Буало Нарсежак.
   В заколдованном лесу



 Перевод с французского Алексея Дроздовского.
 Сканирование и проверка Несененко Алексей tsw@inel.ru 5.2.1999


     Замок Мюзияк,
     7 ноября 1818 года.

     "Это мое завещание, через несколько  дней я поставлю последнюю  точку в
моей печальной судьбе и  меня больше не станет. Эти строки я  пишу в здравом
рассудке, и, клянусь честью, что события, которые я вознамерился пересказать
и  свидетелем  которых  невольно  стал,  происходили  именно  нижеизложенным
образом. Если бы их можно было хоть как-то истолковать рассудком, то я бы не
был  доведен до такой, увы, печальной крайности. Да  простит меня Всевышний,
вняв  тому, что я, по крайней мере, не  предал своей клятвы и возвратил моим
предкам,  графам  де  Мюзияк,  их  родовое  имение,  из  которого  они  были
несправедливо  изгнаны,   и  где  я  нашел  свою  могилу.  Посему  тем,  кто
познакомится  с  этими  зловещими записками,  -  моим дальним родственникам,
судейским и,  кто  знает, быть может, эрудитам грядущего столетия - я все же
должен дать несколько предварительных разъяснений.
     Я, Пьер Орельен де Мюзияк дю Кийи, являюсь последним потомком по прямой
линии графов де  Мюзияк, ведущих свою родословную, хотя это и  не точно, еще
со  времен до начала религиозных войн. Наш родовой замок Мюзияк был выстроен
моим  предком, благородным  Орельеном дю  Кийи, в  благословенный 1632  год.
Стоит мне только окинуть взглядом стены моего кабинета, в котором я нахожусь
в  данный момент,  и я вижу  всех,  кто в свое  время обитал в нашем родовом
гнезде. Вот Пьер  де Мюзияк - друг маршала де Тюренна, а вот Эдуард и Пьер -
советники  в парламенте Бретани,  и, наконец, Жак Орельен  - мой  несчастный
отец,  лейтенант  полка  Королевы, гильотинированный в  1793  году  -  ровно
двадцать  пять лет тому назад. Моей бедной матери  все же  удалось вместе со
мной  бежать в Англию, где я и воспитывался неподалеку от белых скал  Дувра.
Иногда  она брала меня за  руку  и вела  через  ланды  (1) к  крайней  точке
какого-нибудь мыса и там, указывая пальцем в сторону  нашей  страны, похожей
на  нависающее над  волнами облачко,  страстно взывала ко  мне "Обещайте мне
вернуться  туда,  вырвать  замок из  рук  самозванцев  и предать  погребению
останки  графа -  вашего  отца  - в  склепе  часовни, рядом с  останками его
предков. Ради меня!.."
     Моя  бедная мать  поднимала  к небу глаза, полные  слез, уже не в силах
закончить фразу Мы  оба возвращались  взволнованными до глубины  души, и моя
решимость  внять ее призывам с каждым  днем все  возрастала.  Да, я уеду  во
Францию  сразу  же по достижении  возраста, в  котором смогу отстаивать свои
права. Между  тем я изо  всех сил старался закалить свой дух,  читая  затаив
дыхание возвышенные произведения своего соотечественника - графа Шатобриана;
его "Ренэ" стал  моей  духовной книгой.  Увы!  Не  был ли  я,  подобно Ренэ,
обречен, будучи существом  особым, на  те же ужасные испытания и трагическую
любовь? Впрочем, пока еще рано рассказывать о Клер...
     Итак,  я рос  одиноким и диким  на  берегу океана, через который иногда
докатывались  грохот   битв  и  звон  набата,  возвещавшие   всей  Европе  о
приближении  Узурпатора.  Иногда  нас навещали  эмиссары  с потерянной  нами
родины. Они заезжали к  нам в промежутке между своими разъездами то вандеец,
приехавший  просить  о  субсидиях,  то  бретонец, уклоняющийся  от  воинской
повинности. При  свете свечи, за скромным ужином, они рассказывали новости о
нашем  замке.  Со  времен нашего  изгнания  замок Мюзияк уже  дважды  сменил
хозяев, и  оба раза его  новых  владельцев постигла  трагическая и  страшная
участь. Что  касается  первого  - члена Конвента,  то  он  покончил с собой,
второй же - скупщик национальных ценностей - просто  сошел с ума.  Крестьяне
видели в этом карающую руку Господа, да и мы сами были склонны думать именно
так - ведь все знали, что эти  безбожники сровняли  нашу  часовню с  землей.
"Это  месть  наших предков", -  утверждала  моя  мать,  которая  с  каким-то
неистовым увлечением  зачитывалась тогда книгами  Левиса (2), Матюрэна (3) и
