т женщины, и каждый раз меня это угнетало... я не знал, что сказать или сделать, и сидел молча. За окном бушевало солнце, и скрипели качели на детской площадке.
     - Извините, - сказала Гребешкова. - Извините меня... У вас есть сигареты?

***

     - Да, конечно. - Я протянул сигареты, щелкнул зажигалкой. Она затянулась довольно неумело, закашлялась. - Вы... вы, Андрей, что-то узнали об убийстве Олега?
     - Нет, Полина, я, к сожалению, почти ничего не знаю. Я пришел к вам за помощью... Расскажите мне про Олега.
     - Про Олега, - сказала она, - можно рассказывать долго. Он ведь очень цельный был человек. Очень глубокий.
     Я ведь, по сути, многие годы не понимала его... Что конкретно вас интересует?
     - Почему вы расстались, Полина?
     - О-о, какой вопрос... По наивности.
     По глупости, если хотите. Время было дурное - угарно-демократическое. Все что-то разоблачали, ниспровергали... В общем, долго рассказывать, но когда Олег заявил, что пойдет работать в КГБ, на факультете начали его травить. Вопили о демократии, о праве вслух высказывать свои взгляды и - травили подленько. Заправлял этим делом профессор Немчинов...
     - Владимир Спиридонович? - удивился я.
     - Вы знакомы?
     - Да, я был на кафедре... Немчинов показался мне глубоко порядочным человеком. И об Олеге он отзывался в высшей степени положительно...
     - А вам что - никогда не встречались подлецы в обличье порядочного человека?
     - Встречались, но Немчинов...
     - Именно Немчинов больше всех обозлился на Олега, когда узнал, что лучший его ученик вдруг собрался в КГБ, - сказала Полина. На лице у нее обозначилась вертикальная морщинка между бровей. - Травили Олега. Доставалось и мне... А я же еще девчонка была. Замужняя женщина, но девчонка. Потом я забеременела. Сказала Олегу: себя не жалко, меня не жалко - ребенка-то пожалей. И он сказал: да.
     Но у меня выкидыш случился. Он очень трепетно ко мне относился. А я решила, что из-за него этот выкидыш. И что-то во мне переменилось, перегорело... Господи, зачем я вам это говорю?!
     Полина взяла еще одну сигарету из пачки, повертела в руках и положила обратно.
     - В общем, я вела себя мелко, пакостно, по-бабски мстительно... И ведь нельзя сказать, что я не понимала, что делаю.
     Понимала. Не все, не до дна, но понимала. Теперь я это вижу очень ясно. И мне почему-то кажется, что если бы я осталась с Олегом - все было бы по-другому. Но тогда процесс, как говорил Горбачев, пошел... теперь надо углубить. Я и углубила.
     Я Олегу изменила и сделала так, чтобы он об этом догадался. Какой же я была дрянью! ...Вы меня осуждаете?
     - Нет, - сказал я не правду.
     - Вы лжете. Но теперь это не важно.
     В девяностом году мы расстались окончательно. Мне мама говорила: дура ты, дура, Полинка! Где ты еще такого мужика найдешь?.. А я и сама знала, что дура и стерва, но уже делала всем все назло, А тут из тюрьмы вернулся Федька. Вы слышали про историю Федора Островского?
     - Краем уха.
     - Уже много, - усмехнулась Полина. - Федька и того не стоит. Сел он за драку с милиционером на митинге. Папа у Федьки был большой партийной шишкой, но сынка отмазать не сумел - КПСС уже шаталась. Вот так Федька и стал "жертвой режима"... Отсидел, вышел...
     Приперся ко мне. Мне бы выгнать его к черту. Но мне хотелось Олега еще раз оскорбить, унизить, и я стала жить с Федором. Он тогда все рвался в политику.
     Шустрил возле Собчака. В публичной политике делать ему, конечно, было нечего, но где-то он крутился, что-то организовывал, даже статья о нем была в "Огоньке"...
     В девяносто третьем у нас Янка родилась.
     Я тогда оттаяла. Федора я не любила, но привыкла уже... да и дочка... У вас, Андрей, есть дети?
     - Нет.
