енералом стал Август Виллих, тот, что сражался с немецкой
контрреволюцией под стенами роштадтской крепости. Йозеф Вейдемейер, первый
руководитель марксистской "Пролетарской лиги" в Соединенных Штатах,
сформировал отряд добровольцев, стал полковником армии Севера и погиб в
бою. В сражении под Фридерихсбургом был убит Фриц Якоби...
  Честно воевал за правое дело Роберт Розе, не щадил крови и сил
Фридрих Зорге.
  Еще шла война на американском континенте, когда в Европе родилось
международное объединение рабочих, названное Первым Интернационалом. Во
главе его стал Карл Маркс. Прошло еще несколько лет, и Генеральный совет
Международного товарищества рабочих переселился в Нью-Йорк. Его
генеральным секретарем по рекомендации Маркса становится Фридрих Зорге.
  Шли годы, десятилетия, рушились надежды возвратиться в Европу, но
Фридрих Зорге и его товарищи никогда не порывали связей с Германией. Одной
из таких связей была переписка Зорге с Марксом и Энгельсом. Она
продолжалась десятки лет, и Фридрих Зорге, хранивший всю жизнь дорогие для
него письма, опубликовал их незадолго до своей смерти.
  Рихард читал их в немецком и в русском издании с предисловием В. И.
Ленина, но еще до этого многое рассказывала ему мать. Давным-давно она
показала Рихарду письмо деда, в котором он вспоминал о последних годах
переписки с Марксом. К довершению невзгод и лишений на Маркса свалились
тяжелые удары судьбы - умерла жена, а вскоре, почти следом за ней, и его
старшая дочь Женни. Как только Зорге узнал о горе, постигшем Маркса, он
отправил ему письмо, которое подписали и члены его семьи - жена,
преданная, заботливая Катрин, и сын, тогда еще подросток, Адольф, будущий
отец Рихарда Зорге. Семейство Зорге приглашало Маркса переселиться к ним в
Америку. Они обещали внимание, заботу, любовь - все, все, пусть только
приезжает... Но Марксу не довелось воспользоваться радушием друзей, вскоре
он умер.
  И еще одно письмо вспомнилось Рихарду... В семье деда не все было
благополучно, его тревожила судьба сына. Адольф рос типичным молодым
американским бизнесменом, который не желал иметь ничего общего с идеями
отца, идеями людей, участвовавших в революции, в борьбе Севера с Югом. В
семье нарастал конфликт. В самом конце столетия Фридрих Зорге написал о
своих огорчениях Энгельсу, писал, что сын его работает инженером и намерен
уехать в Европу.
  Рихард невольно усмехнулся, подумав об этом эпизоде. Как меняются
роли! Дед огорчался, тяжело переживал, что сына развратила американская
жизнь, что он стал бизнесменом, таким далеким от революции. Но Рихард
помнит и другое - огорчения своего отца, который стремился сделать из
Рихарда предпринимателя-коммерсанта. А он, как и дед, стал революционером,
и мать была на его стороне...
  Погруженный в эти мысли, Рихард медленно шагал по городу, отыскивая
нужную ему улицу. Он нашел ее, нашел и тот дом, в котором жил Маркс, -
высокий, с колоннами, с каменными мансардами и сводчатыми проемами окон.
Здесь и сейчас был пансион. Рихард прошел мимо подъезда вверх по улице,
вернулся назад. Вдруг подумал: "А зачем это? Нужен ли этот поиск, который
он предпринял? Наивный романтик?" И Рихард сам же ответил себе: "Да,
романтик!.. Или, точнее, хранитель революционных традиций!.."
Зорге гордился своим дедом, его дружбой с людьми, которые определили
и его, Рихарда, мировоззрение. Взгляды младшего Зорге сформировались не
сразу. В борьбе отца с дедом за Рихарда Зорге мог одержать верх
коммерсант, делец. Этому воспрепятствовало многое, главное - жизнь, война,
революции, заочное знакомство Рихарда с дедом через полвека...
  Рихард вновь тепло подумал о матери - он обязательно навестит ее в
Гамбурге. Иначе когда же еще они свидятся?
  Он посмотрел на часы: времени было достаточно, но все же пора на
вокзал...
  А через месяц, 6 сентября 1933 года, немецкий корреспондент Рихард
Зорге прибыл в Иокогаму. Чуть прихрамывая, он сошел по трапу на берег, в
многоголосый шум порта.
