они работать для жизни. Я за рабочего человека, против богатого и власти. Как человек мне нравится мистер Рузвельт. Я хочу его убить как президента.
     Опять вмешался Уинчелл:
     - Джо, вы в Бога верите? Церковь посещаете?
     - Нет! Нет! Я принадлежу только себе и... я страдаю.
     - Вы не верите, что есть Бог, небеса или ад, или что-нибудь подобное?
     - На этой земле все, как сорняк. Все на этой земле. Там нет Бога. Все ниже.
     Уинчелл перестал задавать вопросы.
     Зангара повернулся и подошел к окну - поглядеть на Бискейн-Бей. Оттуда дул слабый ветерок: я его чувствовал на том месте, где стоял.
     Шериф заметил:
     - Зангара, завтра мы пришлем вам адвоката. Повернувшись к нам голым задом, тот ответил:
     - Никакого адвоката. Не хочу никого, чтобы мне помогать.
     Шериф спросил Уинчелла, закончил ли тот. Уинчелл кивнул, и мы пошли назад через отделение одиночек; от шагов раздавалось эхо. Черный мужчина все так же сидел на корточках на своей койке: сейчас он смеялся сам с собой и подпрыгивал.
     У лифта шериф пожал Уинчеллу руку, произнес свою фамилию по буквам три раза, и мы спустились.
     Уинчелл в лифте молчал, но, выйдя наружу, под ночное небо Майами, положил мне на плечо руку и спросил:
     - А как твоя фамилия, малыш?
     - Геллер.
     Он улыбнулся, показав на этот раз зубы.
     - Не хочешь сказать мне ее по буквам?
     - Не хочу попадать в вашу историю.
     - Хорошо, не попадешь. Из Чикаго, верно?
     - Там и родился...
     - И что ты из этого сделаешь, когда туда вернешься?
     - Вот вы из Нью-Йорка. Вы что из этого сделаете?
     - Помои.
     - В Нью-Йорке это так называется?
     - Это одно из выражений, которым я называю нашу печать. Дерьмо, каким его именем ни назови, не будет пахнуть благовониями.
     - Шрам на его животе настоящий, не подделка?
     - Да, как будто подлинный. Слышал когда-нибудь об Оуни Мэддене?
     - Конечно. Это гангстер - друг Рэфта, - ответил я.
     - Мы с ним приятели, - сказал Уинчелл. - Он спас мне жизнь, когда на меня разозлился Голландец Шульц. Я немного освежил свою колонку - это касалось Шульца и Винса Кола. Предсказал убийство Кола за день до того, как оно произошло.
     - И Шульцу это не понравилось.
     - Да, очень не понравилось. Я стал меченым. Многие месяцы прожил под угрозой расправы. С тех пор у меня нервы ни к черту, и я не стесняюсь признаться в этом, малыш.
     - И это все еще продолжается?
     - Я - фигура общественная. Они не смогут ликвидировать меня без шума и возни. Я объяснил это Оуни. И знаешь, что он ответил?
     - Что?
     - Они могут найти способ, - сказал он. - Они найдут такой способ, что никто даже никогда не узнает, что это именно они меня устранили.
     Мы остановились посредине лестницы, ароматный бриз обвевал нас, как ленивый евнух.
     - Думаю, что этот маленький ублюдок целился в Сермэка, - сказал Уинчелл. - Думаю, он знает, что все равно умрет из-за желудка, а они, скорее всего, обещали ему поддержать семью там, в Италии, взамен на то, что он подстрелит Тони и будет помалкивать. А ты что думаешь?
     - Я думаю, что вы правы, - ответил я. - Но если это напечатают, никто не поверит.
     - Что же мне делать? - спросил Уинчелл. - Впрочем, я знаю - они поверят чепухе.
     И он пошел искать такси.

ГЛАВА 18

     Около семи утра следующего дня, сидя после завтрака в буфете "Билтмора" с чашкой кофе, я читал "Гералд" - среди показаний очевидцев покушения была заметка о генерале Дэйвсе. Он, наконец, выступил свидетелем перед Сенатской комиссией по делу Инсала. Да, он действительно дал Инсалу кредит в одиннадцать миллионов долларов из своего банка, капитал которого вместе с прибылью на тот момент составлял двадцать четыре миллиона долларов, и он оплошал, "положив в одну корзину слишком много яиц". Попыхивая трубкой и печально кивая головой, он отметил, что в ретроспективе все банкиры этой страны выглядят не лучшим образом. Когда его спросили, что он думает о новых банковских законах, он ответил:
     - О новых законах, не разобравшись в них как следует, я говорить не хочу - хотя эта привычка, не свойственная Вашингтону.
     Последнее, видимо, вызвало смех - дань генералу, чье остроумие не радовало, наверное, только меня.
     Потом я поднялся в свою комнату и упаковал белый костюм и обе пушки; рассчитался за номер и поехал на своем "форде" в северо-западный Майами. Вверху, в конце извилистой улочки, огороженной кустами гибискуса, олеандрами и жасмином, находилась больница "Памяти Джексона" - двухэтажное здание с большим числом длинных, оштукатуренных, белых прогулочных галерей с красными черепичными крышами и тентами на окнах. Вокруг теснились многочисленные пышные пальмы.
