ротне  взорвалась  вдруг  вспышками  света  и
грозными окриками.
   - Стоять, не двигаться, милиция!
   Женя обернулся на звук, и ему в глаза ударил луч света от мощного фонаря.
Мелькнули две тени, руки его оказались в плену жестких захватов,  и  на  них
тут же замкнулись наручники.
   - Вы арестованы, гражданин Лагунин! - услышал он знакомый голос.
   Да, это был тот следователь, который крутил его на Лохматого.

***

   Игнат Германович Калугин служил в уголовном розыске не первый год. Он был
матерым волкодавом. Люто ненавидел всякую уголовную мразь, готов был воевать
с ними круглые сутки. И воевал, не зная ни сна, ни отдыха.
   В прошлом году поступило сообщение о  ножевом  ранении.  Случай  этот  не
окончился смертельным исходом только  благодаря  чуду  и  крепкому  здоровью
пострадавшего.
   Молодого  человека   пырнул   ножом   матерый   уголовник   -   об   этом
свидетельствовал характер удара. Сам пострадавший не производил  впечатление
человека, хоть как-то связанного с  уголовным  миром.  Отличник,  спортсмен,
послушный сын родителей, блестящие характеристики из школы. Разве что только
не комсомолец. Но Калугин все же начал копать под него. Связался  со  своими
агентами, а их  у  него  много.  И  узнал  любопытную  вещь.  Женя  Лагунин,
оказывается,  тихий  вор-щипач.  В  воровской  синклит  не  входил.  О   его
существовании, возможно, никто  бы  и  не  знал,  если  бы  не  случай.  Он,
оказывается, обул опера, взявшего Цирюльника  с  поличным.  А  ведь  сколько
трудов Лешка Осипов положил на то, чтобы подобраться к знаменитому законному
вору. И на тебе, какой-то пацан увел из-под носа решающую улику.
   "Я сам с ним разберусь..." Эта фраза, в полузабытьи брошенная  Лагуниным,
дала информацию для размышления.
   Судя по сообщениям агентов из уголовной среды, Лагунин  не  тихий  ангел,
каким кажется с виду, а черный демон. Сам Цирюльник удивлен был его стальной
выдержкой. А еще он отлично управлялся с  ножом.  Порезал  Лохматого  и  его
подельника  Рыбу.  А  ведь  они  оба  матерые  волки,  с  детства  к  "перу"
приученные. И сильные как быки. А Лагунин среднего роста, худощавый. Но сила
в нем дьявольская.
   Давно уже хотел Калугин подцепить Лохматого. Загулялся тот  на  воле,  не
одну квартиру обчистил. Да только осторожно работал  домушник,  не  оставлял
следов. Но Лагунина он подрезал. Или его дружки. Так или иначе,  его  самого
или кого-нибудь из его кодлы он бы заковал в наручники.  Но  Лагунин  молчал
как рыба. Похоже, он сам решил разобраться с Лохматым.
   И тогда у Калугина созрел план.
   Лагунина выслеживал он вместе с Лешкой Осиповым, который только  рад  был
помочь ему. Ох и зол же он был на этого пацана! Бумажник у него выродок этот
спер, выставил на всеобщее посмешище...
   Пока Лагунин лежал в больнице, они были спокойны.  И  когда  болел  дома,
тоже не особенно переживали. А вот когда он  окреп  и  вышел  из  дому,  они
забеспокоились. Тогда  слежка  и  началась  Интуиция  Калугина  не  подвела.
Лагунин и в самом  деле  собирался  свести  счеты  с  Лохматым.  Неосторожно
поступил тот, решив, что он более не опасен.
   За что и поплатился. Он получил "перо"  в  бок.  А  доблестная  советская
милиция в лице капитана Калугина и майора Осипова могла похвастать тем,  что
преступление раскрыто на месте. Убийца гражданина Лохматова взят с поличным.