  Так вот она - Япония...

  2. РАМЗАЙ ВЫХОДИТ НА ПЕРЕДНИЙ КРАЙ

  Первые месяцы после приезда в Токио Рихард Зорге жил в "Санно-отеле",
гостинице средней руки, которая не могла, конечно, тягаться с
"Империалом", но имела репутацию вполне солидного заведения. Гостиница с
несколько тесноватыми, на японский манер, номерами, стояла в стороне от
шумной Гинзы и в то же время не так уж далеко от нее, чтобы обитатели
отеля могли чувствовать оторванность от городского центра.
  В "Санно-отеле" останавливались главным образом деловые люди,
прибывшие в Японию ненадолго, туристы, журналисты, военные - люди самых
различных профессий среднего достатка. Именно такая гостиница больше всего
устраивала журналиста, впервые приехавшего в Японию и не завоевавшего" еще
признания читателей.
  На первом этаже, рядом с лоби - просторным гостиным залом,
разместился портье с неизменными своими атрибутами - полками для ключей,
пронумерованными, как рулетка, громоздкими книгами для записи приезжающих,
коллекцией телефонов на полированной стойке. Рядом суетились услужливые
бои в жестких картузиках с позументом; бои мгновенно угадывали и выполняли
любое желание клиентов.
  Был здесь еще один завсегдатай - человек неопределенной наружности и
возраста. По утрам, когда Зорге спускался вниз и подходил к портье, чтобы
оставить ключи, этот человек либо мирно беседовал с портье, либо
сосредоточенно перелистывал книгу приезжих. Он вежливо кланялся Зорге и
потом, нисколько не таясь, неотступно следовал за ним, куда бы тот ни
направлялся. Он часами ждал Рихарда у ворот германского посольства, в
дверях ресторана или ночного клуба, куда заходил Зорге, потом сопровождал
его до гостиницы и исчезал только глубокой ночью, чтобы рано утром снова
быть на посту.
  Это был "ину", в переводе "собака", полицейский осведомитель,
приставленный к иностранцу или подозрительному японцу. Всегда молчаливый и
вежливый, он тенью ходил следом, ни во что не вмешивался, ни о чем не
спрашивал. Он только запоминал, что делает, где бывает его подопечный.
  Иногда этого плохо одетого человека сменял другой - молодой и
развязный. Иногда за журналистом следовала женщина с ребенком за спиной.
Появлялись какие-то другие люди, с безразличным видом крутившиеся рядом. У
себя в номере Зорге обнаруживал следы торопливого обыска: кто-то рылся в
его чемодане. Это была система тотального сыска, надзора за всеми
подозрительными людьми. А подозрительными считались все, кто приезжал в
Японию.
  Однажды зимой, когда стояла холодная, промозглая погода и ветер
швырял на землю мокрый снег с дождем, Рихард пожалел своего безответного
спутника. Веселая компания журналистов направлялась в "Рейнгольд" -
немецкий кабачок на Гинзе. Зорге уже познакомился со многими
корреспондентами, с работниками посольства, с членами германской колонии,
которая в те годы насчитывала больше двух тысяч человек. Новичка
журналиста охотно посвящали в токийскую жизнь, водили вечерами в чайные
домики и японские кабачки. Но нередко предпочтение отдавалось немецким
заведениям, где можно было есть сосиски с капустой, наслаждаться баварским
пивом, чокаться глиняными кружками под крики "Хох!" и непринужденно
болтать о чем вздумается.
  Уже смеркалось, когда они свернули в маленькую улочку, густо
завешанную круглыми цветными фонариками, множеством, светящихся вывесок,
вспыхивающих иероглифов. Казалось, что стены улицы фосфоресцируют в густой
пелене падающего снега.
  Зорге приотстал от компании и пошел рядом с осведомителем.
  - Как тебя зовут? - спросил он.
  - Хирано...
  - Послушай, Хирано-сан, тебе ведь очень холодно. - Зорге обвел
взглядом его стоптанные башмаки, жиденькое пальтецо и непокрытую голову. -
Давай сделаем так: от Кетеля я не уйду раньше десяти часов. Обещаю тебе
это. Ступай пока погрейся, выпей саке или займись своими делами... Держи!
  - Рихард сунул в руку осведомителя несколько мелких монет.