     - Тогда вам трудно меня понять. В общем, жизнь как будто наладилась. Хотя, конечно, это самообман. Но я его старалась не замечать... Потом моего Феденьку из "политики" вышвырнули. Пришли новые люди - деловые, хваткие. Такие, как Федька, болтуны и демагоги, стали никому не нужны. И Федька скис. Мгновенно скис. Потыркался туда-сюда - а никому и не нужен. Попробовал заняться бизнесом, его кинули партнеры. Мало того, что пришлось продать гараж и машину, так еще и долг на нем повис.
     - Большой? - спросил я.
     - Как вам сказать. Около двух тысяч долларов... Мы его погасили. Продали половину папиного "номенклатурного" участка в Рощино. Но Федор сломался - запил. Шел уже девяносто пятый год. Янка - маленькая, денег нет и муж-алкоголик... Ох, я с ним намучилась! Трижды к наркологу его таскала. Он "подшивался", но ненадолго. Плакал, в ногах валялся, а через три-четыре месяца все повторялось. Я устала. Я устала чудовищно. В девяносто восьмом мы разошлись окончательно. Трагедии никакой уже не было... какая трагедия? Я, напротив, вздохнула с облегчением.
     - С тех пор живете врозь? - спросил я.
     - Разумеется... Да он появляется довольно часто, живет-то неподалеку, приходит "дочку навестить". Но хотя бы раз фруктов ей принес! Куда там - пьет.
     Пропивает потихоньку, что от отца осталось. Кажется, дачу собирается продать.
     Продаст - так пропьет. Впрочем, это не мое дело.
     - Понятно, - сказал я. - А Олег?? С Олегом вы после развода отношения поддерживали?
     - Скорее нет, чем да... Он звонил иногда по праздникам, но общался больше с мамой, чем со мной, - ответила Полина.
     Мне показалось, что она снова заплачет, но этого не произошло. Она улыбнулась и сказала:
     - А потом мы с ним столкнулись однажды возле "Академической". Месяца за три до его гибели.
     - О чем вы говорили?
     - В общем-то ни о чем. Поносталъгировали немножко... - Она снова улыбнулась и махнула рукой.
     - А все же? - спросил я.
     - Так... Знаете, как это бывает, когда люди не общаются очень долго? Кого видел из наших? Как дела? Чем занимаешься?
     - Неужели, Полина, все так банально? Ведь вас многое объединяло когда-то: любовь... мечты.
     Полина нахмурилась:
     - Мечты? Мечты растаяли в тумане льдинкою... Мне, собственно, и не хотелось какого-то серьезного разговора. Всегда есть риск опошлить то, что было. Да и виновата я перед Олегом...
     - Понятно. Скажите, у Олега могли быть враги?
     - Навряд ли. Он жил в своем мире.
     - А женщина? Была у него женщина?
     - Вот этого не скажу... не знаю. Да и на что ему женщина? Его женщина - История, воплощенная в облике Бронштейна. - Полина усмехнулась.
     - Да, - сказал я, - жаль.
     - Чего вам жаль, Андрей?
     Я закурил и ответил совсем не то, что должен был бы:
     - Жаль, что он так и не открыл своего Троцкого.
     - Но ведь он-то как раз и открыл! - сказала Полина.
     - Что?
     - Он нашел письма и дневник Троцкого!
     Меня как будто током ударило. Я сделал несколько затяжек подряд и спросил:
     - Где нашел?
     - В архиве, который Олегу подарил Бударцев - старый партиец, активист общества "Мемориал". Он собрался на старости лет к детям, в США, и оставил весь свой архив Олегу. Гору пыльных картонных коробок, которые не разбирались десятилетиями. Для Олега копаться в старых бумагах - просто наслаждение! Когда он сказал мне о своей находке, я не поверила. А он: хочешь, дойдем до моего дома, и я покажу тебе подлинники документов?..
     Какое-то время я сидел ошеломленный.
     Я не знал, как относиться к словам Полины... Потом сигарета обожгла мне пальцы, я чертыхнулся и спросил:
     - Кто еще знал о том, что Олег хранит дома документы Троцкого?
     - Понятия не имею, - ответила она.
     - Подумайте, Полина, подумайте... Это очень важно.
     - Я... я не знаю, - сказала она. В голосе прозвучал испуг.
     - Когда вас допрашивали в связи со смертью Олега, вы сказали чекистам или убойщикам об этих документах?
     - Н-нет...
     - Почему?
     - Господи, я совершенно о них не думала...
     - А еще кому-нибудь вы о них говорили?
     - Не помню...
     - Постарайтесь. Может быть - маме?
     - Да, маме я сказала. Но что из этого следует?
