Николай ЛЕОНОВ 
   АГОНИЯ 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА tp://www.bestlibrary.ru 
 
Глава первая 
СКОВАННЫЕ ОДНОЙ ЦЕПЬЮ 
 
   Начался сентябрь, но солнце палило нещадно, и Москва походила на Ялту
в июле. На бульварном кольце  деревья  опустили  пожухлые  листья,  пыль
покрывала тротуары и булыжные  мостовые.  Люди  старались  на  улицу  не
выходить и, затаившись в квартирах и учреждениях, бессильно обмахивались
газетами и безрассудно пили  теплую  воду.  Редкие  прохожие  перебегали
залитую солнцем мостовую, будто она простреливалась, жались к  стенам  в
поисках тени. Извозчики дремали в пролетках,  лошади,  широко  расставив
ноги, спали, не в силах взмахнуть хвостами и прогнать ленивых мух.  Даже
совбур, которому в эти годы нэпа надо было ловить счастливые  мгновения,
откладывал дела на вечер и ночь, а днем отсыпался.
   Около трех часов, когда асфальт  начал  пузыриться  ожогами,  а  тени
съежились,  в  городе   появился   ветерок.   Порой   останавливаясь   в
нерешительности, он прошелся по городу, шмыгнул в подворотни,  затаился,
выскочил,  уже  уверенный  и  нахальный,  бумажно   зашелестел   листвой
деревьев, на  круглых  тумбах  дернул  заскорузлые  афиши  и  погнал  по
булыжной мостовой застоявшуюся пыль.
   В это время по безлюдному переулку тяжело шагали трое  мужчин.  Двое,
прижимаясь плечами друг к другу, шли под ручку, третий, в  промокшей  от
пота гимнастерке, с раскаленной кобурой на боку, держался на шаг позади.
Идущие под руку выглядели странно. Один - в скромной пиджачной  паре,  в
сапогах с обрезанными голенищами. Второй  -  в  смокинге  и  крахмальной
манишке,  в  лакированных  штиблетах.  Первый  был   смуглолиц,   волосы
короткие, черные и блестящие, скулы широкие, глаза под  густыми  бровями
чуть раскосые, и не было ничего странного в том, что он носил  кличку  -
Хан. Его спутник выглядел моложе, хотя они были  одногодки  -  ровесники
века, - выше среднего  роста,  так  же  сух,  жилист  и  широкоплеч,  но
белобрыс  и  голубоглаз,  с  девичьим,  даже  сквозь  пыль  проступающим
румянцем. И кличку его - Сынок - придумал человек неостроумный.
   - Что решил? - спросил он, облизнув рассеченную губу.
   - На мокрое не пойду, - выдохнул Хан, глядя под ноги.
   - На своих двоих в академию, к дяде на поруки? - Сынок поднял голову,
взглянул на выцветшее небо, по которому на город наползала туча.
   - У него же власть на боку, - имея в виду конвоира,  ответил  Хан.  -
Позови его.
   Сынок  остановился,  достал  из  кармана   папиросу   и,   добродушно
улыбнувшись, сказал:
   - Начальник, дай огоньку.
   - Почему не дать? - советуясь сам с  собой,  конвоир  пожал  плечами,
похлопал по карманам, достал коробок.
   Сынок нагнулся,  прикуривая,  а  Хан  ударил  конвойного  кулаком  по
голове, будто прихлопнул. Тот взглянул недоуменно, упал на колени, затем
безвольно свалился на бок.
   Сынок и Хан, тесно прижимаясь друг к  другу,  бросились  в  проходной
двор, и в переулке стало пусто, лишь  конвойный  лежал  на  боку,  будто
пьяный, и ветер припорашивал его пылью. Туча ползла, погромыхивая, несла
с собой тьму, как  бы  пытаясь  скрыть  происшедшее  в  переулке.  Ветер
притих. Одиночные капли ударили по мостовой. Конвойный сел,  держась  за
голову, потом с трудом поднялся, оглянулся.