     Я припарковался на стоянке и прошел ко входу, где стояли, болтая, двадцать (или около того) красивых молодых сестер; они улыбались и пребывали в радостном возбуждении, очевидно, ожидая кого-то особенного, но явно не меня.
     В приемном покое главного корпуса находились многие из репортеров, бывших свидетелями ночной драмы. Однако Уинчелла не было. Стряпал, наверное, большую историю, а объедки оставлял знаменитостям рангом поменьше. Вдоль одной стены располагались телеграфные аппараты и машинки.
     Меня остановили двое из Секретной службы. Я показал удостоверение и поинтересовался, есть ли какая-нибудь возможность увидеться с Сермэком. Ничего не ответив, один из них взял меня под руку и провел через стену репортеров в коридор, за регистратурой.
     Не отпуская меня, человек сказал двум другим агентам, охранявшим коридор:
     - Это тот самый парень, которого хотел повидать Сермэк.
     Все (кроме меня) серьезно кивнули, и тот же самый парень проводил меня по коридору, который был буквально забит хорошенькими медсестрами. Это было похоже на сцену в больнице из самого последнего фильма Эрла Кэрола "Тщеславие": все, до единой, симпатяшки, они улыбались и хихикали, как будто были готовы тут же спеть или станцевать.
     Мой провожатый, заметив, как я, замедлив шаги, с явным интересом разглядываю девушек в коридоре, сказал:
     - Сейчас здесь школа обучения медсестер. Репортерам есть на что поглядеть.
     - Держу пари - это так.
     Между группками медсестер виднелись раскрытые в больничные палаты двери; пациенты выглядывали со своих кроватей, иногда даже изгибаясь, чтобы бросить на меня взгляд. Или, скорее, на того, кого они надеялись вместо меня увидеть.
     - Между прочим, когда вы ожидаете Рузвельта? - спросил я.
     Человек из Секретной службы нахмурился так, будто я только что выдал большой секрет.
     - Он может прибыть в любую минуту. Как на всяком хорошем параде, на этом были хорошенькие девушки и цветы, гирляндами из которых украсили стены коридоров, где группками толпились какие-то люди; среди них олдермэн Баулер, еще люди из Секретной службы, пара детективов из Майами и несколько врачей в белых халатах. Были тут и Лэнг с Миллером, стоявшие по одну сторону двери ближайшей палаты.
     - Доктор, - сказал человек из Секретной службы. - Это мистер Геллер. Тот джентльмен, о котором спрашивал мэр Сермэк.
     Заслышав слово "джентльмен", Лэнг и Миллер обменялись ухмылками.
     Белоголовый Баулер устало улыбнулся мне и протянул руку. Я пожал ее, а Баулер сказал:
     - Прошлой ночью вы доказали, чего стоите, молодой человек! Благодарю вас за все.
     - Я не заслужил таких добрых слов, - ответил я. - Как себя чувствует мэр?
     Один из врачей, мужчина среднего возраста, преждевременно, как и Баулер, поседевший, заметил:
     - Мы надеемся на лучшее.
     Другой доктор, помоложе, в очках и с кофейным загаром, объяснил:
     - У нас нет привычки обманывать самих себя. Жизнь мэра в опасности. Пуля, которую еще не вынули сидящая над правой почкой, пробила правое легкое, и он кашляет кровью. Это большая нагрузка на сердце. И всегда остается опасность развития пневмонии или инфекции.
     Первый врач бросил на молодого коллегу испепеляющий взгляд, который тот, по-видимому, не заметил или, во всяком случае, проигнорировал.
     - Я полагаю, - сказал доктор постарше, - у моего коллеги есть основание говорить все это вам, чтобы вы проявили необходимую в данном случае осторожность.
     - Что вы имеете в виду?
     - Только то, что мэр настаивает на свидании с вами, а он человек упрямый, и спор по этому поводу мог бы вызвать у него перевозбуждение, которого мы стараемся избежать. Так что мы пошли навстречу его желаниям в отношении вас.
     - Я постараюсь его не волновать, док. А как другие раненые?
     - Серьезно ранена только миссис Гил, - ответил тот, что помоложе. - Она в критическом состоянии. У остальных четырех ранения совсем небольшие.
     Его коллега постарше заметил:
     - Что же вы не заходите?
     Взявшись за ручку двери, чтобы ее открыть, но еще не сделав шага, я сказал Миллеру, как будто только сейчас заметил его:
     - О-о! Вы все еще здесь работаете?
     Сермэк полусидел на постели в подушках - рядом находилась пожилая медсестра - и, завидя меня, криво улыбнулся. Кожа у него была серая, глаза полузакрыты, губы бескровные. Руки сложены на животе. Всюду в комнате и в примыкающем солярии, где сидели два других телохранителя, были цветы.
     - Последний раз я видел такое количество цветов, когда убили Дайона О'Бэньона, - заметил я.
     Сермэк коротко рассмеялся, а медсестра надулась и на меня, и на него.