     - Вы сказали маме о документах Троцкого до убийства Олега или после?
     - До. В тот самый день, когда я встретила его возле метро. Не хотите же вы, Андрей, сказать, что моя мама...
     - Нет, Полина, я не хочу сказать, что ваша мама... Но не могла ли она рассказать кому-либо о документах? - спросил я.
     - Кому? Кому, Андрей? Мама - пенсионерка, обычный технолог со "Светланы", - почти выкрикнула Полина.
     - Хорошо, - сказал я, - хорошо. Давайте успокоимся... Когда придет мама?? Где она сейчас?
     - Да вот же она. - Полина указала в окно. - Вернулась из поликлиники, беседует с Янкой.
     Я посмотрел в окно. На детской площадке стояла пожилая женщина в коричневом плаще, с хозяйственной сумкой в руках. Вокруг нее прыгала на одной ноге Янка.

***

     По лестнице мы спустились почти бегом...
     - Бабушка! - закричала Яна. - Смотри - мама идет!
     Бабушка удивленно посмотрела на Полину и еще более удивленно - на меня.
     Мы подошли.
     - Мама, - сказала Полина, - это Андрей Серегин, журналист.
     - Очень приятно...
     - А это моя мама, Тамара Леонидовна.
     Я тоже сказал, что мне очень приятно. Тамара Леонидовна смотрела настороженно...
     - Мама, - сказала Полина, - мама... Мама, помнишь, я говорила тебе про Олега? Ну зимой я встретила его у метро... Помнишь?
     - Конечно, помню. Склероза у меня еще нет.
     Полина перевела дух и спросила:
     - А помнишь, я сказала тебе о письмах Троцкого, которые нашел Олег?
     - И это помню... А в чем, собственно, дело?
     - Тамара Леонидовна, - вмешался я, - постарайтесь вспомнить: вы рассказывали кому-нибудь об этом?
     - А в чем, собственно, дело? Полина, я не понимаю...
     - Мама! Мама, это очень важно...
     - Ну рассказывала... А что?  недоуменно произнесла Тамара Леонидовна.
     Я уже начал терять терпение от тупости этой мамаши: неужели вы, мадам, не понимаете, что дали наводку убийце?.. Я взял себя в руки и спокойно спросил:
     - Кому вы это рассказали, Тамара Леонидовна?
     - Да никому. Только одному Федьке-паразиту.
     Меня как будто оглушили. До меня доносились слова пенсионерки-технолога, но я их не воспринимал: "А кому я еще расскажу? Федьке... Он пришел раз пьяненький, расхвастался, что вот, мол, скоро продаст дачу, так разбогатеет. А я ему и попеняла: дурак ты, Федор. Пьяница и бездельник. Что в тебе Полинка нашла? А он: да уж не такой я дурак, как ее Олег... А я ему: Олег-то еще может прославиться - он письма Троцкого нашел..."
     - Как среагировал Федор? - быстро спросил я. - Заинтересовался?
     - Заинтересовался... Но не так чтобы очень. Я же говорю: он пьяненький был.
     Дурак дураком.
     - Мама! - сказала Полина. - Почему ты ничего не рассказала об этом мне?
     - А о чем говорить-то, доча? - искренне удивилась пенсионерка.
     Действительно, подумал я, о чем тут говорить? Дело-то плевое: две... как бы сказать помягче?.. две курицы дали Федору наводку на квартиру, где лежит настоящий клад. А он историк. Хоть и не доучившийся, но историк - он сразу просек, сколько могут стоить рукописи Троцкого.
     Я повернулся к Полине:
     - Полина, а среди знакомых Федора нет человека с сильным заиканием?
     Я спросил просто так. Я не рассчитывал на положительный ответ: навряд ли Полина знает всех знакомых своего бывшего гражданского мужа... Да и разошлись они давно - за это время у Островского могла появиться масса новых дружков-собутыльников. Не исключено, впрочем, что Федька подключил кого-то из старых корешей по отсидке... Полина посмотрела на меня изумленно, а Тамара Леонидовна сказала:
     - Да сильнее самого Федьки-то никто, наверное, не заикается.