И сам дьявол не поможет ему теперь уйти от ответственности.

***

   Грозно лязгнул запор, жалобно скрипнула железная дверь, и Женю  втолкнули
в тесную душную камеру городского следственного изолятора.
   Его  лицо  оставалось  невозмутимо   спокойным,   когда,   спускаясь   по
ступенькам, он осматривал место своего заточения. Жара, духота, вонь  параши
и грязных носков. Хмурые озлобленные лица уголовников.
   В новом костюме-тройке, в  белой  рубахе,  выглаженный,  вычищенный,  еще
пахнущий дорогим одеколоном, он пришел  к  ним  из  чужого  мира.  И  совсем
молодой, восемнадцать совсем недавно исполнилось. А  еще  -  красивый.  Лицо
по-детски нежное, еще не знавшее  бритвы.  Кое-кто  даже  устремил  на  него
похотливые взгляды.
   - Проходи, красавчик! Чего встал? - глумливо усмехаясь, подкатил  к  нему
красномордый мужик с пивным животом.
   - Кавалеры приглашают дам! - куражась, он протянул руку,  чтобы  провести
его к свободному месту.
   Но Женя словно не замечал его. Как будто его и вовсе  в  этой  камере  не
было. Ни одна черточка не дрогнула на  его  окаменевшем  лице.  Он  спокойно
обогнул наглеца и прошел к своему месту. И занял его с видом хозяина.
   Толпа подследственных с интересом наблюдала за ним  и  пузатым.  Для  них
начиналось цирковое представление. Это хоть как-то должно было  скрасить  их
серое и мерзкое существование.
   - Ну и видок у тебя, пацан!
   Красномордый подошел к Жене и навис над ним всей громадой своего  жирного
тела. Но тот по-прежнему не замечал его.
   - Ты как тот музыкант, который на  концерт  пришел...  А  может,  ты  нам
сыграешь?.. У меня флейта есть!
   - Кожаная? - засмеялся кто-то.
   - А то какая?.. Когда ее на клык берешь, такая  музыка  получается...  Ну
так чо, пацан, сыгранешь нам...
   - Я только на скрипке играть могу, - немного подумав, сказал Женя.
   Взгляд толстопузого наполнился весельем.
   - На скрипке? А это еще куда?.. Воздух сотряс оглушительный смех.
   - А я покажу...
   Женя встал, вышел на середину камеры и взял  в  руки  невидимую  скрипку,
поднес к ней невидимый смычок. И заиграл. Только музыки, конечно,  никто  не
услышал.
   - Хреновая у тебя скрипка, дружок! - насмехаясь, заметил толстопузый.
   - А вот моя кожаная флейта тебе будет в са...
   Он не договорил. Правая рука Жени с плавного движения  перешла  в  резкий
взмах. Пузатый вдруг замолчал и отскочил от него.  Из  его  рассеченных  щек
фонтаном хлынула кровь.
   Медная пятикопеечная монета служила Жене неким талисманом. Он брал  ее  с
собой всегда, даже если не ходил на дело. Была она с ним, когда он нанизывал
на нож Лохматого. С нею его повязали менты. Она не принесла  ему  удачу.  Но
расставаться он с ней не хотел. Его обыскивали,  и  не  раз.  Но  всегда  он
умудрялся сохранить ее. Он, как фокусник, перекладывал ее с места на  место.
Никто не смог ее найти.
   Когда толстопузый на полуфразе широко раскрыл рот, Женя  и  полоснул  его
монетой, крепко зажатой в пальцах. Он рассек ему пасть. Теперь ему в  глотку
можно было запихать целый арбуз.
   Хватаясь за рассеченные щеки, пузатый недоуменно посмотрел на Женю.
   Потом дико заорал. И бросился на него. Но нарвался на кулак, устремленный
ему в переносицу. Как  будто  он  напоролся  на  железную  трубу.  Тело  его
содрогнулось, и он грохнулся на пол. Подняться с него он не пытался.
