х домочадцев.
   - Хмм... - промычал Мэрфи, с дивной быстротой уплетая  яблоко.  -  Давай.
Как насчет партии в бридж? Мы с женой в прошлые  выходные  продулись  дотла.
Нет, в позапрошлые. Играли с...
   - Мэрф, у меня неприятности.
   - Вероятно, язва, - сказал он, хватая со стола еще одно яблоко.  -  Ты  у
нас нервный и все время куда-то бежишь.
   - Вообще-то дело по твоей части.
   Мэрфи усмехнулся. Ему вдруг стало любопытно.
   - Стероиды? Готов  спорить,  что  ты  -  единственный  трупорез  в  мире,
которого интересуют стероиды. - Он уселся и взгромоздил ноги на  стол.  -  Я
готов, выкладывай.
   Мэрфи изучал процесс образования стероидов в организме беременных  женщин
и в зародышах. Он разместил свою лабораторию в роддоме по  вполне  понятной,
хотя и весьма зловещей причине - чтобы быть поближе к  источнику  изучаемого
материала, роженицам и мертворожденным детям. Иногда ему удавалось разжиться
плацентой или плодом, хотя эти объекты исследования были в большом дефиците.
   - Можно ли провести гормональный тест на беременность во время  вскрытия?
- спросил я его.
   Мэрфи быстро и судорожно потирал руки.
   - Черт возьми. Наверное. Но кому это нужно?
   - Мне.
   - То есть ты провел вскрытие, но не знаешь, была ли покойная беременна?
   - Да, сложный случай.
   - Специального анализа не существует, но что-то, наверное, сделать можно.
Сколько месяцев?
   - По-моему, четыре.
   - Четыре? И ты не можешь определить по виду матки?
   - Мэрф...
   - Ладно, ладно. При таком сроке это сделать  можно.  В  суд  не  пойду  и
показаний давать не буду, но помочь постараюсь. Что у тебя?
   Я недоуменно покачал головой.
   - Моча или кровь?
   - А! Кровь, - я  извлек  из  кармана  пробирку  с  кровью,  собранной  на
вскрытии. С разрешения Уэстона, разумеется. Он сказал, что ему  безразлично,
возьму я кровь или нет.
   Мэрфи поднял пробирку и посмотрел ее на просвет, потом щелкнул по  стеклу
ногтем.
   - Мне нужно два кубика, - сказал он. - А тут больше. Вполне достаточно.
   - Когда будет результат?
   - Через два дня. На анализ уходит сорок восемь часов. Это кровь из трупа?
   - Да. Я боюсь, что гормоны разложились...
   - Как  же  мало  мы  усваиваем,  -  со  вздохом  перебил  меня  Мэрфи.  -
Разлагается только белок, а стероиды - не белки, правильно? Дело в том,  что
обычный тест на беременность -  это  определение  количества  хорионического
гонадотрофина в моче. Но у нас в лаборатории можно измерить и прогестерон, и
любое  другое  гидроксилированное  вещество  разряда  одиннадцать-бета.  При
беременности уровень прогестерона возрастает в  десять  раз,  эстриола  -  в
тысячу раз. Такой скачок заметить нетрудно. - Он взглянул на ассистенток.  -
Даже в этой лаборатории.
   Одна из ассистенток с вызовом посмотрела на Мэрфи.
   - Я все делала, как надо, - заявила она, - пока не отморозила пальцы.
   - Отговорки, - Мэрфи усмехнулся и  снова  поднял  пробирку  с  кровью.  -
Ничего сложного. Поставим ее в старую центрифугу, и  все  дела.  Сделаем  на
всякий случай два анализа. Чья она?
   - Что?
   Он раздраженно потряс пробиркой у меня перед носом:
   - Чья это кровь?
   - Да так, - уклончиво ответил я. - Одной покойницы.
   - Четырехмесячная беременность, и ты  не  уверен?  Джонни,  не  темни  со
старым другом и партнером по бриджу.
   - Я тебе потом скажу. Так будет лучше.
   - Ладно, ладно, я не из  любопытных.  Делай,  как  знаешь.  Только  потом
расскажи, хорошо?
   - Обещаю.
   - От обещаний патологоанатома, - изрек он, вставая, - веет вечностью.