***

     Пробки! Чертовы пробки... С началом дачного сезона по пятницам все выезды из города превращаются в автопытку. По пятницам к гигантскому стаду автомобилей, колесящих ежедневно, присоединяются еще и те, что используются только для поездок на "фазенды". Среди "дачных водителей" масса пожилых людей на "Москвичах". И масса дамочек на иномарках. Водители "Москвичей" любят возить багажник на крыше, а дамочки лепят на заднее стекло сразу пачку нашлепок... Водят и дедки, и тетки одинаково - очень медленно уходят со светофоров и, набравши скорость сорок километров, с достоинством катят до следующего светофора... я их очень сильно уважаю.
     Я гнал джип на север, к выходу на Выборгскую трассу. Я протискивал машину в любую щель, где только можно.
     Выскакивал на разбитые в хлам трамвайные пути. На выбоинах джип скакал козлом, и Полина хваталась за ручку под потолком.
     - Вы всегда так ездите, Андрей? - спросила она.
     - Хотите, чтобы Федька успел все сжечь? - зло ответил я.
     ...После того, как Тамара Леонидовна произнесла: да сильнее самого Федьки, наверно, никто не заикается, - у меня, как нынче говорят, "снесло башню".
     - Что? - спросил я. - Что это значит?
     - То и значит, ответила Тамара Леонидовна, - что он заика, каких еще поискать.
     Я повернул голову к Полине:
     - Как же так? Я спрашивал у Немчинова. Он мне сказал: Цицерон, язык без костей.
     - Немчинов, - тихо ответила Полина, - не видел его после тюрьмы. Федька подхватил там какую-то инфекцию, чуть не умер... В результате стал очень сильно заикаться. Но в "демократических" кругах Федька всем говорил, что заикается потому, что его избивали на допросах чекисты...
     Я почувствовал себя полным дураком.
     Я всегда считал, что заикание бывает либо врожденным, либо появляется в детстве после сильного испуга. Я сам учился в первом классе с мальчиком, который стал заикой после нападения собаки... Но мне и в голову не могло прийти, что эта напасть может поразить взрослого мужчину.
     Все стало на свои места. Образовалась цепочка, в которой еще не хватало нескольких звеньев, но это уже не имело принципиального значения.
     - У Островского, - спросил я, - есть ружье?
     - Нет, - ответила Полина. Она, в отличие от своей матери, все уже поняла. - У Виктора Федоровича, отца его покойного, было... Сам Романов ему дарил.
     Вот так! Сам Григорий Васильевич Романов подарил секретарю обкома Виктору Федоровичу Островскому ружьишко... В апреле 2001 года Федор Викторович Островский расстрелял из этого подарка офицера ФСБ.
     - Федор, - снова спросил я, - знал адрес Олега Гребешкова?
     - Конечно, - сказала Полина, - Олег адрес не менял... Сто лет в этой квартире. Мы у него пару раз Новый год встречали. Еще студентами. - Она замолчала, потом прошептала:
     - Неужели... Федька?
     И зажала рот рукой. И ужас отразился в глазах. Я ничего не ответил. Во-первых, я не знал ответа. С вероятностью девяносто девять процентов Гребешкова убил Федор. Троцкист. Но не исключено, что не сам, а кого-то навел... Маловероятно, но один процент оставим... Во-вторых, я был почти уверен, что доказать вину Островского будет невозможно. Следов в квартире Олега он не оставил, свидетелей нет. Ни одна экспертиза в мире не сможет "привязать" дробь к конкретному стволу...
     А все остальные факты - косвенные, любой, даже начинающий, адвокат развалит обвинение в пять минут. Троцкист - неуязвим для Фемиды.
     Я стоял на детской площадке в окружении трех женщин разного возраста и молчал. Тамара Леонидовна, Полина и Янка смотрели на меня... Янка сосала палец, слегка покачивались качели на ржавеньких опорах.
     - Не соси палец, - сказала Тамара Леонидовна и шлепнула Янку по руке.
     - Ба-а, укоризненно протянула Янка.
     И в этот момент заверещал мой сотовый. Мне ни с кем не хотелось говорить, я думал о подлом и неуязвимом Троцкисте... Мне ни с кем не хотелось говорить, но механически я вытащил трубу. И услышал голос Троцкиста!
     Если бы он позвонил хотя бы на десять минут позже! Или хотя бы на пять... Все могло бы быть по-другому.

***

     - З-здравствуйте, Андрей, - сказал Троцкист.
     Меня обдало жаром. Меня просто окатило горячим потоком... И я ответил:
     - Здравствуйте, Федор.