  Хирано нерешительно потоптался перед, выпуклой дверью, сделанной в
форме большой винной бочки, перешел улицу и нырнул в кабачок, перед
которым, как лампада, висело смешное чучело рыбы с черным цилиндром на
голове. На притолоке был прикреплен еще пучок травы, сплетенный в тугую
косу, и спелый оранжевый мандарин, чтобы отгонять злых духов, - таков
новогодний обычай. Хирано прикоснулся к талисману - пусть он оградит его
от неприятностей. Полицейский осведомитель не был уверен, что его не
обманет этот европеец с раскосыми бровями... Но так не хотелось торчать
под холодным дождем...
  "Папаша Кетель", как называли хозяина кабачка, был из немецких
военнопленных, застрявших в Японии после мировой войны. Сначала он еще
рвался домой, в фатерланд, а потом женился на хозяйке квартиры, открыл
собственный бар; появились дети, и уже не захотелось ехать в Германию. Но
папаша Кетель считал себя патриотом - в его кабачке все было немецкое,
начиная с вывески "Рейнгольд" и винной бочки на фасаде и кончая пышными
мекленбургскими юбками и фартуками разных цветов, в которые папаша Кетель
обрядил официанток-японок. Здесь чаще всего собирались немцы, и Зорге уже
не в первый раз был у Кетеля.
  Время текло быстро и весело. Рихард рассказывал смешные истории,
вспоминал про Китай, где прожил три года - изучал банковское дело и писал
в газеты. Кто-то сказал, что не так давно из Китая приехал также
подполковник Отт, не знает ли его Рихард?
  Подполковник Отт? Нет, не слыхал. У Чан Кайши было много советников...
  Из "Рейнгольда" ушли поздно, забрели еще в "Фледермаус" - "Летучую
мышь", тоже немецкий , ресторанчик, но рангом пониже. Здесь за деревянными
столами, выскобленными добела, сидели подвыпившие завсегдатаи,
разговаривали с кельнершами, которые едва виднелись в сизом табачном дыму.
У девушек, одетых в кимоно, были высокие прически.
  Осведомитель Хирано встретил Зорге у дверей "Рейнгольда", облегченно
вздохнул и больше уже от него не отходил. И тем не менее именно в этот
день Рихард Зорге отправил в Центр одно из первых своих донесений. Он
писал:
  "Я особенно не боюсь больше постоянного и разнообразного наблюдения и
надзора за мной. Полагаю, что знаю каждого в отдельности шпика и
применяющиеся каждым из них методы. Думаю, что я их всех уже стал водить
за нос".
  Рихард сообщал о своих первых шагах, о деловых встречах, расстановке
людей, тревожился, что не может установить надежную связь с "Висбаденом",
то есть с Владивостоком, как шифровался в секретной переписке этот город.
  В условиях непрестанного наблюдения и слежки Рихарду Зорге все же
удалось кое-что сделать и в эти первые четыре месяца жизни в Японии. И как
ни странно, именно этот тотальный сыск, нашедший такое широкое
распространение в Японии, в какой-то мере способствовал конспирации Зорге.
Он сделал один немаловажный вывод: кемпейтай - японская контрразведка -
следит огульно за всеми, разбрасывается, распыляет силы и посылает своих
агентов не потому, что кого-то подозревает, а просто потому, что таков
порядок. Значит, тотальной слежке надо противопоставить резко
индивидуальную, очень четкую и осторожную работу, чтобы не попасть
нечаянно в сеть, расставленную не для кого-либо специально, а так, на
всякий случай.
  Первые месяцы Рихард "создавал себе имя" - он много писал во
"Франкфурте? цайтунг", в популярные иллюстрированные журналы, искусно
устанавливал связи среди дипломатов, в деловых кругах, в кругах политиков,
актеров, военных чиновников... И только с одним человеком Рихард не мог
пока сблизиться, хотя отлично знал о его присутствии и даже мельком
встречался с ним в Доме прессы, на Западной Гинзе, где многие
корреспонденты имели свои рабочие кабинеты. Это был французский журналист
Бранко Вукелич, приехавший в Токио на полгода раньше Зорге. Он был
уведомлен, что должен работать под руководством Рамзая, но не знал, кто
это. Оба терпеливо ждали, когда обстановка позволит им встретиться. Сигнал
должен был подать Зорге. Но он не спешил, присматриваясь, изучая, нет ли
за ним серьезной слежки. Разведчик придавал слишком большое значение
встрече со своим помощником Вукеличем, чтобы допустить хоть малую долю
риска.