   7
   Когда кто-то удосужился пересчитать человеческие недуги,  оказалось,  что
их двадцать пять тысяч. Примерно  пять  тысяч  поддаются  излечению.  Хвороб
хватает с избытком, и тем не менее заветная мечта каждого молодого  врача  -
открыть новую, прежде неведомую болезнь, ибо это -  самый  легкий  и  верный
путь к  профессиональному  успеху  и  славе.  Человек  практического  склада
понимает, что обнаружить новую болезнь гораздо выгоднее, чем найти  средство
от какой-нибудь давно известной. Методику лечения годами  будут  испытывать,
обсуждать, подвергать сомнению, но если вы откроете новый недуг,  мгновенное
признание коллег вам обеспечено.
   Льюис Карр сорвал банк, еще  когда  был  стажером:  он  нашел-таки  новую
болячку,   причем   довольно   редкую,   и    назвал    ее    наследственной
дисгаммаглобулинемией бетаглобулиновой фракции. Карр обнаружил ее у четверых
членов одного семейства, но это не так уж и важно  -  важно  то,  что  Льюис
открыл  болезнь,  описал  ее  и  опубликовал  итоги  своих  исследований   в
"Медицинском журнале Новой Англии".
   Спустя пять лет он стал профессором-консультантом в Мемориалке.  Никто  и
не сомневался, что Льюис займет эту должность: ему надо было лишь дождаться,
когда кто-нибудь из сотрудников выйдет на  пенсию  и  в  больнице  откроется
вакансия.
   Кабинет Карра в Мемориалке больше подошел бы молодому одаренному интерну.
Он был завален научными журналами, книгами и отчетами  об  исследованиях.  А
еще он был старый и грязный и располагался в дальнем конце корпуса Кальдера,
рядом с урологической лабораторией. И  в  нем,  на  груде  хлама,  восседала
прелестная  соблазнительная  секретарша,  имевшая   деловой   и   совершенно
неприступный  вид.  Бесполезная  красота  на  фоне  сугубо   функционального
уродства.
   - Доктор Карр на обходе, - сухо сообщила мне секретарша. - Он просил  вас
подождать.
   Я  вошел  в  кабинет  и  сел,  сбросив  со  стула  кипу  старых   номеров
"Американского журнала экспериментальной биологии".  Через  несколько  минут
появился профессор Карр. На нем был белый  лабораторный  халат,  разумеется,
расстегнутый  (профессор-консультант  никогда  не  застегивает  лабораторный
халат), на шее болтался  стетоскоп.  Воротник  сорочки  был  изрядно  потерт
(профессор-консультант не  так  уж  много  зарабатывает),  но  черные  туфли
сверкали (профессор-консультант знает, что  действительно  важно,  а  что  -
нет).  По  своему  обыкновению,   Карр   держался   холодно,   сдержанно   и
настороженно.
   Злые  языки  утверждали,  что  Карр  не  просто  осторожен,  а  бесстыдно
подлизывается  к  начальству.  Многие  завидовали  его  быстрому  успеху   и
уверенности в себе. У Карра было круглое детское личико с гладкими  румяными
щеками, на котором то и дело появлялась заразительная  мальчишеская  улыбка,
очень помогавшая ему при общении с пациентами. Ею-то он меня и одарил.
   - Привет, Джон, - Карр закрыл дверь в приемную и уселся за стол.  Я  едва
мог разглядеть его за грудой журналов. Он снял с шеи стетоскоп, свернул  его
и сунул в карман, после чего воззрился на меня.
   Полагаю, это неизбежно. Любой практикующий врач, который смотрит на людей
из-за письменного стола, рано или поздно приобретает эту  особую  повадку  и
напяливает на лицо вдумчиво-вопросительную маску. Если вы ничем  не  больны,
созерцать эту мину не ахти как приятно.
   Вот и Льюис Карр тоже стал таким.
   - Ты хочешь  разузнать  о  Карен  Рэнделл,  -  заявил  он  тоном,  больше
подходящим для сообщения о важном научном открытии.
   - Совершенно верно.
   - По каким-то своим причинам.
   - Совершенно верно.
   - И все, что я скажу, останется между нами.
   - Совершенно верно.
   - Хорошо, тогда слушай. Меня там не было,  но  я  внимательно  следил  за
развитием событий.
   В этом я не сомневался.  Льюис  Карр  внимательно  следит  за  всем,  что
творится в Мемориалке, и знает больничные сплетни лучше  любой  сиделки.  Он
впитывал слухи, даже не замечая этого, как будто вдыхает воздух.
   - Девчонку привезли в отделение, экстренной помощи в  четыре  часа  утра.
Она уже умирала. Когда пришли санитары с  носилками,  у  нее  начался  бред.
Обильное вагинальное кровотечение, температура - тридцать восемь  и  девять,
сухая кожа, ослабленный тургор, одышка, сердцебиение,  пониженное  давление.
