ас идти на смерть! - с жаром ответил Жерар.
     - Для меня уже слишком  много  и  того,  что  такие  храбрецы  готовы
оказать мне помощь, - сказала она, улыбаясь, и, ударив хлыстом по  лошади,
поскакала по извилистой дороге по направлению к Гросбуа.
     Я на некоторое время остановился, и погрузился в глубокую думу о ней,
недоумевая, какой план мог быть в ее головке, - план, исполнение  которого
могло навести ее на следы Туссака. Я ни одной минуты  не  сомневался,  что
женский  ум,  действующий  под  влиянием  любви,  стремящийся  спасти   от
опасности своего возлюбленного, может достичь  большего  успеха  там,  где
Саварей или Фуше, несмотря  на  их  опытность,  были  бессильны.  Повернув
лошадь обратно по направлению  к  лагерю,  я  увидел,  что  молодой  гусар
продолжал следить глазами за удалявшейся наездницей.
     - Честное слово! Она создана для тебя, Этьен, -  повторял  он  самому
сбе. - Эти чудные глаза, ее улыбка, ее искусство в верховой езде! Она  без
страха говорила  даже  с  императором!  О,  Этьен,  вот  наконец  женщина,
достойная тебя!
     Он бормотал эти отрывистые фразы до тех пор, пока Сибилль не скрылась
из виду за холмами, только тогда он вспомнил о моем присутствии.
     - Вы кузен этой барышни? - спросил он. Мы связаны  с  вами  обещанием
помочь ей. Я не знаю, что мы должны сделать, но для нее я готов на все!
     - Надо схватить Туссака!
     - Превосходно!
     - Это условие сохранения жизни ее возлюбленному.
     Борьба между любовью  к  девушке  и  ненавистью  к  ее  возлюбленному
отразилась на его лице, но прирожденное благородство сзяло верх.
     - Господи! Я пойду даже на это, лищь  бы  сделать  ее  счастливою!  -
крикнул он и пожал протянутую ему мою руку.
     - Наш полк расположен там, где вы видите целый  табун  лашадей.  Если
вам пнадобится моя помощь, вам стоить только прислать за мнгою,  и  всегда
мое оружие будет в вашем распоряжении. Сразу дайте мне тогда знать, и  чем
скорее, тем лучше!
     Он тронул лошадь уздечкой и быстро удалился; молодость и благородство
сказывались во всем: в его осанке, в его  красном  султане,  развевавшемся
ментике и даже в блеске и звоне серебряных шпор.
     Прошло четыре долгих дня, а я ничего не слыхал ни о моей кузине, ни о
моем милейшем дядюшке из Гросбуа. Я за эти дни успел поместиться в главном
городе - Булони, наняв себе комнату за ничтожную плату, больше которой мне
не по силам было бы платить, потому что мои  финансы  находились  в  самом
бедственном положении. Комната помещалась над булочной Аидаля  в  Rue  des
Vents.
     Только  год  тому  назад  я  вернулся  сюда,   поддаваясь   тому   же
необъяснимому чувству, которое толкает  стариков  хотя  изредка  заглянуть
туда, где протекла их юность, подыматься по тем ступеням, которые скрипели
под их ногами в далекие времена молодости. Комната осталась все той же, те
же картины, тот же гипсовый бюст Жана Барта, который стоял у стола.
     Стоя  спиною  к  узенькому  окошку,  я  мог   видеть   в   мельчайших
подробностях все предметы, на которых некогда останавливались  мои  глаза;
щдесь все было без перемены, но я  ясно  сознавал,  что  мое  сердце,  мои
чувства уже далеко не те!
     Теперь в маленьком  круглом  зеркале  отражалось  длинное  истощенное
старческое лицо, а когда я  обернулся  к  окошку  и  посмотрел  туда,  где
некогда белели палатки стотысячной армии, где некогда царило оживление,  -
теперь тянулись унылые, пустынные  холмы.  Трудно  поверить,  что  великая
армия  рассеялась,  как  легкое  облачко  в  ветренный  день,  тогда   как
мельчайшие предметы этого мещанского жилища сохранилиьс в том же виде!