     В трубке повисла тишина, и мне показалось, что я ощущаю, как скручиваются от напряжения соединяющие нас радиоволны.
     - Ну, - сказал я, - что же ты замолчал, Федя? Ты же хочешь потолковать о трофеях с квартиры Олега Гребешкова?
     Охнула, зажимая рот рукой, Полина.
     Замерли качели.
     - Ну, Федя, что молчишь?
     - Ка-ка-какой Ф-ф-ф... - донеслось из трубки и я передразнил его:
     - М-молочник, кефиру...
     Я уже взял себя в руки и понял, что совершил под влиянием эмоций глупость.
     Неслыханную и непростительную глупость. Пока Островский не знал, что его инкогнито раскрыто, он чувствовал себя в относительной безопасности... А вот что он предпримет теперь?
     - Слушай меня внимательно, Островский, - сказал я. - Ты наделал ошибок. Теперь у меня на руках железные факты. У тебя один выход - написать явку с повинной. Понял?
     Несколько секунд он молчал, а потом зло произнес:
     - О-отсоси, пидор гэбэшный. Хуй тебе за щеку...
     Странно, но он почти не заикался...
     В трубке пошли гудки отбоя. Я зло захлопнул "эриксон". Островский действительно жил недалеко - на Светлановской площади. Езды всего-то на пять минут, но сначала мы задержались потому, что Полине нужно было переодеться, а потом меня тормознул гаишник. Я совал в его лицо (извините - в мурло) удостоверение, говорил, что речь идет о жизни и смерти, но страж дорог был непреклонен.
     Короче, мы потеряли минут десять.
     Я долго звонил в дверь квартиры Островского. Полина сбивчиво объясняла мне, что эта квартира досталась Федору после раздела с сестрой квартиры отцовой, "номенклатурной"... Я звонил и понимал, что впустую, что Федька уже слинял. Я несколько раз набрал номер его домашнего телефона, но трубку никто не снял. Спустя пару минут из соседней квартиры выглянула голова в бигудях, и толстая тетка сказала:
     - Чего трезвоните? Ушел он. Уехал.
     - Когда? - спросил я.
     - Недавно... с четверть часа.
     - А... куда?
     - А он мне докладывает? - огрызнулась тетка. Потом увидела лицо Полины и добавила другим тоном:
     - На дачу, наверное... с рюкзаком был, спешил сильно.
     - Вы знаете, где эта дача? - спросил я Полину. Она кивнула. И мы поехали.
     В душе я материл себя: какого черта?? Какого черта я еду на эту дачу? Ведь Островский может рвануть куда угодно: к собутыльникам, к троюродной тетке в Кривоколенск, к черту на рога, в пустыню Гоби... Я материл себя, но поехал в Рощино.
     Я отлично понимал, что все делаю не правильно. Все делаю не так, как учу своих студентов. Что озлобленный Федька Троцкист опасен и, возможно, вооружен...
     По уму надо было бы просто позвонить в ФСБ: вот убийца вашего сотрудника. Берите. Колите. Но я поехал в Рощино.
     Раньше поселок Рощино был "заповедником", в котором паслась советская элита. Простому смертному здесь делать было нечего... Времена переменились, и "элитарность" стала определяться не номенклатурной расфасовкой, а толщиной бумажника, но поселок Рощино все равно остался не для простых смертных.
     Фазенда бывшего партаппаратчика выглядела неухоженной. Лохмотьями облезала краска на фронтоне, у самого крыльца "колосились" лопухи... Но над трубой вился дымок! Этот дымок мне сразу не понравился. На кой, спрашивается, хрен, топить печку при двадцатиградусной жаре?
     - Что? - спросила Полина.
     - Какого черта он печку топит?
     - Это не печка - камин.
     Я подумал, что принципиальной разницы нет, и бумага одинаково хорошо горит, что в печке, что в камине. Но ничего Полине про это не сказал... А сказал:
     - Сидите в машине, Полина.
     И поперся в дом. Героя изображать.
     Глупо. Но над трубой вился дымок, и я понимал, что алкоголик - заика - убийца Федька Троцкист жжет рукописи, которые не горят. А они горят. Еще как горят!.. И еще он жжет улики, которыми можно привязать Федора Островского к убийству майора ФСБ Гребешкова.
     Я вошел в дом. Я вошел в дом и закричал:
     - Островский!
     Мой собственный голос показался мне чужим... Если сказать по правде, мне было довольно страшно.