   Дождь упал отвесный, прямой, мгновенно вымыл  дома,  ручьями  ринулся
вдоль тротуаров, все шире разливаясь по мостовой. Потоп, обрушившийся на
   Трубную,   начинался   где-то   на   улице   Воровского.   Здесь,   у
аристократического  особняка,  воды  было  еще  немного,  она   медленно
наплывала  на  Арбатскую   площадь,   где   соединялась   с   ручейками,
спускавшимися с Гоголевского бульвара,  и  уже  речкой  направлялась  по
трамвайной линии "А", которую москвичи  звали  "Аннушкой".  У  Никитских
ворот образовалось  озеро,  оно  стекало  по  Тверскому  бульвару,  мимо
Горсуда, у памятника Пушкину раздваивалось, часть воды  уходила  направо
по Тверской, а  основной  поток  продолжал  бег  по  рельсам  "Аннушки",
пересекал Петровку и  выливался  на  Трубную  площадь.  Здесь  путь  ему
преграждал вздыбившийся горбом Рождественский бульвар, который  сюда  же
сливал воду, накопленную на Сретенке. Трубная оказалась на дне моря.
   -  И  настал  конец  света,  -  сказал  Сынок  философски,  глядя  на
затопленный до подножки трамвай и накренившуюся набок и готовую  вот-вот
упасть афишную тумбу.
   Беглецы сидели в небольшой закусочной, двери которой  распахнул  нэп.
Обычно полупустая, сейчас она была  набита  мокрой  и  шумной  публикой.
Люди, ничего не евшие в жару, жадно уничтожали сосиски  и  пиво.  Хан  и
Сынок, попавшие сюда  одними  из  первых,  оказались  зажатыми  в  самый
дальний угол, у окна. Было душно и сыро, как  в  предбаннике,  никто  не
обращал внимания на смокинг Сынка и  обтрепанный  пиджачок  его  соседа.
Правая рука одного была  пристегнута  к  левой  руке  другого  стальными
наручниками. Скованные руки беглецы, естественно,  держали  под  столом.
Хан смотрел на окружающих угрюмо и  настороженно.  Сынок  же,  улыбаясь,
зыркал голубыми глазами и по-детски шмыгал носом.
   - Простудился, вот незадача, - сказал он весело, ткнул своей  кружкой
в кружку соседа. - Тебя как звать-то? Мы ведь теперь братья, даже ближе,
- он дернул под столом рукой, натянул цепь.
   - Хан.
   - Батый? - Сынок подмигнул. - Видать,  что  ты  косоглазому  татарину
родственничек. Не иначе, твоя какая-то бабка приглянулась татарчонку,  -
он говорил быстро, блестел белыми зубами, глаза его, только что  наивные
и дурашливые, изучали соседа внимательно, чуть ли не  царапали,  пытаясь
заглянуть человеку внутрь.
   Сынок неожиданно  отставил  кружку,  распахнул  Хану  ворот  рубашки,
потянул за цепочку, вытащил крестик.
   - Хан, Хан, - повторил он, - а крестили как?
   - Степаном, - Хан медленно улыбнулся, и лицо его просветлело, на щеке
образовалась ямочка. - Один я в роду такой чернявый, батя и  брательники
- вроде тебя.
   - А меня Николаем окрестили, среди своих Сынком  кличут,  -  радостно
сообщил Сынок, однако взгляда цепкого не  опускал,  разглядывал  Степана
внимательно и был осмотром явно недоволен. - Значится, Степан и Николай.
Два брата акробата. Тебя что же, Степа, взяли от сохи на время?
   - Что? - спросил Хан.
   - По-свойски не кумекаешь? Я спрашиваю,  мол,  случайно  погорел,  не
деловой? - Сынок выпил пиво, отставил пустую кружку.
   Хан не ответил, лишь плечами пожал, разгрыз сушку, тоже допил пиво  и
спросил:
   - Как расплачиваться будем?  У  меня  в  участке  последний  целковый
отобрали.