     Первым делом после того, как я основался в этой комнате, было послать
в Гросбуа за моими  скудными  пожитками,  с  которыми  я  высадился  в  ту
дождливую бурную ночь.  Немедленно  же  мне  пришлось  заняться  туалетом,
потому что после милостивого приема императора и уверенности в приеме меня
к нему на  службу,  я  обязательно  должен  был  исправить  свой  гардероб
настолько, чтобы не компрометировать себя в глазах богато одетых  офицеров
и придворных, окружавших  Наполеона.  Все  знали,  что  Наполеон  старался
одеваться возможно скромнее и вообще не обращал внимания на  свой  костюм,
но вне вне сомнения также, что даже при той пышности, которая  царила  при
дворе Бурбонов, роскошь костюмов не имела такого значения, как теперь  для
человека, стремившегося сохранить за собою милость Императора.
     На пятый день утром я получил от Дюрока,  бывшего  камергером  двора,
приглашение прибыть в лагерь, где я мог рассчитывать на  место  в  экипаже
императора, отправляющегося в Пон-де-Брик,  где  должны  были  представить
меня императрице. Приехав в  лагерь,  я  прошел  через  обширную  палатку,
игравшую роль передней, а затем Констан впустил меня в следующую  комнату,
где император, стоя спиной к каминую поочередно грел свои ноги. Талейран и
Бертье стояли тут же в ожидании распоряжений,  а  де-Миневаль,  секретарь,
сидели за письменным столом.
     - А, monsieur де Лаваль, - сказал  император,  приветливо  кивая  мне
головой, - имеете ли вы  какие-нибудь  известия  от  вашей  очаровательной
кузины?
     - Нет, Ваше Величество, - ответил я.
     - Боюсь, что ее усилия будут тщетны.  Я  от  души  желаю  ей  успеха,
потому что совершенно нет  оснований  опасаться  этого  ничтожного  поэта,
Лесажа, тогда как тот другой очень опасный человек. Но все  равно,  пример
должен быть показан на ком-нибудь!
     Постепенно стемнело, и  Констан  появился,  чтобы  зажечь  огонь,  но
император просил не делать этого.
     - Я люблю сумерки, - сказал он. - За ваше долгое пребывание в Англии,
m-r де Лаваль, вы, я думаю, тоже привыкли к тусклому свету. Я полагаю, что
разум этих обитателей острова так же тяжел, как их туманы, если судить  по
той чепухе, которую они пишут про меня в своих противных газетах!
     С  нервыным  жестом,  обыкновенно  сопровождавшим  внезапные  вспышки
гнева, он схватил со стола лист последней лондонской газеты и бросил его в
огонь.
     - Издатель! - вскричал он тем же сдавленным голосом, каким  вел  свое
объяснение с провинившимся адмиралом в первый момент нашей встречи. -  Кто
он  такой?  Чернильная  душа,  несчастный  голодный  писака!  И  он  смеет
рассуждать, как имеющий большую власть в Европе. Ох! как надоела  мне  эта
свобода печати! Я не знаю, многие желают установить ее у нас в  Париже,  в
числе из и вы, Талейран! Я же считаю, что из всех газет нужен только  один
официальный орган, через который правительство может сообщить свои решения
народу.
     - Остаюсь при особом мнении, Ваше Величество,  -  сказал  министр.  -
По-моему, лучше иметь открытых врагов, чем бороться со скрытыми,  да  и  к
тому же безопаснее проливать чернила, чем кровь! Что за  беда,  если  ваши
враги будут злословить о вас на страницах  газет,  -  они  ведь  бессильны
против вашей стотысячной армии!
     - Та, та, та! - вскричал нетерпеливо император. Можно подумать, что я
получил свою корону от моего отца, ьывшего до меня императором!  Но,  если
бы это даже было так, это все равно  не  удовлетворило  быгазеты.  Бурботы
разрешили открыто критиковать себя, и к чему это привело их? Могли ли  они
воспользоваться своей швейцарской гвардией, как  я  воспользовался  своими
гренадерами, чтобы произвести переворот 18-го брюмера? Что сталось бы с их
драгоценным Национальным собранием? В это время одного удара штыка в живот
Мирабо было бы совершенно довольно, чтобы все  перевернуть  вверх  дном  и
окончательно   изменить   ход   вещей.   Впоследствии   только   благодаря
нерешительности погибли король и королева  и  была  пролита  кровь  многих
невинных людей.
