кого зла; но я  уверяю
вас, что все, сказанное или сделанное им, полно величия и благородства! Но
я думаю, что вы уже сделались вполне англичанином в  душе,  Луи!  Сюда  вы
явились с карманами полными английских  денег  и  с  сердцем,  склонным  к
отмщению и к измене! Не так ли, Луи?
     - В Англии я нашел самое теплое гостеприимство, но в  душе  я  всегда
был французом.
     - Но ваш отец сражался против нас при Квибероне?!
     - Предоставьте прошлому поколению отвечать за свои раздоры; по  этому
вопросу я держусь одного мнения с вашим отцом.
     - Судите об отце не по его словам, а по его делам, - сказала  она,  в
знак предостережения подымая палец кверху, - и  кроме  того,  если  вы  не
хотите иметь на совести мою гибель, умоляю вас, не говорите ему о том, что
я предостерегала вас от приезда сюда!
     - Вашу гибель?! - воскликнул я.
     - О, да! Он не остановится даже перед этми. Ведь он  же  убил  и  мою
мать! Я не хочу сказать, что он действительно  пролил  ее  кровь,  но  его
жестокость и грубость разбили ее сердце. Теперь вы,  я  думаю,  понимаете,
почему я говорю так о нем!
     И когда она говорила, я видел,  что  она  коснулась  самого  больного
места ее жизни. Горькая затаенная злоба, разраставшаяся в ее душе,  теперь
достигла своего апогея. Яркая краска румянца заливала ее смуглые  щеки,  и
глаза Сибилль блестели такой ненавистью, что я понял  нечеловеческую  силу
ее души!
     - Я говорю с вами вполне искренно,  хотя  знаю  вас  всего  несколько
часов, Луи, - сказала она.
     - С  кем  же  вы  могли  говорить  свободнее,  чес  с  вашим  близким
родственником по крови и по духу?!
     - Все жто верно, но я никогда не думала, что мы будем с вами в  таких
отношениях. Я с тоской и грустью ожидала вашего приезда! И эти  чувства  с
новой силой возрастали во мне, когда отец ввел вас в комнату.
     - Да, это не укрылось от меня, - сказал я, - мне сразу стало понятно,
что мой приезд не был вам желателен, и сознаюсь, испугался этого.
     - Да, очень нежелателен, но не столько для меня, сколько для вас или,
вернее, для нас обоих, - сказала она. -  Для  вас,  потому  что  намерения
моего отца не очень-то дружелюбны по отношению к вам. А для меня...
     - Почему  для  вас?  -  удивленный,  переспросил  я,  видя,  что  она
остановилась в затруднении.
     - Вы сказали мне, что любите другую; я со своей  стороны  скажу,  что
моя рука отдана другому вместе с моим сердцем.
     - Мое счастье зависит от любимой женщины, - сказал я,  -  но  все  же
почему это обстоятельство делает мой приезд нежелательным?
     - Ну,  знаете,  кузен,  насыщенный  парами  воздух  Англии  затуманил
ясность вашего соображения, - сказала она; - если уж  на  то  пошло,  буду
откровенна с вами до конца и сообщу тот проект, который должен быть так же
ненавистен как мне, так и вам!  Знайте  же,  что  если  бы  мой  отец  мог
поженить нас, то он укрепил бы все свои права  на  землю  за  наследниками
Гросбуа! И тогда ни Бурбоны, ни Бонапарты не были  бы  властны  поколебать
его положение.
     Я  вспомнил  его  заботливость  о   моем   туалете   сегодня   утром,
беспокойство  о  том,  произведу  ли  я  благоприятное  впечатление,   его
неудовольствие, когда он видел, что Сибилль холодна ко  мне,  и,  наконец,
довольную улыбку, озарившую его лицо при виде нашего примирения.
     - Вы правы! - воскликнул я.
     - Права? Конечно, права. Но будем осторожны, он следит за нами.
     Мы шли по краю пересохшего рва, и когда  я  посмотрел  по  указанному
направлению, в  одном  из  окон  я  увидел  его  маленькое,  желтое  лица,
обращенное  в  нашу  сторону.  Заметив,  что  я  смотрю  на  него,  Бернак
приветливо замахал рукою.
     - Теперь вы знаете, что руководило им, когда он спас вашу жизнь,  как
вы мне сказали, - проговорила она. В его интересах  женить  вас  на  своей
дочери, и потому он оставил вас в живых. Но, если  отец  поймет,  что  это
невозможно, о тогда мой бедный Луи, берегитесь,  тогда  ему,  опасающемуся
возвращения  де  Лавалей,  не  останется  ничего  иного,  как   уничтожить
последнего их представителя!