   - Это беда так беда, - Сынок взял со стола  вилку.  -  Придержи  полу
клифта, - подпарывая полу, говорил:
   - Последнее только ты. Хан,  от  широты  души  отдать  можешь,  -  он
справился с подкладкой и положил на стол два червонца -  деньги  по  тем
временам солидные. - А вот как мы браслетики сымем?
   Хан осмотрел вилку и сказал:
   - Придержи, деловой.
   Сынок держал вилку, а Хан  начал  откручивать  у  нее  зубец,  именно
откручивать, будто тот и не был железным.
   - Пальчики у тебя  вроде  стальные,  -  глядя  на  манипуляции  Хана,
восхищенно сказал Сынок.
   - Соху потаскаешь, обвыкнешься, - Хан отломал зубец и согнул об  стол
в крючок,  затем  опустил  руку  под  стол  и  вставил  крючок  в  замок
наручника.
   Глядя в потолок и шевеля губами, будто читая там какие-то заклинания.
Хан  через  несколько  минут  вздохнул  облегченно  и  положил  на  стол
свободные руки. Потирая натруженную кисть, он посмотрел в окно и сказал:
   - А вот и распогодилось.
   Дождь  действительно  кончился,  просветлело.  Публика  потянулась  к
дверям, некоторые разувались, подворачивали брюки. Хан поднялся, взял со
стола червонец, другой подвинул Сынку и сказал:
   - Бывай, - и шагнул к выходу.
   Сынок схватил его за рукав.
   - А я? Кореша  бросаешь,  подлюга?  -  он  брякнул  цепью  наручника,
который охватывал его руку.
   - Сунь в карман и топай  себе,  дружки  тебе  бранзулетку  снимут,  -
равнодушно ответил Хан. - Ты деловой, а я от сохи - нам не по дороге.
   - Тебе лучше остаться, - медленно, растягивая слова, сказал Сынок.
   - Не пугай, - Хан улыбнулся, лицо его  вновь  просветлело,  но  глаза
были нехорошие, смотрели равнодушно.
   Сынок его отпустил, взял со  стола  крючок,  сделанный  из  вилки,  и
сказал:
   - Я к тебе предложение имею. Сядь, - он ударил кружкой  по  столу  и,
когда мальчишка-половой подбежал, сказал:
   - Подотри и принеси, что там из отравы имеется.
   Мальчишка фартуком вытер  осклизлый  стол,  забрал  пустые  кружки  и
исчез. Хан взял крючок,  опустил  руки  под  стол,  звякнул  металлом  и
положил наручники Сынку на колени.
   - Прибереги на память, деловой.
   - Ты памятливый, - Сынок спрятал наручники в карман. - Не простой ты,
мальчонка, совсем не простой, - он рассмеялся.
   Хан тоже улыбнулся.
   - Простых либо схоронили, либо посадили... -  он  замолчал,  так  как
подошел хозяин заведения, который, поклонившись, спросил:
   - Желаете покушать, господа хорошие? - он протер и  без  того  чистый
стол. - У нас не ресторация, но по-домашнему накормим отлично-с.
   Закусочная опустела, лишь за  столиком  у  двери  пил  пиво  какой-то
оборванец. Смокинг Сынка внушал хозяйчику  уважение,  и  он  смотрел  на
молодого человека подобострастно.
   -  Колбаса  изготовлена  по  специальному  рецепту,  можно  с  лучком
пожарить, грибочки, огурчики из подпола достанем-с...
   - "Смирновская" имеется? -  перебил  Сынок  и,  поняв,  что  имеется,
продолжал:
   - Корми, недорезанный, - он рассмеялся собственной остроте. -  Да  не
обижайся, мы с тобой элемент чуждый, на  свободе  временно.  Вот  кучера
собственного встретил, - Сынок указал на Хана.  -  Раньше-то  он  дальше
кухни шагнуть не смел, теперь за одним столом сидим.  Мы  сейчас  все  у
общего корыта, все равны.