     Он опустился в  кресло  и  протянул  свои  полные,  обтянутые  белыми
рейтузами ноги к огню. При  красноватом  отблеске  потухавших  угольев,  я
смотрел на это бледное, красивое лицо сфинкса, лицо поэта,  философа:  как
трудно в нем было предположить безжалостного честолюбца-солдата! Я  слышал
мнение, что нельзя найти двух портретов Наполеона, похожих один на другой,
потому что  каждое  душевное  настроение  совершенно  изменяло  не  только
выражение, но и черты его  лица.  В  молодости,  когда  это  лицо  езе  не
обрюзгло и не одряхлело, оно было самым красивым из  тех  лиц,  которые  я
когдая-либо встречал в течение моей долгой жизни!
     - Вы не  склонны  к  мечтательности  и  не  способны  создавать  себе
иллюзий, Талейран, - сказал он. - Вы всегда практичны, холодны и  циничны.
Я не таков. Сплошь и рядом эти сумерки, как сейчас  вот,  или  рокот  моря
действуют на мое воображение, и оно начинает тогда работать. Тот же эффект
на меня производит и  музыка,  особенно  постоянно  повторяющиеся  мотивы,
какие встречаются в пьесах Пассаниэлло. Под их влиянием на  меня  нисходит
вдохновение, мои идеи становятся шире,  мои  стремления  охватывают  новые
горизонты. В такие минуты я обращаю свои мысли к востокую к этому кишащему
людьми  муравейнику;  только  там  можно  чувствовать  себя   великим!   Я
возобновляю мои прежние мечты. Я  думаю  о  возможности  вымуштровать  эти
массы людей, сформировать из них армию и вести их на восток. Если бы я мог
завоевать Сирию, я без сомнения привел бы этот план в исполнение, и, таким
образом, судьба целого мира решилась бы со  взятием  Сен  д'Акра!  Положив
Египет к своим ногам, я стал уже детально  разрабатывать  план  завоевания
Индии, и всегда в этих грезах я представлял себя едущим на слоне с  новым,
сочиненным мною, коранов в руке. Я слишком поздно родился. Быть  всемирным
завоевателем мог  только  тот,  в  ком  было  присутствие  божественности.
Александр объявил себя сыном Юпитера, и никто не  сомневался  в  этом.  Но
теперь время далеко ушло вперед, и  люди  утратили  их  былую  способность
увлекаться. Что бы произошло тогда, если бы я объявил подобные притязания?
M-r де Талейран первый стал бы смеяться в руку, а парижане разразились  бы
градом пасквилей на стенах!
     Наполеон не замечал нас и не образался ни к кому  из  нас,  а  просто
высказывал вслух свои мысли, самые фантастичные, самые чудовищные!
     Это было именно то, что он называл "Ossianising", потому что при этом
он всегда вспоминал дикие, неясные сны и  мечты  Оccиaна,  поэмы  которого
имели для него какое-то особенное обаяние.
     Де  Миневаль  рассказывал  мне,  что  иногда  он  говорит   о   своих
сокровеннейших мечтах и стремлениях  его  души,  а  его  придворные,  стоя
вокруг него, в молчании ожадают, когда он от этих бредней вернется к своей
обычной практическое сметке.
     - Великий  правитель  должен  быть  законом  для  всех,  -  продолжал
Наполеон. - Мало уметь пользоватся саблей,  нет,  нужно  управлять  душами
людей, а не их телами. Султан, например, глава их веры и армии. Многие  из
римских императоров обладали тою же властью,  и  мое  положение  не  будет
вполне упрочено, пока я не достигну того же. А в настоящее время в Франции
в 30-ти провинциях папство могущественннее меня! Только подчинив себе весь
мир, можно достичь истинного мира и тишины. Только тогда, когда власть над
миром перейдет в руки Европы, и центр  ее  будет  в  Париже,  а  остальные
правители  будут  получать  корону  из  рук   Франции   -   только   тогда
восстановится  нарушенная  тишина!  Если  могущество   и   власть   одного
сталкиваются лицом к лицу с могуществом и властью других, то это неизбежно
ведет к борьбе, пока одна из сторон не признает себя побежденной.
     "Географическое положение Франции в центре всех держав, ее богатство,
ее история, - все указывает, что именно Франция должна быть этим  центром,
управляющим другими и регулирующим их взаимоотношения.  И  в  самом  деле,
Германия разделилась на отдельные части. Россия - страна варваров.  Англия
представляте  собою  незначительный  по  величине  остров.  Таким  образом
остается только Франция!
     Внимая этим речам, я невольно  убеждался  в  правоте  моих  друзей  в
Англии, говоривших, что спокойствие не  восстановится  до  тех  пор,  пока
будет жив этот маленький тридцатишестилетний армиллерист.