Все время просила пить.
   Карр перевел дух.
   -  Ее  осматривал  стажер.  Он  велел  взять  перекрестную  пробу,  чтобы
приступить к переливанию крови. Вытянули шприц, стали считать  гематокрит  и
белые тельца. Быстро ввели литр  пятипроцентного  раствора  глюкозы.  Стажер
попытался определить источник кровотечения, но не смог и дал  ей  окситоцин,
чтобы закрыть матку  и  уменьшить  потерю  крови,  после  чего  тампонировал
влагалище. Узнав от матери девушки, кто она такая, стажер наложил в штаны  и
в панике позвал интерна, который извлек тампон и  ввел  Карен  хорошую  дозу
пенициллина на случай возможного заражения. К сожалению, он сделал  это,  не
заглянув в историю болезни и не спросив мать, на что у Карен аллергия.
   - А у нее была повышенная чувствительность к пенициллину, - догадался  я.
- Как у девяти-десяти процентов пациентов.
   - Да еще какая повышенная! - подтвердил Карр. - Спустя десять минут после
внутримышечной инъекции начались приступы удушья, хотя дыхательные пути были
свободны. Тем временем из регистратуры принесли историю  болезни,  и  интерн
понял, что он натворил. Тогда он ввел  ей  в  мышцу  миллиграмм  адреналина.
Реакции не последовало, и интерн  сделал  внутривенные  инъекции  димедрола,
кортизона и эуфиллина. Карен дали кислород,  но  она  посинела,  забилась  в
судорогах и умерла менее чем через двадцать минут.
   Я закурил сигарету и подумал, что едва  ли  мне  захочется  очутиться  на
месте этого интерна.
   - Вероятно, девица все равно умерла бы, - продолжал Карр.  -  Разумеется,
наверняка мы этого не знаем. Но все говорит  за  то,  что  она  поступила  в
больницу, потеряв почти  половину  крови.  А  это,  как  ты  знаешь,  конец:
наступает шок, который обычно бывает необратим. Так что, скорее  всего,  нам
не удалось бы ее спасти. Но это, конечно, ничего не меняет.
   - А зачем интерн вообще давал ей пенициллин?
   - Такой тут порядок, - ответил Карр. -  При  определенных  симптомах  его
вводят  обязательно.  Обычно,  если  привозят  женщину  с   подозрением   на
вагинальное кровотечение и в лихорадке, мы делаем ПВ, укладываем  больную  в
постель и вводим ей антибиотик, чтобы предупредить возможную инфекцию, а  на
другой  день  выписываем.  И  отмечаем  в  истории  болезни,  что  произошел
самопроизвольный аборт.
   - Так это и есть окончательный диагноз Карен Рэнделл?
   Карр кивнул:
   - Да, мы всегда так пишем. Это избавляет нас от  объяснений  с  полицией.
Сюда то и дело поступают женщины после подпольных абортов  или  самоабортов.
Бывает, девчонки исходят пеной, как  перегруженные  стиральные  машины.  Или
истекают кровью. Все в истерике и все врут напропалую. Мы их  латаем  и  без
лишнего шума отправляем восвояси.
   - И никогда не сообщаете в полицию?
   - Мы врачи, а не блюстители закона. Таких девчонок здесь не меньше  сотни
в год. Если обо всех сообщать, мы из судов вылезать не будем. Какое  уж  тут
лечение больных!
   - Но ведь закон требует...
   - Да, конечно, - поспешно согласился Карр. - Закон требует  доносить.  Он
требует также, чтобы мы сообщали  обо  всех  случаях  хулиганства,  но  если
закладывать каждого пьяного драчуна, этому конца и края не  будет.  Ни  одно
отделение неотложной помощи не сообщает обо всем, что там  случается.  Иначе
просто невозможно работать.
   - Но ведь речь идет об аборте...
   - Ну подумай сам, - перебил меня Карр. -  Довольно  значительный  процент
этих  случаев  -  самопроизвольные  аборты.  Разумеется,  хватает  и   всего
остального, но  относиться  к  этому  как-то  по-другому  не  имеет  смысла.
Допустим, ты точно знаешь, что над девицей трудился барселонский  мясник,  и
сообщаешь об этом в полицию. На  другой  день  приходит  сыщик,  и  девчонка
говорит, что аборт был самопроизвольный. Или что она сама ковырялась в себе.
В любом случае правду она не скажет, и легавые начнут злиться. Прежде  всего
- на тебя, потому что это ты их вызвал.
   - И что, такое случается?