   Хозяин склонился еще ниже и доверительно зашептал:
   - Этого, простите, никогда не будет. Можно у одного  отнять,  другому
отдать. Так все равно-с, простите, один будет бедный, другой богатый.
   Николай-Сынок взглянул на хозяйчика лукаво и спросил:
   - А если поделить?
   - На всех не хватит, - убежденно ответил  хозяин.  -  Больно  человек
жаден, ему очень много надобно, - и развел руками, показывая, как  много
надо жадному человеку.
   Хан, сидевший все это время неподвижно, глянул  на  хозяина  недобро,
покосился на Сынка:
   - Так что, барин, есть будем или разговаривать?
   - Ишь, - Сынок покачал головой, -  пролетариат  свой  кусок  требует.
Неси, любезный, и... - он  кивнул  в  сторону  двери,  у  которой  сидел
оборванец, - не сочти за труд.
   - Сей минут,  в  лучшем  виде,  -  хозяйчик  поклонился,  подбежал  к
оборванцу, забрал пустую  кружку,  что-то  зашептал  сердито.  Оборванец
поддернул  штаны,  смачно  сплюнул  и,  насвистывая,  вышел  на   улицу.
Остановился у стоявшего неподалеку от закусочной извозчика.
   - Эй, ямщик, гони-ка к "Яру"! Извозчик взглянул на рваную  тельняшку,
чумазое лицо и нечесанные волосы и отвернулся.
   - "Я ушел, и мои плечики скрылися в какой-то тьме". Счастье  свое  не
проспи, ямщик, - оборванец вновь поддернул штаны и направился в  сторону
Тверской,  свернул  в  Гнездниковский,  вошел   в   здание   Московского
уголовного розыска, который большая часть москвичей  называла  МУРом,  а
меньшая - "конторой". Здесь оборванец зашел в один из кабинетов, где  за
огромным столом сидел солидный, уже пожилой мужчина в пенсне.
   -  Разрешите  войти,  товарищ  субинспектор?  -   оборванец   щелкнул
каблуками.
   - Вы уже вошли, Пигалев, - Мелентьев снял пенсне  и  начал  протирать
его белоснежным платком.
   Агент третьего класса Семен Пигалев работал в уголовном  розыске  уже
пятый месяц и мог быть самым счастливым человеком на свете, если  бы  не
фамилия, к которой редкий человек мог остаться равнодушным.
   Субинспектор Мелентьев  никогда  не  позволял  себе  шуток  по  этому
поводу,  произносил  фамилию  Семена  уважительно,   без   ухмылочек   и
многозначительного подмигивания. Семен взглянул на него с благодарностью
и доложил:
   - Объекты, - Пигалева хлебом не корми, дай ввернуть ученое  слово,  -
ушли от конвоя, дождь переждали в закусочной на Трубной, заказали  обед.
Я оставил там Серегу Ткачева, велел глаз не спускать.
   Мелентьев и бровью не повел, хотя знал, что кучером в пролетке  сидел
агент первого класса, работающий в  угро  шестой  год  и,  не  в  пример
Пигалеву, человек опытный.
   - Благодарю вас, Пигалев.  Приведите  себя  в  порядок  и  доложитесь
Воронцову.
   - Слушаюсь, - Пигалев распахнул дверь и чуть не столкнулся с входящим
в кабинет сотрудником, который в форме рядового  милиционера  час  назад
конвоировал Сынка и Хана.
   - Как здоровье, Василий? - с издевкой  шепнул  Пигалев.  -  Головушка
бобо?
   Василий Черняк,  среднего  роста,  с  выправкой  кадрового  военного,
перетянутый ремнями,  с  влажными  после  мытья  волосами,  взглянул  на
Пигалева недоуменно и развел руками, как  бы  говоря:  совсем  обнаглел,
братец. Семен понял товарища и  поспешил  убраться,  а  Черняк  вошел  в
кабинет, плотно прикрыв за собой дверь, сказал возмущенно:
   - Мы так не договаривались, Иван Иванович! Я боевой командир  Красной
Армии, орденоносец!