     Наполеон  сделал  несколько  глотков  кофе,  стоявшего  на  маленьком
столике  около  него.  Затем  он  снова  вытянулся  в  кресле  и,  склонив
подбородок на грудь, грустно устремил свои взоры  на  красноватый  отблеск
огня.
     - Если бы все это осуществилось, -  продолжал  он,  -  все  правители
Европы явились бы к императору Франции,  чтобы  составить  его  свиту  при
коронгации! Каждый из низ был  бы  обязан  иметь  свой  дворец  в  Париже;
пространство, занятое дворцами, тянулось бы на несколько миль! Вот какие у
меня планы на счет Парижа, конечно, если он окажется их достойным! Но я не
люблю Парижа, и парижане платят мне тем же! Они не могут простить мне, что
некогда повел своих солдат против Парижа! Они знают, что  я  и  впредь  не
остановлючь перед этим. Я заставил их удивляться  и  бояться  меня,  но  я
никогда не мог добиться их любви. А между тем я много сделал для них!  Где
сокровища Геную, картины и статуи Венеции и Ватикана?  Все  это  в  Лувре!
Добыча моих побед обогатила Париж и послужила украшению его. Но  им  нужны
перемены, нужен шум побед. Они преклоняются сейчас передо мною,  встречают
меня с обнаженными головами, но парижане  не  задумываются  приветствовать
меня кулаками, если я не дам им нового повода для восхищения  и  удивления
мною. Когда долгое время все  было  спокойно,  я  должен  был  предпринять
постройку Дома Инвалидов и этим развлек их на некоторое время. Людовик XIY
дал им войны. Людовик XY  -  доблестных  волокит  и  придворные  скандалы.
Людовик XYI не создал ничего  нового  и  за  это  был  гильотинирован!  Вы
помогли мне ввести его на эшафот, Талейран!
     - Нет, Ваше Величество, по своим убеждениям я всегда был умеренным!
     - Однако вы не сожалели о его гибели?
     - Да, это верно, но только потому, что  вы  заняли  его  место,  Ваше
Величество!
     - Ничто не могло бы остановить меня, Талейран! Я дожден,  чтобы  быть
высшим над всеми.  Со  мной  это  всегда  было  так.  Я  помню,  когда  мы
составляли условия мира в Кампо-Формио, я был совсем еще молодой  генерал,
и вот, когда императорский трон стоял в палатке штаба, я быстро  вошел  по
ступеням и сел  на  него.  Я  не  мог  себя  принудить  думать,  что  есть
что-нибудь выше меня! Я всегда сердцем угадывал свлю будущность. Даже в то
время, когда я  с  моим  братом  Люсьеном  жил  в  крохотной  каморке,  на
несколько франков в неделю, я знал, что  придет  день,  когда  я  достигну
императорской власти! А ведь  тогда  я  не  имел  оснований  надеяться  на
блестящую будущность. В школе  я  не  отличался  способностями,  шел  42-м
учеником из 58. Я всегда был  способен  к  математике,  но  этим  все  мои
способности и ограничивались. Надо правду сказать, что я всегда предавался
грезам в то время, как  другие  работали.  Казалось,  ничто  не  могло  бы
развить мое честолюбиее, тем более, что по наследству от отца мне достался
только хороший катар желудка!
     Однажды, когда я был еще совсем юным, я попал в Париж вместе с  отцом
и с моей сестрой Каролиной. Мы проходили по улице Ришелье, когда навстречу
нам показался король, ехавший в своем экипаже. Кто бы  мог  подумать,  что
маленький корсиканец, снявший шляпу перед короле и не  спускавший  с  него
глаз, будет его преемником!? И уже в то  время  я  чувтствовал,  что  этот
экипаж должен рано или поздно принадлежать мне. Что тебе нужно, Констан?
     Верный слуга почтительно наклонился к его уху и прошептал что-то.
     - Ах, конечно, - сказал он, - свидание было назначено, а  я  чуть  не
позабыл о нем. Она здесь?
     - Да, Ваше Величество!
     - В боковой комнате?
     - Да, Ваше Величество!
     Талейран и Бертье обменялись  взглядами,  и  министр  пошел  было  из
двери.