   Зажимая щеки руками, он жалобно заныл.
   - Ничего себе! - присвистнул кто-то.
   - Вот ты и дома! - услышал Женя чей-то одобрительный голос.
   Он обернулся и увидел седовласого  мужчину  с  жесткими  чертами  лица  и
лукавыми глазами. Его он раньше никогда не видел.
   Но тот, оказывается, знал его.
   - В миру у тебя не было имени, - сказал седовласый, подходя к нему.
   Его  внимательно  слушали.  Вне  всякого  сомнения,  у  него  здесь   был
непререкаемый авторитет.
   - Тебя звали просто Женя. А  в  нашем  мире  имена  другие...  Ты  хорошо
играешь на скрипке, - он усмехнулся, покосившись на красномордого. - Поэтому
будем звать тебя Скрипач. Вот ты, Скрипач, и дома... Теперь будешь  жить  по
нашим, воровским, законам. Ты же вор. Хотя еще и не совсем наш...
   Цирюльник маляву с воли подогнал. За тебя подписывается...
   - Но откуда он...
   - Он все знает, - перебил седовласый. - Ты еще  не  знал,  в  какой  хате
чалиться будешь. А Цирюльник уже знал... Он  в  курсе  всего...  Все  верно,
Лохматого уже давно пора было разменять. Зарывается  он.  Его  еще  до  тебя
приговорили. Но ты всех обскакал...
   - Так это он Лохматого мочканул? - послышалось со стороны.
   - И за Цирюльника подписался. Мента с "лопатником"  нагрел.  Мы  о  тебе,
Скрипач, все ведаем. Только ты не наш. Не по нашим законам живешь... Но это,
я думаю, поправимо... Или нет?
   - Да, - твердо сказал Женя, глядя собеседнику в глаза.
   Суд над ним состоялся ровно через месяц после ареста. Следствие не заняло
много времени. Неопровержимые доказательства вины решили его судьбу  еще  до
вынесения приговора. А приговор был суров. Одиннадцать лет строгого режима.
   Но Женя воспринял его спокойно.  Как  будто  его  на  курорт  в  Сочи  по
туристической путевке отправляли.  А  в  чем,  собственно,  дело?  Если  его
посадили, значит, так оно и должно было случиться. От судьбы не уйдешь.
   Только его родители не разделяли подобной философии. Они узнали о  темной
стороне его жизни. Но продолжали воспринимать случившееся с ним как досадное
недоразумение. И отказываться от него, как это  делали  в  подобных  случаях
некоторые другие, не собирались.
   Не собиралась отказываться от него и Валя. В  отличие  от  родителей  она
догадывалась, что темный путь, которым он пошел, избран им сознательно.
   - Ты знай, я буду ждать тебя, - сказала она ему на последнем свидании.
   Завтра он должен был уйти по этапу.
   - Одиннадцать лет? Тебе это ни к чему, - попытался он вразумить ее. -  Ты
симпатичная, молодая, умная. Выйдешь замуж, нарожаешь детей...
   - Мне никто не нужен, кроме тебя...
   - Но я не люблю тебя, - спокойно сказал он. Однако она не поверила этому.
Странно, ведь он никогда не уверял, что любит ее.
   - Расскажи это кому-нибудь другому, - покачала она головой. - Тебе  нужна
только я... На том они и расстались.

***

   "Столыпинские" вагоны  подогнали  к  специальной  платформе.  Послышались
скрип тормозов и  окрики  конвойных.  Осужденных  выталкивали  на  площадку,
выжженную жарким солнцем.
   Покинув вагон, Женя жадно вдохнул сухой  горячий  воздух.  Он  обжег  ему
легкие. Но все равно Женя был рад ему. Надоела теснота и вонь, в которой  он
пребывал столько дней.