  Интеллигентный, блестяще образованный, Бранко Вукелич, серб по
национальности, представлял в Токио французское телеграфное агентство
Гавас и, кроме того, постоянно сотрудничал в известном парижском журнале
"Ви" и в белградской газете "Политика". Моложавый, с тонкими чертами лица,
прекрасной осанкой и красиво посаженной, немного вскинутой головой, он
слыл одним из самых способных токийских корреспондентов. Ему было тридцать
пять лет, когда он приехал в Токио по заданию Центра, чтобы подготовить
базу для подпольной организации. Сын отставного сербского офицера, Бранко
Вукелич учился в Загребском университете, когда в стране вспыхнуло
народное освободительное движение за независимую Хорватию. Член
марксистской студенческой группы, он с головой ушел в борьбу, но вскоре
вынужден был покинуть родину и поселился в Париже. Снова учился, увлекался
архитектурой, юриспруденцией. Потом, казалось, целиком посвятил себя
журналистике и уехал на Дальний Восток.
  Он поселился в особняке на улице Санайте недалеко от университета
Васэда, в одном из аристократических кварталов Токио. Бранко терпеливо
ждал, когда среди его гостей появится человек с подпольной кличкой Рамзай,
который, как предполагал Вукелич, давно уже должен быть в Токио.
  Служебные помещения токийских корреспондентов находились в
многоэтажном сером доме с широкими окнами, и этот дом называли "лагерем
прессы", а чаще шутливо - "пресс-папье", вероятно потому, что над входом
висела литая бронзовая доска, в самом деле похожая чем-то на пресс-папье.
Офис Зорге был на третьем этаже, и окно его выходило на Западную Гинзу.
Агентство Гавас занимало помещение этажом выше. Однажды Зорге лицом к лицу
столкнулся с Вукеличем на лестнице, возле лифта. Зорге нагнулся, будто
что-то поднимая.
  - Простите, вы что-то уронили, - сказал он, протягивая Вукеличу
какую-то бумажку.
  Это было неожиданно - услышать пароль от человека, с которым много
раз встречался здесь и знал его как нацистского журналиста. Но ни один
мускул не дрогнул на лице Бранко.
  - Благодарю вас, - ответил он, - это старый билет в парижскую оперу.
Теперь это только воспоминание...
  Опустился лифт, и оба вошли в него.
  - Нам нужно встретиться, - негромко сказал Зорге.
  - Я давно жду, - улыбнулся Вукелич. - Хотите в субботу. У меня
собирается компания журналистов...
  - Согласен.
  Зорге вышел, приветливо махнув рукой.
  В субботу в квартире Вукелича собралось человек двадцать, почти одни
мужчины, и Бранко пригласил по телефону гейш. Они приехали тотчас, как
пожарная команда... Их появление встретили веселым шумом. Гейши вошли
чинно, в изящных нарядах, держа в руках сямисены "Сямисен - струнный
музыкальный инструмент.". Они сбросили в прихожей дзори и в одних чулках
прошли в гостиную. По японскому обычаю, все гости Вукелича сидели в
носках, оставив обувь при входе.
  Бранко Вукелич устроил вечер на японский манер. Расположились за
низеньким столиком на подушках, подобрав под себя ноги. Гейши принесли с
собой атмосферу непринужденной веселости. Они, как хозяйки, уселись среди
гостей, принялись угощать их, наливая саке, зажигая спички, как только
видели, что кто-то достает сигареты. Они поддерживали разговор, пели,
когда их об этом просили, играли на сямисенах. С их приходом гостиная
сделалась такой нарядной, будто сюда слетелись яркие тропические бабочки.
  После ужина, разминая затекшие ноги, перешли в курительную комнату.
Здесь была европейская обстановка, сидели в удобных креслах, курили, пили
кофе, лакеи разносили спиртное, им помогали гейши. Бранко Вукелйч,
переходя от одной группы к другой, очутился рядом с Зорге.
  - Идемте, я покажу свою лабораторию, - сказал он, тронув его за
локоть. - Вы, кажется, тоже увлекаетесь фотографией.