   Мелентьев  надел  сверкающее  пенсне,  оттянул  пальцем   крахмальный
воротничок и вздохнул.
   - У меня сын недавно родился, - Черняк осторожно дотронулся  ладонями
до головы. Казалось, он сейчас ее снимет и поставит перед субинспектором
как вещественное  доказательство  творящихся  безобразий.  -  Сын,  Иван
Иванович! Он маленький, ему отец нужен, даже необходим.
   - И чем же это  вас?  -  поинтересовался  Мелентьев,  пенсне  надежно
скрывало его смеющиеся глаза, а тон был участлив безукоризненно.
   - Чем, чем, - смутился Черняк, - кулаком! Меня в  девятнадцатом  один
беляк рукояткой нагана шарахнул - я качнулся, и только. А тут...
   - Возраст, батенька, - Мелентьев указал на стул. - Как я понимаю, вас
ударили. Кто именно?
   - Чернявый - как молотком...
   - Так-с, - Мелентьев смотрел испытующе. - Значит, Хан сбил вас с  ног
и преступники скрылись?
   - Вы сказали: в случае побега стрелять  только  в  воздух,  что  бить
будут - разговора не было,  -  Черняк  хотел  покачать  головой,  но  не
решился: в виске тихонечко покалывало.
   - Упустили, значит, - Мелентьев  покачал  головой.  -  Случается.  На
первый раз оставим  без  последствий.  Надеюсь,  в  дальнейшем,  Василий
Петрович...
   Черняк медленно  поднялся,  дважды  открыл  и  закрыл  рот,  наконец,
поборов возмущение, сказал:
   - Что же это? Как же такое получается? Нет, - он прижал руки к груди,
- вы не говорили, что побег будет точно, но я так понял.
   - И совершенно напрасно,  уважаемый  Василий  Петрович,  -  Мелентьев
встал и вышел из-за стола, давая понять, что разговор окончен. -  Мы  не
для того задерживаем преступников, чтобы вы их отпускали.
   - Бросьте, - Черняк махнул рукой и сел на стуле удобнее. - А чего это
меня в конвойные определили? И Сенька Пигалев, что вышел от  вас,  вчера
мне калякал... который из беглецов наш-то?
   - Товарищ Черняк... - прервал его Мелентьев,  выглянул  в  коридор  и
громко сказал:
   - Пигалева к Старику! Срочно! - он отлично знал,  что  его  за  глаза
называют в розыске Стариком.
   Мелентьев прошелся по кабинету, остановился около Черняка и молча  на
него смотрел до тех пор, пока молодой  сотрудник  не  догадался  встать.
"Который из беглецов наш-то?" - вспомнил Мелентьев, и ворот  крахмальной
рубашки стал ему тесен. Раньше,  в  сыскном,  не  то  что  такой  вопрос
задать, даже намекнуть начальству, мол, догадываюсь кое о чем, никто  не
посмел бы. Мелентьев взглянул на молча  стоявшего  Черняка  безразлично,
позвонил заместителю начальника отдела по борьбе с бандитизмом МУРа.
   Начальник Мелентьева Воронцов был из матросов,  работал  в  уголовном
розыске с двадцатого года, Мелентьев же занимался  сыском  уже  четверть
века, и Воронцов этого не забывал. Он учился у  опытного  сыщика  азбуке
розыскного дела,  порой  был  ему  лучшим  другом,  а  когда  происходил
очередной конфликт, бывший матрос старался с Мелентьевым не  встречаться
и не разговаривал с ним неделями. Затем все возвращалось на круги  своя,
и Воронцов прятался  от  подчиненных  и  начальников  в  этом  кабинете,
слушал, как субинспектор ведет допросы или просто беседует  по  душам  с
каким-нибудь старым уголовником. Мелентьев относился к Воронцову  ровно,
в периоды дружбы чуть иронически, во время ссор подчеркнуто официально.