   - Конечно. Я дважды видел это воочию. Когда девчонки поступали к нам, они
сходили с ума от страха и были убеждены, что умирают. Хотели рассчитаться  с
поганцами и требовали вызвать полицию. Но  наутро,  после  профессионального
ПВ, осознав, что все беды позади, уже не хотели связываться с  легавыми.  Те
приходят, а девицы начинают валять дурака  и  делать  вид,  будто  произошло
недоразумение.
   - И ты считаешь, что покрывать подпольных повитух - это нормально?
   - Мы пытаемся вернуть людям здоровье, вот и все. Врач не имеет  права  на
нравственные оценки. Мы помогаем пострадавшим по  милости  водителей-лихачей
или от кулаков пьяных забияк. Но бить по рукам и читать нравоучения о  вреде
пьянства или обучать правилам движения - не наша работа.
   Не испытывая желания вступать в спор, который  наверняка  ни  к  чему  не
приведет, я сменил тему и спросил:
   - А почему собак повесили на Ли?
   - Когда девушка умерла, миссис Рэнделл впала  в  истерику.  Начала  орать
так, что пришлось дать ей успокоительное. Угомонившись,  она  тем  не  менее
продолжала утверждать, что аборт сделал доктор  Ли.  Так,  мол,  сказала  ее
дочь. Поэтому она и позвонила в полицию.
   - А как же диагноз?
   -  Самопроизвольный  аборт?  Формулировка  осталась  без  изменений.  Все
законно:  врачи  могут  истолковать  случившееся  именно  так.  Основой  для
обвинения в подпольном аборте стали отнюдь  не  клинические  данные.  А  был
аборт или нет - покажет вскрытие.
   - Оно показало, что был, и довольно  профессиональный,  если  не  считать
одного прокола в эндометрии. Это  сделал  человек,  обладающий  необходимыми
навыками, но не настоящий мастер.
   - Ты говорил с Ли?
   - Сегодня утром, - ответил я.  -  Он  утверждает,  что  не  делал  этого.
Учитывая данные вскрытия, я ему верю.
   - Ошибиться...
   - Не думаю: Арт слишком хорош, чтобы так лопухнуться.
   Карр извлек из кармана стетоскоп и принялся вертеть его в руках. Он  явно
разволновался.
   - Чертовски поганое дело, - сказал он наконец. - Чертовски.
   - Надо разбирать завалы. Мы не можем спрятать головы в песок и бросить Ли
на произвол судьбы.
   - Разумеется, - согласился Карр. - Но Джей Ди очень расстроен.
   - Могу себе представить.
   - Узнав, как лечили его дочь, он едва не убил того незадачливого интерна.
Я там был. Думал, он задушит бедного мальчишку голыми руками.
   - Как зовут интерна?
   - Роджер Уайтинг. Славный малый, хоть и хирург-гинеколог.
   - Где он сейчас?
   - Наверное, дома. Сменился в восемь  утра.  -  Карр  нахмурился  и  опять
принялся теребить свой стетоскоп. - Джон, ты уверен, что хочешь влезть в это
дело?
   - Не хочу я никуда влезать. Будь у  меня  выбор,  я  бы  сейчас  сидел  в
лаборатории. Но выбора нет.
   - Беда в том, что Джей Ди рвет и мечет, - задумчиво  проговорил  Карр.  -
Эта история уже стала всеобщим достоянием.
   - Да, ты говорил.
   - Я лишь хочу помочь тебе уразуметь, какое создалось  положение.  -  Карр
явно не желал встречаться со мной глазами. Он принялся  перебирать  вещи  на
своем столе. - Делом занимаются люди, которым и положено им заниматься. А  у
Ли, насколько я понимаю, хороший поверенный.
   - Во всем этом слишком много неясностей.
   - Дело в руках специалистов, - повторил Карр.
   - Каких специалистов? Рэнделлов, что ли?  Или  тех  болванов,  которых  я
видел в полицейском участке?
   - В Бостоне замечательная полиция, - заявил Карр.
   - Не мели чепухи.
   Он смиренно вздохнул:
   - Что ты надеешься доказать?
   - Что Ли этого не делал.
   Карр покачал головой:
   - Это неважно.
   - А по-моему, как раз это и важно.
   - Нет, - возразил Карр. - Важно другое. Дочь Джей Ди Рэнделла  погибла  в
результате подпольного аборта, и кто-то должен за это заплатить.  Ли  делает
подпольные аборты, и доказать это в суде не составит труда. В жюри присяжных
любого бостонского суда католиков больше половины. Они вынесут свое  решение
на основании общих принципов.