     Эти слова и желтое лицо, караулившее нас из окошка, показали мню  всю
громадность грозившей мне опасности. Во Франции никто не  мог  принять  во
мне участия! Если бы  я  вовсе  исчез  с  лица  земли,  никто  даже  и  не
осведомился бы обо мне; следовательно, я был вполне в его власти. Все, что
я видел  сегодня  ночью  своими  глазами,  говорило  мне  о  его  жестокой
беспощадности, и с этим-то зверем я должен был бороться!
     - Но ведь он же знает, что важе сердце принадлежит другому, -  сказал
я.
     - Да, он знает это, и это мне тяжелее всего. Я боюсь за вас, за себя,
но больше всего за Люсьена. Отец не позволит никому  стать  поперек  своей
дороги!
     Люсьен! Это имя промелькнуло передо мною, как вспышка огня  в  темную
ночь. Я много раз слышал о страстности и  силе  женской  любви,  но  разве
можно было предположить, что эта гордая, сильная духом девушка  любила  то
несчастное существо, которое я видел этой ночью трепетавшим  от  страха  и
унижавшимся перед своим палачом? Я вспомнил также, где я впервые видел имя
Сибилль. Оно было написано на первом листе  книги:  "Люсьену  от  Сибилль"
гласила надпись. Я вспомнил также и то, что мой дядя говорил ему что-то  о
предмете его страсти.
     - Люсьен горячая голова и быстро увлекается,  -  сказала  она.  -  За
последнее врея он много занимался чем-то с отцом; они по  целым  часам  не
выходили  из  комнаты,  и  Люсьен  никогда  не  рассказывал,  о  чем   они
переговоривались между собою. Я босюь,  что  это  не  доведет  его  добра:
Люсьен скорее скромный ученый, чем светский человек, но в последнее  время
он слишком увлекается политикой!
     Я не знал, молчать ли мне или показать весь ужас положения, в которое
попал ее возлюбленный . Пока я колебался,  Сибилль  с  инстинктом  любящей
женщины угадала, что происходило во мне.
     - Вы знаете о нем что-нибудь? - почти крикнула она. - я знаю, что  он
отправился в Париж. Но ради Бога, скажите, что вы знаете о нем?
     - Его зовут Лесаж?
     - Да, да, Люсьен Лесаж!
     - Я... я... видел его, - запинаясь, проговорил я.
     - Вы видели его! А ведь не прошло еще 12 часов, как вы здесь. Где  вы
видели его? Что случилось с ним?
     В припадке тревоги Сибилль схватила меня за  руку.  Было  бы  жестоко
сказать ей все, но молчать было бы еще хуже. Я в смущении стал смотреть по
сторонам и, к счастью, увидел на изумрудной лужайке дядю,  приближавшегося
к нам. Рядом с ним,  гремя  саблей  и  позвякивая  шпорами,  шел  красивый
молодой  гусар,  тот  самый,  на  которого  было  возложено  попечение  об
арестованном  в  прошлую  ночь.  Сибилль,  не  колеблясь  ни   минуты,   с
неподвижным лицом, на котором  выделялись  пылавшие,  как  уголья,  глаза,
бросилась к ним навстречу.
     - Отец, что ты сделал с Люсьеном? - простонала она.
     Я видел, как передернулось его  бесстрастное  лицо  под  этим  полным
ненависти и презрения взглядом дочери.
     - Мы поговорим об этом впоследствии, - в замешетельстве сказал он.
     - Я хочу знать сейчас же и здесь, - крикнула она.  Что  ты  сделал  с
Люсьеном?
     - Милостивые государи, - сказал Бернак, обращаясь к гусару и ко  мне,
- я очень сожалею, что заставил вас присутствовать при семейной сценке. Но
вы, вероятно, согласитесь, лейтенант что  оно  так  и  должно  быть,  если
принять во внимание, что человек, арестованный вами сегодня ночью, был  ее
самым близким другом. Даже эти родственные  соображение  не  помешали  мне
выполнить мой долг по отношению к императору. Мне,  конечно,  было  только
труднее исполнить его!
     - Очень сочувствую вашему горю, - сказал гусар.
     Теперь Сибилль уже обратилась прямо к нему.
     - Правильно ли я поняла? Вы арестовали Лесажа?
     - Да, к несчастью, долг принудил меня сделать это.