   Их вывезли в пустынные казахстанские степи. Летом жара плюс сорок,  зимой
столько же, только со знаком "минус". Гиблые места. Но,  как  говорится,  за
что боролся...
   Он сидел на корточках на земле. Механизм  самосохранения  снова  отключил
его эмоции и чувства. Он  спокойно  воспринимал  суету  вокруг  себя,  крики
конвойных и лай собак.
   Три сотни зеков проверили по списку, выстроили в  колонны  и  погнали  по
пыльной дороге.
   - Знаю я эти места, - сказал Голландец, шедший рядом с Женей.
   Тридцать лет ему. Третья ходка. Все на квартирных кражах попадался.
   "Молитву" чтил, все знал и многому мог научить. Женя скентовался с ним.
   Одному в неволе выжить невозможно. Это была одна из  истин,  которую  ему
успели вдолбить.
   - Четыре зоны здесь, бабы в одной парятся...
   - О! - загудел кто-то.
   - Вот тебе и "о". Только баб даже издалека не увидишь. Их зона не в  этой
стороне... Тут одна зона "сучья", - Голландец вдруг забеспокоился.  -  Гадом
буду, нас туда, похоже, и тянут...
   Женя уже знал, что зоны бывают "воровскими" и "сучьими".  В  одних  шишку
держат воры. Там четкая иерархия. "Черная масть" сверху, "мужики", "черти" и
"законтаченные" снизу. В "сучьих" все по-другому. Там порядки  устанавливает
администрация. "Отрицаловка" там не в почете. Воров в "бурах",  в  ШИЗО  как
картошку гноят. А еще их ссучивают, даже опускают, "петухами" делают. И  это
самое  страшное.  В  этих  зонах  "красные"  с  "косяками"  на  руках   всем
заправляют. "Черная масть" как бы в стороне. "На свободу с чистой  совестью"
- этот девиз не вызывал там особых насмешек.
   "Мужикам" там самый кайф, а ворам - погибель.
   Женя сравнительно долго держался в стороне от воровского синклита.
   Воровал и жил сам по себе. Не  стремился  жить  по  законам  блатных.  Но
теперь все изменилось. Он выбрал свой путь и уже идет по нему обеими ногами.
   Воровские идеалы еще непрочно засели в его голове. Но от них  он  уже  не
отступится. Тем более если к этому его будут принуждать...
   В воровских  понятиях  была  одна  сторона,  которая  как  нельзя  кстати
подходила к его натуре. Он ненавидел грубую физическую  работу  во  всех  ее
проявлениях. А воры как раз такой работы и должны были избегать. Для них это
западло. Ему тоже. Пусть лучше бьют коваными  сапогами,  гноят  в  ШИЗО,  но
работать он не будет. Не будет, и все тут!
   Голландец был прав. Их привели в "сучью" зону.
   В карантине им выдали зековкие робы, "пидорки", кирзовые сапоги.
   Какое-то время продержали в карантинном бараке, а затем  распределили  по
отрядам.
   Женю определили во второй отряд, Голландца в третий.
   - Чего-то я не врубаю, меня к ворам кидают, -  сказал  он.  -  А  тебя  к
"мужикам". Во втором отряде "красных" выше крыши. Задавят они тебя...
   Этим Голландец особо подчеркивал, что Женя -  вор,  он  причислял  его  к
"черной масти". И Женя не должен был уронить  чести.  Хочешь  не  хочешь,  а
держись за понятия намертво. Не опускайся до уровня "мужиков". А  опуститься
проще простого.
   В бараке  недавно  сделали  ремонт.  В  помещении  приятно  пахло  свежей
краской. Ровные ряды шконок в  два  яруса,  аккуратно  заправленные  одеяла,
подушки. Никакого сравнения с вонючими камерами  следственных  изоляторов  и
пересыльных тюрем.
   Вечером с промзоны после  работы  вернулись  обитатели  барака,  усталые,
голодные зеки. Они косились на вновь прибывших, но зла им не чинили.  Просто
узнавали, кто есть кто. Похоже, к "черной масти" здесь не принадлежал никто.