  Они прошли в дальнюю часть дома. Бранко включил свет и провел Рихарда
в небольшую затемненную комнату, со стенами, до половины облицованными
деревянной панелью. На столике стоял увеличитель, рядом ванночки, бачки
для проявления пленки, на стенах легкие шкафчики, полочки. Это была
фотолаборатория любителя, сделанная умело, удобно, и, может быть, только
излишне громоздкий запор на плотной двери нарушал легкость стиля, в
котором была задумана лаборатория.
  - Здесь мы можем поговорить несколько минут, - сказал Бранко, запирая
за собой дверь. - Прежде всего, здравствуйте, наконец! - Он протянул Зорге
руку. Рука была плотная, крепкая. Зорге любил людей с такими энергичными
руками. Этот интеллигентный французский корреспондент вызывал у Рихарда
чувство дружеского расположения.
  - Здесь я устроил фотолабораторию, - продолжал Бранко, - здесь же
разместил пока рацию. Радист прибыл, но пробные сеансы не дают надежной
связи с "Висбаденом". По-видимому, недостаточна мощность.
  Вукелйч отодвинул столик, открыл в панели невидимую дверцу и вытащил
рацию-чемоданчик. Зорге присел, бегло взглянул, открыл крышку и сказал:
  - Радиостанцию надо менять. И не рекомендую держать ее здесь, это
опасно... Ну, а как с людьми? Истоку прибыл?
  Истоку - это художник Иотоку Мияги, которого ждали из Лос-Анжелоса.
  - Мияги, видимо, в Токио, но я с ним не связывался, ждал вас, -
ответил Вукелйч.
  - Тогда свяжитесь, я тоже должен с ним встретиться... И еще: в
редакции "Асахи" работает журналист Ходзуми Одзаки. Дайте ему знать, что
Александр Джонсон, его китайский знакомый, хотел бы с ним поговорить.
Пошлите к нему надежного человека, и, конечно, только японца. Сами
останетесь в стороне... Ну, нам пора...
  Их отсутствия никто не заметил. В курительной они появились из разных
дверей. Зорге держал в руке коньячную рюмку, прикидывался, что много
выпил, был разговорчив, смешлив и остроумен.
  Вечер удался на славу.
  Спустя несколько дней в одной из рекламных токийских газет появилось
небольшое объявление: коллекционер, любитель японской старины купит
"укийоэ" - традиционные гравюры работы старых японских мастеров. Вскоре
Бранко Вукеличу позвонил издатель рекламной газеты: один японский художник
прочитал объявление и предлагает прекрасные "укийоэ".
  Через день они встретились в редакции "Джапаниз адвертайзер" -
журналист Вукелйч и японский художник Иотоку Мияги.
  Художник - невысокий японец с узким, нервным лицом - выложил целую
серию прекрасных "укийоэ". Они долго обсуждали достоинства каждой гравюры,
восхищались изяществом линий, выразительностью рисунка, спорили о качестве
бумаги - Мияги предпочитал японскую "хоосе", она нежна, не имеет холодного
глянца и напоминает матово-мягким цветом только что выпавший снег. На
такой бумаге пишут дневники, завещания и делают оттиски старинных гравюр.
  Вукелйч отобрал несколько "укийоэ" и просил художника позвонить ему в
агентство - он подумает. Они незаметно обменялись половинками бумажной
иены - теперь все становилось на свои места.
  Разорванная иена подтверждала, что художник Мияги - тот самый
человек, которого ждали в Токио.
  Вскоре Вукелич представил его доктору Зорге.
  Истоку Мияги родился и вырос на юге - на острове Окинава, "среди
теплых дождей и мандаринов", как любил он сам говорить. Но кроме теплых
дождей там царило страшное угнетение, и нелегкая жизнь гнала людей за
океан. В семье Мияги ненавидели японскую военщину, милитаристов. В
шестнадцать лет Иотоку уехал в Соединенные Штаты. Жил в Сан-Франциско,
Сан-Диего, потом в Лос-Анжелосе; учился в художественных училищах, но,
став художником, понял, что одним искусством прожить невозможно. Он собрал
все свои сбережения, продал, что только мог, и сделался совладельцем
маленького ресторанчика "Сова" в отдаленном квартале Лос-Анжелоса. Здесь
собирались активисты - рабочие, профсоюзные функционеры, учителя,
студенты, сюда приезжали киноактеры Голливуда - публика интеллигентная и в
большой части лево настроенная. В Лос-Анжелосе было много немецких
эмигрантов. Они давно переселились из Европы, но десятки лет продолжали
держаться на ч