     - Я прошу сказать мне только правду. Куда вы поместили его?
     - Он в лагере императора.
     - За что вы арестовали Лесажа?
     - Ах, m-lle, право же не мое дело мешаться в  политику!  Мой  долг  -
владеть саблей, сидеть на  лошади  и  повиноваться  приказаниям.  Оба  эти
джентльмена  могут  подтвердить,  что  я  получил  от  полковника  Лассаля
приказание арестовать Лесажа.
     - Но что он сделал, и за что вы его подверги аресту?
     - Довольно, мое дитя, об одном и том же, - строго сказал дядя, - если
ты продолжаешь настаивать на этом, то  я  скажу  тебе  раз  навсегда,  что
Люсьен Лесаж взят, как один из покушавшихся на жизнь императора, и  что  я
считал своей обязанностью предупредить преднамеренное убийство.
     - Предатель! - крикнула девушка, - ты сам послал его на это  страшное
дело, сам ободрял, сам не давал вернуться назад, когда он пытался  сделать
это! Низкий, подлый человек! Господи, что я сделала, за какие  грехи  моих
предков я обречена называть моим отцом этого ужасного человека?
     Дядя пожал плечами, как будто желая сказать, что бесполезно  убеждать
обезумевшую девушку. Гусар и я хотели уйти, чтобы не быть свидетелями этой
тяжелой сцены, но Сибилль поспешно остановила нас, прося быть  свидетелями
ее обвинений. Никогда я не  видел  такой  всепожирающей  страсти,  которая
светилась в ее сухих, широко раскрытых глазах.
     - Вы многих завлекали и обманывали,  но  никогда  не  могли  обмануть
меня! О, я хорошо знаю вас, Бернак! Вы можете убить меня, как это  сделали
с моей матерью, но вы никогда не заставите меня быть вашей сообщницей!  Вы
назвались республиканцем, чтобы  завладеть  этими  землями  и  замком,  не
принадлежавшими вам! А теперь вы стали  другом  Бонапарта,  изменив  вашим
старым сообщникам, которые верили в вас! Вы послали Люсьена на смерть!  Но
я знаю ваши планы, и Луи тоже  знает  их,  и  смею  вас  уверить,  что  он
отнесется к ним так же, как и я. А я лучше сойду в могилу, чем буду  женою
кого-нибудь другого, а не Люсьена.
     - Ты не сказала бы этого, зная каким жалким и низким трусом  высказал
себя Люсьен. Ты сейчас вне себя от гнева, но когда придешь  в  себя,  сама
будешь стыдиться, что публично призналась  в  своей  слабости.  А  теперь,
лейтенант, перейдем к делу. Чем могу служить?
     - Я, собственно говоря, к вам, m-r  де  Лавалль,  сказал  мне  гусар,
презрительно поворачиваясь к дяде спиной. Император послал меня за вами  с
приказанием немедленно явиться в лагерь в Булони.
     Мое сердце захолонуло от радостной вести, - я мог бежать от дяди!
     - Не желаю ничего лучшего! - воскликнул я.
     - Лошадь для вас и эскорт ожидают нас у ворот.
     - Я готов следовать за вами!
     - К чему такая поспешность, ведь вы, конечно, позавтракаете с нами? -
сказал дядя.
     - Приказания ипператора требуют большей аккуратности в исполнении,  -
твердо сказал молодой человек. - Я и так потерял много времени. Мы  должны
быть в дороге через пять минут.
     При этих словах дядя взял меня мод руку и тихонько пошел к воротам, в
которые только что прошла Сибилль.
     - Я бы хотел переговорить с  тобой  об  одном  деле  прежде,  чем  ты
покинешь нас. Так как в моем распоряжении слишко мало времени, то начну  с
главного. Ты видел Сибилль, и хотя она несколько сурово обошлась  с  тобою
сегодня утром, я могу тебя уверить, что она очень добрая  девушка.  По  ее
словам, она говорила тебе о моем плане. Я не знаю, чо  может  быть  лучше,
как повенчать вас,  чтобы  раз  навсегда  покончить  вопрос  о  том,  кому
принадлежит это имение.
     - К сожалению, для осуществления этого плана имеются  препятствия,  -
сказал я.
     - Какие же именно?
     - Прежде всего тот факт, что моя кузина  любит  другого  и  дала  ему
слово.
     - О, это нас не касается, - со злобной  улыбкой  сказал  он,  -  могу
поручиться, что Люсьен Лесаж никогда не предъявит своих прав на Сибилль!