Как же тогда быть? Ведь и он сам принадлежал  к  ворам  постольку-поскольку.
Никто о нем толком ничего и не знал.
   На все вопросы он отвечал короткими "да" и "нет". Статья, по  которой  он
мотал срок, причисляла его к категории тяжеловесов.  Умышленное  убийство  -
это серьезно. К нему относились уважительно.
   А утром он отказался  идти  на  работы.  На  вопрос  почему,  он  отвечал
молчанием. Никто не смог вытащить из  него  и  слова.  Тогда  его  отправили
прямым ходом к начальству. Там долго с ним не разговаривали.
   - Ты что, вора из себя корчишь? В ответ тишина.
   - К "отрицаловке" примкнуть хочешь?
   Молчание.
   - В штрафной изолятор его, в камеру восемь.
   В ШИЗО так в ШИЗО. Лишь бы только не работать...
   В камере восемь  парились  "петухи".  Об  этом  ему  с  насмешкой  бросил
"попкарь", спровадивший его до "хаты".
   - Только не вздумай сказать им, что ты вор, - предупредил он.
   Мог бы и не предупреждать. "Дырявые", они же  "неприкасаемые".  Эти  люто
ненавидят воров, благодаря которым на зонах их унижают,  издеваются.  Только
скажи им, что ты причисляешь себя к "черной масти", тут же опустят  тебя.  И
все, выше "петуха" уже никогда не прыгнешь. Каждый будет только рад  плюнуть
тебе в лицо, садануть по почкам сапогом.
   А  еще,  рассказывал  ему  как-то   Голландец,   к   "обиженным"   нельзя
прикасаться, есть с ними из одной тарелки. У них даже своя посуда,  пробитая
гвоздем, чтобы порядочный  человек  ненароком  не  опоганился.  И  "очко"  в
сортире свое. Только справь туда нужду, самого тут же опустят.
   Так как же ему тогда быть? Ведь  в  камере  только  одно  "очко"  и  туда
справляют нужду "петухи". Похоже, влип он круто...
   - Они этого не узнают, - резко разворачиваясь к надзирателю, сказал он. -
Я просто в эту хату не пойду!
   - Что?! - от изумления тот даже разинул рот.
   - Не пойду, и все тут!
   Женя гордо вскинул голову, и тут же мощный удар в живот опрокинул его  на
пол. "Попкарь" начал бить его ногами. Он не сопротивлялся. Пусть бьет, пусть
до полусмерти изобьет. Тогда его не в  камеру  к  "дырявым"  отправят,  а  в
лазарет, к "лепиле".
   Скоро к "попкарю" присоединился еще один коллега. Ногами они работали  от
души. Еле живого Женю  куда-то  поволокли.  Куда  именно,  он  понял,  когда
очутился в крохотном помещении с бетонным полом. Ни сесть, ни встать.
   В карцере он пробыл два дня. Они показались ему вечностью.  Избитое  тело
нещадно болело, его колотила дрожь, ноги подкашивались, он то и дело  впадал
в забытье. Хотелось умереть, лишь бы только вырваться из этого ада.
   Он не  помнил,  как  его  вытаскивали  оттуда,  как  тянули  за  ноги  по
цементному полу.  В  голове  все  перемешалось.  Как  из  тумана  перед  его
мысленным взором выныривали мама и  отец.  "...Нельзя,  сынок,  воровать..."
Издалека улыбалась Лена. "...Я хочу тебя... Иди ко мне, здесь так хорошо..."
Выплывали влюбленные глаза Вали. "... Я буду тебя ждать..." Он не знал,  где
он находится, что с ним делают, куда тащат. Но все стало на свои места, едва
он оказался у знакомой железной двери. Его собирались  бросить  в  камеру  к
"петухам". Круг замкнулся.