     - Нет, нет, вы можете остаться здесь, -  сказал  император,  -  зажги
лампыю Констан, и распорядись, чтобы экипажи были готовы через полчаса.  А
вы займитесь-ка этой выдержкой  из  письма  к  австрийскому  императору  и
выскажите мне ваше мнение,  Талейран!  Де  Миневаль,  вот  длинный  рапорт
нового владельца дока в Бресте.  Выпишите  все  самое  важное  из  него  и
приготовьте его на моем письменном столе к  пяти  часам  утра!  Бертье,  я
желаю, чтобы вся армия была размещена по судам к  семи  часам  утра!  Надо
посмотреть, можно ли их рассадить по судам в три часа. Monsieur де Лаваль,
потрудитесь остаться здесь и ждать нашего отбытия в Пон де Брик!
     Таким образом, дав эти распоряжения каждому из нас, он быстро перешел
на другой конец комнаты, и его широкая спина в зеленом сюртуке  и  ноги  в
белых рейтузах исчезли в двери.  Послышалось  шуршанье  выглянувшей  из-за
двери розовой юбки, и занавески закрылись за ним.
     Бертье стоял, по обыкновению покусывая ногти; Талейран  насмешливо  и
презрительно посматривал на него из-под своих густых ресниц. Де  Миневаль,
со скорбным лицом, взял громадную  связку  бумаг,  из  которой  надо  было
сделать извлечения к утру. Контсан, двигаясь совершенно бесшумно,  зажигал
свечи в канделябрах, расположенных по стенам.
     - Это которая? - пронесся шепот министра.
     - Певичка из императорской оперы, - сказал Бертье.
     - А та маленькая испаночка по-прежнему в фаворе?
     - Нет, я не думаю этого! Она была последний раз третьего дня.
     - Ну, а та другая, графиня?- Она в своем домике в Эмбльтез.
     - "Но я не допущу скандала при дворе", - продекламировал  Талейран  с
иронической улыбкой, повторяя сказанные по его адресу слова императора.
     - А теперь, monsieur де Лаваль, - прибавил он, отводя меня в сторону,
- я очень хотел бы поговорить с вами насчет партии Бурбонов в Англии.  Вы,
вероятно, знаете их намерения? Надеются ли они на успех?
     И в течение 15 минут он засыпал  меня  вопросами,  которые  указывали
мне, что император не ошибся, сказав, что он не задумается покинуть его  в
тяжулею минуту и легко перейдет на  сторону  тех,  от  кото  можно  больше
получить.
     Мы  вполголоса  продолжали  разговор,  как  вдруг  вбежал  испуганный
Констан. Тревога и смущение отражались на  его  обыкновенно  непоколебимом
лице.
     - Господи помилуй! Monsieur Талейран,  -  прошептал  он,  всплескивая
руками, - какое несчастье! Кто бы мог ожидать этого?!
     - Что случилось, Констан?
     - О, monsieur, я не  осмелюсь  беспокоить  императора,  а  между  тем
экипаж императрицы приближается сюда!



                               14. ЖОЗЕФИНА

     При этом неожиданном известии Талейран и Бертье молча  переглянулись,
и здесь я впервые увидел, как быстро  могло  менять  свое  выражение  лицо
знаменитого дипломата. Я раньше уже слышал,  что  Талейран  по  мимике  не
уступит лучшим артистам. На его лице отразилась  скорее  злобная  радость,
чем смущение, в то время,  как  Бертье,  искренно  преданный  Наполеону  и
Жозефине, бросился к двери,  в  которую  должна  была  войти  императрица,
словно пытаясь помешать ей проникнуть сюда.
     Констан бегом направился  к  портьерам,  отделявшим  от  нас  комнату
императора,  но  окончательно  растерявшись,  хотя  и  пользовался   везде
репутацией  ничем  не  возмутимого  человека,  отошел   назад,   с   целью
посоветоваться с Талейраном.
     Но было уже поздно, потому что мамелюк Рустем распахнул двери, и дамы
вошли в комнату.
     Первая была высока и стройна, с улыбающимся лицом и  с  приветливыми,
полными достоинства манерами. Она  была  одета  в  черный  плащ  с  белыми
кружевами на шее  и  на  рукавах;  на  ней  была  надета  черная  шляпа  с
развевавшимся белым пером. Ее  спутница  была  ниже  ростом,  лицо  ее  не
отличалось изяществом и красотою и было бы совершенно вульгарно,  если  бы
не особенная живость выражения ее  больших  черных  глаз.  За  ними  бежал
привязанный на цепочке маленький черный фокс-терьер.
     - Оставьте наруже Счастливчика, Рустем, - сказала первая