     - Боюсь, что и я смотрю на брак с точки  зрения  англичан!  По-моему,
нельзя жениться без любви,  по  расчету.  Да  во  всяком  случае  о  вашем
предложении не может быть и речи, потому что я сам  люблю  другую  молодую
девушку, оставшуюся в Англии.
     Он с ненавистью посмотрел на меня.
     - Подумай вперед, что ты делаешь, Луи, - сказал он каким-то свистящим
шепотом, похожим на угрожающее шипение змеи, - ты становишься мне  поперек
дороги. До сих пор еще никому не проходило безнаказанно.
     - К сожалению, в этом деле нет иного исхода!
     Он схватил меня за руку  и  с  жестом  сатаны,  показывавшего  Христу
царства и княжества, сказал:
     - Смотри на этот парк, леса, поля. Смотри на этот старый  замок,  где
твои предки жили в течение восьми веков! Одно слово, и все это снова будет
твое!
     В  моей  памяти  пронеслась  маленькая,  бледная   головка   Евгении,
выглядывавшая из окошка ее милого маленького домика в Ашфорде, тонувшего в
грациозной зелени.
     - Нет, это невозможно! - воскликнул я.
     Бернак понял, что я не шутил, его лицо потемнело  от  гнева  и  слова
убеждения он быстро сменил на угрозы.
     - Если бы я знал это, я вчера ночью позволил  бы  Туссаку  сделать  с
вами все, что он хотел; я не пошевелил бы пальцем, чтобы спасти вас.
     - Очень рад, что вы сообщили мне это, потому что этим признанием  выс
сложили с меня необходимость быть вам обязанным. И я спокойнее теперь могу
идти своей дорогой, не имея ничего общего с вами.
     - Я не сомневаюсь, что вы не желаете иметь со мною ничего  общего,  -
крикнул он. - Придет врея, и вы еще больше будете желать этого. Прекрасно,
сэр, идите своей дорогой, но и я пойду своею, и мы еще увидим, кто  скорее
достигнет цели!
     Группа спешившихся гусаров ожидала нас у ворот. В несколько  минут  я
собрал мои скудные пожитки быстро пошел по коридору.  Мое  сердце  сжалось
при вопроминании о Сибилль. Как могу я оставлять  ее  здесь  одну  с  этим
ужасным человеком! Разве она не предупредила  меня,  что  ее  жизни  здесь
постоянно грозит опасность. Я  раздумьи  остановился;  послышались  чьи-то
легкие шаги, - это она сама бежала ко мне.
     -  Счстливый  путь,  Луи,  -  сказала  она,   задыхающимся   голосом,
протягивая руки.
     - Я думал о вас, - сказал я, - мы объяснились с вашим отцом, и  между
нами произошел полный разрыв!
     - Слава Богу! - воскликнула она. - В этом ваше спасение! Но опасайесь
его: он везде будет преследовать вас!
     - Пусть делает со мной, что хочет, но как вы останетесь в его власти?
     - Не бойтесь за меня! Он имеет больше оснований опасаться меня, чем я
его. Но, однако, вас зовут, Луи! Добрый путь! Господь с вами!



                            9. ЛАГЕРЬ В БУЛОНИ

     Дядя стоял в воротах замка, представляя собой  типичного  узурпатора.
Под нашим  собственным  гербом  из  чеканного  серебра  с  тремя  голубыми
птицами, выгравированного на камне по обеим сторонам герба,  Бернак  стоял
не глядя, словно не замечая меня, пока я садился на поданную  мне  высокую
серую лошадь. Но я видел, что из-под низко-нависших  бровей  он  задумчиво
следил за мною, и его челюсти совершали обычное ритмическое  движение.  На
его увядшем лице, в его глазах я читал холодную и беспощадную ненависть. Я
в свою очередь поторопился скочить на лошадь, потому что  его  присутствие
было слишком тяжело для меня, и я очень рад был возможности повернуться  к
нему спиной, чтобы не видеть его.
     Раздалась короткая команда офицера, звякнули сабли и шпоры солдат,  и
мы тронулись в дорогу.  Когда  я  оглянулся  назад  на  черневшие  башенки
Гросбуа и на мрачную фигуру, которая следили за нами  из  ворот,  я  вдруг
увидел над его головой в одной из бойниц белый платок: кто-то махал  им  в
знак последнего приветствия! Снова меня охватил холод при мысли,  что  эта
бесстрашная девушка оставалась там одна, в таких ужасных руках. Но  юность
недолго предается грусти, да и кто  был  бы  способен  грустить,  сидя  на
быстром, как ветер, скакуне,  со  свистом  разрезая  мягкий,  но  довольно
свежий воздух.