   - Нет!!! - Женя сделал  последнее  усилие  и  вырвал  свои  ноги  из  рук
"попкарей".
   Рывком поднялся на ноги, отскочил в сторону и застыл в боксерской стойке.
Пусть это будет последний в его жизни бой.
   - Во дает! - изумился надзиратель.
   - Настырный пацан! - добавил второй.
   И оба набросились на него. Крепкие, здоровые, они смяли его в  один  миг.
Пару раз ударили в лицо, несколько раз - в живот.  И,  выбив  из  него  дух,
бросили в камеру.

***

   Очнулся он от прикосновения мужских рук.
   - Нет!!! - закричал он, отползая по бетонному полу назад.
   - Эй, ты чо, Скрипач? Это же я, Голландец!
   И  точно,  перед  ним  вырисовывалась  озабоченная  физиономия  кента  по
пересылке.
   - Ты?!. Но меня же к "петухам" вроде как бросили...
   - И "петухи" у нас есть, - рассмеялся Голландец, тыкая пальцем в  дальний
угол просторной камеры. - Хочешь?
   - Уж как-нибудь...
   Он и представить себе не мог, что с мужиком можно как с женщиной.
   - Это ты пока так говоришь. А когда  "хочу"  к  стенке  приставит,  и  на
свинью полезешь...
   - Это не по теме... Где я?
   - У своих... Слыхали мы о твоей канители. Круто тебя в  оборот  взяли.  К
"дырявым" на съедение хотели бросить. Козлы! А ты, я смотрю, пацан зубастый.
Будет из тебя толк...
   Оказалось, что не зря он пер  буром  на  надзирателей.  Избили  они  его,
промариновали в карцере, а затем  сжалились,  потому  и  бросили  в  обычную
камеру. А там и воровская прослойка  была.  И  Голландец  туда  днем  раньше
залетел.
   - Слабину дал Хозяин, -  рассказывал  ему  Голландец,  когда  он  с  пола
перебрался на нары. - Прижали его таки "законные".  На  бунт  зону  подымут,
если он воров ссучивать не перестанет. А ему "полкана"  на  погоны  навесить
должны. Вот он и ссытся. Наши здесь теперь законы. Только один второй отряд,
мать его так, и держится... А вот тебя "кум" в оборот крепко взял.
   Но это ему вожжа под хвост попала. Уже успокоился... Только "отрицаловку"
он давить все одно будет. Это его хлеб. Так что сладкой жизни не жди...
   - Только к "петухам" пусть не бросает...
   - А с Хозяином уже Король базарил, "смотрящий" наш. Шибко возмутило  его,
что воров к "опущенным" на съедение кидают. А слово Короля большой вес и для
Хозяина имеет. Отвязались от тебя. Но  все  одно  от  "парилок"  вроде  этой
никуда не денешься... Ну и в "кастрюле" тебя  попарить  могут.  Ты  там  уже
побывал...
   Женя невольно вздрогнул, вспомнив ужасы карцера. Но  лучше  уж  это,  чем
"петушня".

***

   Как и предупреждал Голландец, ШИЗО для него стал домом родным.
   Отказался работать - в штрафной изолятор. Нагрубил начальству - туда  же.
И карцер иногда навещал. Но бить его больше не били.
   Года через четыре в зоне окончательно установилась воровская власть.
   На "отрицаловку" администрация смотрела уже сквозь пальцы. За невыход  на
работы в ШИЗО еще сажали. А если на работу вышел, но ни  хрена  не  делаешь,
тогда живи спокойно.
   Женя огрубел, заматерел. Из мальчика превратился в мужчину.  На  зоне  он
чувствовал себя вольно, как будто здесь родился, вырос и  собирался  прожить
всю оставшуюся жизнь. За "стукачами" он не охотился, для  него  они  как  бы
вовсе и  не  существовали.  Хотя  все  же  одного  пришл