   Вчера, когда  уточнялись  детали  предстоящей  операции,  Воронцов  с
Мелентьевым во мнениях  не  сошлись,  бывший  матрос  кричал,  а  бывший
царский сыщик, как обычно, молча смотрел в окно.  Из  Петрограда  в  МУР
поступили данные, что в Москве  в  ближайшие  дни  готовится  ограбление
банка и проходит по сообщениям рецидивист-медвежатник по кличке Корень.
   - Где готовится ограбление? Когда? - выложив  Мелентьеву  суть  дела,
спросил Воронцов. - Ты, субинспектор, главная наша мозга, думай.
   - Ввести  сотрудника  в  уголовную  среду,  -  ответил  Мелентьев.  -
Попросить человека из Петрограда, чтобы его  наша  клиентура  не  знала,
легендировать и ввести в среду. Надо искать Корня. Я его знаю, серьезный
гражданин.
   - В Питер я даже обращаться не  буду.  Стыдно!  -  Воронцов  погрозил
пальцем, потом загнул его - такова была его обычная манера счета. -  Кто
такой Корень? Где  его  искать?  -  Он  загнул  еще  два  пальца,  затем
распрямил пятерню, хлопнул по ней другой и начал потирать руки. Все  это
означало, что счет Воронцов окончил.
   Константин Николаевич Воронцов был роста среднего, в плечах  неширок,
но фигурой крепок, волосы стриг коротко, был широкоскул, сероглаз, нос у
него торчал бульбочкой.  Одевался  Воронцов  просто:  шевиотовый  костюм
неопределенного фасона, рубашка  маркизетовая,  из-под  которой  даже  в
немыслимую жару торчала тельняшка, брюки заправлял в сапоги,  и  походил
заместитель начальника отдела МУРа на уголовника средней руки.  Воронцов
за двадцать пять лет окончил семь классов  гимназии,  получил  контузию,
один орден, три ранения. Он был от природы упрям, стеснителен и влюбчив,
а прожив четверть века, был безрассудно смел, в меру умен  и  неприлично
честен. О всех перечисленных качествах  начальника  Мелентьев  прекрасно
знал. Если Воронцов от стеснительности  хамил  -  терпел,  а  когда  при
встречах с машинисткой отдела  Зиночкой  краснел,  старый  сыщик  снимал
пенсне, протирал его тщательно.
   Пять лет назад, потряхивая чубом  и  натягивая  на  груди  тельняшку,
Воронцов пришел в уголовный розыск и обратился к субинспектору на "ты" с
таким подтекстом: не бойся, сразу не  расстреляю,  может,  ты  полезный.
Мелентьев  согласился:  "Возможно,  я  и  полезный,   вы   со   временем
разберетесь, молодой человек". Отношения их с тех пор изменились, а "ты"
и "вы" остались на своих местах. Изредка, когда они вдвоем пили чай или,
ожидая важного донесения, играли в шашки, Воронцов тоскливо говорил:
   - Иван, давай на "ты"? А? Мелентьев молчал и  улыбался  либо  пожимал
плечами. Воронцов тут же взрывался:
   - Не желаешь? И черт с  тобой!  Выкай  до  гробовой  доски,  -  остыв
мгновенно, заканчивал:
   - Вот убьют меня твои бандюги, пожалеешь, да поздно будет.
   Почему-то Воронцов считал всех воров и бандитов чуть ли  не  друзьями
субинспектора. Возможно, оттого, что каждый задержанный если и  не  знал
Мелентьева лично, то обязательно слышал о нем или находился у них  общий
знакомый.
   - Так кто такой Корень? - спросил Воронцов.
   - Долго рассказывать, Константин Николаевич, - ответил  Мелентьев.  -
Однако если полученные данные верны и Корень  в  Москве,  то  нас  ждут,
мягко выражаясь, неприятности.
   Старый уголовник и рецидивист, о котором  шла  речь,  имел  несметное
количество фамилий, имен и