   - Общих принципов?
   - Ты понимаешь, о чем я, - буркнул Карр и неловко заерзал в кресле.
   - Хочешь сказать, что Ли - козел отпущения?
   - Совершенно верно. Ли - козел отпущения.
   - Это мнение властей?
   - В известной степени.
   - А какова твоя точка зрения?
   - Делая подпольные аборты, человек сталкивается с неизбежным  риском.  Он
преступает  закон.  И  когда  он  тайком   выскабливает   дочь   знаменитого
бостонского врача...
   - Ли говорит, что не делал этого.
   Карр грустно улыбнулся:
   - По-твоему, это имеет значение?
   8
   Чтобы стать кардиохирургом, надо окончить колледж, а  потом  учиться  еще
двенадцать лет. Четыре года - медицинская школа, год - стажировка, три  года
-  общая  хирургия,  два  -  хирургия  грудной   полости   и   еще   два   -
сердечно-сосудистая хирургия. Кроме того, дяде Сэму тоже вынь да положь  два
года.
   Принять на свои плечи такое бремя может  лишь  личность  особого  склада,
способная и готовая пройти долгий нудный путь к намеченной  цели.  И  когда,
наконец, наступает пора  самостоятельных  операций,  к  столу  подходит  уже
совсем другой человек, человек  едва  ли  не  новой  разновидности.  Опыт  и
преданность избранному поприщу  превращают  его  в  отшельника.  В  каком-то
смысле слова отчуждение - часть его профессиональной подготовки. Все хирурги
- люди одинокие.
   Вот о чем размышлял я, глядя из наблюдательной  будки  сквозь  стеклянный
потолок операционной ј9. Кабина была встроена  прямо  в  потолок,  и  я  мог
следить за ходом операции: и помещение,  и  персонал  были  как  на  ладони.
Студенты и стажеры нередко приходили сюда  посмотреть.  В  операционной  был
микрофон, поэтому я слышал все звуки - позвякивание инструментов,  ритмичное
шипение  респиратора,  тихие  голоса.  Нажав  кнопку,  можно  поговорить   с
хирургами, но, когда кнопка отпущена, они уже не слышат вас.
   Я забрался в будку после того, как посетил кабинет Джей Ди Рэнделла.  Мне
хотелось взглянуть на историю болезни Карен, но секретарша Рэнделла сказала,
что у нее нет этой папки. История болезни хранилась у самого Джей Ди, а Джей
Ди был сейчас внизу, в операционной, чем немало удивил меня. Я думал, он  не
выйдет на работу и потратит день на размышления о случившемся с  Карен.  Но,
по-видимому, эта мысль просто не пришла ему в голову.
   Секретарша сообщила мне, что операция, вероятно,  уже  заканчивается,  но
одного взгляда сквозь стеклянный потолок оказалось достаточно, чтобы понять:
это не так. И грудная клетка,  и  сердце  пациента  все  еще  были  вскрыты,
ассистенты и не начинали накладывать швы. Я вовсе не хотел мешать им и решил
заглянуть еще раз попозже, чтобы попытаться раздобыть историю болезни Карен.
   Но все-таки не удержался и немного понаблюдал за хирургами.  Операция  на
открытом сердце  -  завораживающее  зрелище,  в  этом  действе  есть  что-то
фантастическое, сказочное, оно представляет собой некое единение дивного сна
и жуткого кошмара. Только наяву.
   В операционной  было  семнадцать  человек.  Четкие  расчетливые  движения
шестнадцати из них напоминали какой-то сюрреалистический балет.  Пациент  за
зеленой ширмой  казался  карликом  рядом  с  громадным  аппаратом,  временно
заменявшим ему сердце и  легкие.  Эта  штуковина  возле  стола  не  уступала
размерами  автомобилю.  В  сияющем  серебристом  корпусе  плавно   вертелись
шестеренки, работали поршни.
   В изголовье  стола  стоял  анестезиолог,  ловко  управлявшийся  со  своим
оборудованием. Вокруг него вертелись несколько  медсестер.  Двое  операторов
аппарата искусственной вентиляции следили за его работой. Им помогали сестры
и санитары. Я попытался определить, который из хирургов Рэнделл, но не смог:
в халатах и масках они ничем  не  отличались  один  от  другого  и  казались
какими-то взаимозаменяемыми деталями,  хотя  на  самом  деле  один  из  этих
четверых  отвечал  за  все  действия  пятнадцати   своих   сотрудников,   за
собственные решения и  за  состояние  семнадцатого  человека,  находившегося
сейчас в операционной, - человека, сердце которого