     Белая песчаная дорога, извивавшаяся между  холмами  позволяла  видеть
вдалеке часть моря, а между  ним  и  дорогой  находилось  соляное  болото,
бывшее местом наших приключений. Мне  какалось  даже,  что  я  вижу  вдали
черную точкую указывавшую расположение ужасной  хижины.  Группа  маленьких
домиков, видневшихся вдали, представляли собою  рыбацкие  селенья;  к  ним
принадлежали и Этепль и Эмблетерр. Я видел  теперь,  что  мыс,  освещенный
ночью сторожевыми огнями и дававший издалека полную  иллюзию  раскаленного
докрасна лезвия сабли, казался сплошь покрытым  снегом  от  многочисленных
палаток лагеря.
     Далеко, далеко маленькое дымчатое облачко плыло над  водой,  указывая
мне страну, где я провел мою юность, эту дорогую мне страну, которая стала
мила моему сердцу наравне с родиной.
     Наглядевшись вдоволь на море и на холмы, я обратил свое  внимание  на
гусаров, которые ехали около меня, образуя,  как  показалось  мне,  скорее
стражу, чем эскорт. В состав патруля, который я видел прошлой ночью, равно
как и теперь в эскорте, - все были знаменитые  сподвижники  Наполеона  его
старые гвардейцы, и я с удивлением и любопытством смотрел на  этих  людей,
стяжавших всемирную известность своей дисциплиной и  примерной  доблестью.
Их внешний вид никоим  образом  не  мог  назваться  выдающимся;  одежда  и
экипировка гвардейцев были гораздо скромнее, чем у  английской  милиции  в
Кенте, которая проезжала по субботам через Ашфорд; их запачканные ментики,
потертые сапоги, крепкие, но некрасивые лошади, все это делало их похожими
скорее на простых рабочих, чем на  гвардейцев.  Это  все  были  маленькие,
веселые, смуглолицые молодцы, с большими бородами и усами; многие  из  них
имели в ушах серьги.
     Меня поразило, что даже самый  молодой  из  них,  выглядевший  совсем
мальчиком, совершенно оброс волосами,  но  приглядевшись  внимательнее,  я
заметил, что его бакены были сделаны из кусочков черной смолы, приклеенной
по обеим сторонам  лица.  Высокий,  молодой  лейтенант  заметил,  с  каким
удивлением я рассматривал этого солдата.
     - Да, да, - сказал он, - эти баки искуственные; но  чего  же  другого
можно ожидать от семнадцатилетнего мальчишки? А в то же время мы не  можем
допустить, чтобы у нас на парадах были такие безусые и безбородые солдаты!
     - Смола ужасно растопляется в такую жару, лейтенант, - сказал  гусар,
вмешиваясь в разговор с той свободой, которая была  очень  характерна  для
наполеоновских войск.
     - Хорошо, хорошо, Гаспар, года через два ты отделаешься от этого!!!
     - Кто знает, быть может через два года он разделается даже и со своей
головой, - сказал один из капралов, и  все  весело  расхохотались,  что  в
Англии, за нарушение дисциплины, привело бы к военному суду.
     Эта свобода обращения, по всей вероятности, была наследием революции;
между офицерами и солдатами старой  гвардии  царила  простота  и  свобода,
усиливавшаяся еще тем, что сам император просто относился к  своим  старым
служакам  и  даровал   им   различные   преимущества.   Не   было   ничего
необыкновенного в этих фамильярностях между нижними чинами и офицерами, но
с грустью должно сказать, что далеко не  все  солдаты  правильно  понимали
подобные отношения, и нередко последствием фамильярности являлись кровавые
расправы солдат с их начальством. Нелюбимые офицеры были  часто  избиваемы
их же подчиненными.
     Достоверно известно, что в  битве  при  Монтебелло,  все  офицеры  за
исключением лейтенанта 24-й бригады, были расстреляны своими подчиненными.
К счастью, подобный факт является уже пережитком былых  времен,  и  с  тех
пор, как император установил строгие наказания  за  нарушение  дисциплины,
дух войска сильно поднялся.
     История нашей армии свидетельствует, что можно обходиться без  розог,
употреблявшихся в войсках Англии и Пруссии, и едва  ли  не  в  первый  раз
доказывает,  что  умело  дисциплинированные  большие  массы  людей   могут
единодушно и в идеальном  порядке  действовать  исключител