Байрона. И вот эта столь набожная женщина  взывала  к  бретонским  святым  -
Ронану, Жальдасу, Корантену и Тюгдваллу (4) с такой страстью, что ее молитвы
походили скорее на проклятия.
     Незадолго до падения  Бонапарта и его краха в 1815 году моя бедная мать
заболела. В ее  переполненном воспоминаниями, сожалениями  и  химерами мозгу
что-то, должно быть, надломилось, так как она утратила способность  ходить и
временами бредила.  Реставрация Бурбонов дала мне возможность  вернуться  во
Францию, однако  я не мог  бросить  мою  бедную мать, которой дорожил больше
жизни, а о том,  чтобы взять ее с собой, не могло быть и речи. Смирившись, я
решил ждать ее кончины, пребывая в состоянии такой глубокой печали, что даже
не  в силах описать ее. Доходившие из Мюзияка новости  умножали мою  печаль,
некий  Луи  Эрбо  -  свежеиспеченный имперский барон  -  откупил  наш замок.
Поговаривали,  что он  несметно богат. Так  как же мне,  с  моими  скромными
средствами, удастся убедить этого выскочку возвратить землю славных предков?
Разумеется,  я мог бы заполучить часть пресловутого эмигрантского миллиарда,
так сильно занимавшего газеты того времени. Но  для  этого  мне  пришлось бы
интриговать при дворе, а ведь в  ту пору я находился на чужбине, прикованный
к  постели умирающей  матери.  О  Всевышний,  как  я вслед  за  матерью стал
докучать  тебе  своими  мольбами!  Как  я  просил  тебя  либо  излечить  мою
родительницу,  либо же дать нам возможность обоим  умереть друг подле друга!
Как я заклинал тебя в моменты  помутнения рассудка уничтожить  эту проклятую
семью Эрбо, которая вследствие какого-то странного психического расстройства
моего переутомленного разума превращалась в образ торжествующего беззакония.
Тогда я еще не знал, о Всемогущий Боже, что ты удовлетворишь мою просьбу так
жутко и непредвиденно для меня самого.
     Незаметно и  тихо год назад  моя  мать угасла.  Испуская свой последний
вздох, она  сжала мою руку  в своей и голосом, который я никогда не  забуду,
прошептала:
     - Поклянись!
     И я поклялся  посвятить себя изгнанию нуворишей Эрбо из колыбели нашего
рода. Затем, преисполненный отчаяния, одним прекрасным утром я сел на шхуну,
направлявшуюся в Кале. Не стану описывать охватившее меня волнение на родной
земле, замечу лишь, что мое лицо красноречиво  свидетельствовало об этом. По
крайней  мере,  в первые дни  своего  путешествия я  служил объектом  весьма
пристального внимания и  деликатного отношения со  стороны  хозяев гостиниц,
начальников почт, равно  как и всех прочих людей - ремесленников,  студентов
или  же  разряженных мещаночек,  с которыми обычно  теснишься  в дилижансах.
Несмотря на свою печаль, увидев Париж, я пришел в неподдельный восторг.  Моя
бедная  матушка  в  своих   рассказах  часто  описывала  красоты  столицы  и
меланхолическое изящество ее  неба, однако она умолчала об очаровании  этого
города, упорядоченного каким-то художником-геометром, о его огромных садах и
широких  оживленных улицах с  магазинами, витрины которых  ломились от самых
разнообразных  и самых дорогих товаров.  Она  умолчала о  свободе этих улиц,
разбегавшихся лучами во все части света, словно спицы колеса, от горделивого
монумента, который должен был свидетельствовать о победах изгнанника острова
Святой Елены,  а  своими  недостроенными  арками символизировал спасительное
падение Узурпатора. Какие бы угрызения  совести я ни испытывал, признаю, что
эти немудреные соблазны утешили меня, и поскольку я начал с того, что ничего
не скрывал, то мой хмурый облик  смягчился от вида многочисленных миловидных
мордашек.  Представьте  себе  мальчика,  воспитанного  при бряцании  оружия,
привыкшего  к  трауру, слезам, спартанскому образу жизни,  к культивированию
горького чувства мщения и к торможению  нежных  порывов, заставляющих сердце
подростка биться чаще, - и вы составите себе точное представление о мужчине,
коим  я  и  был  наивным  и полным огня, отчаявшимся и вместе с тем жаждущим
утешения.  Так  что  улыбки,  обращенные  ко  мне  благодаря  моей  приятной
наружности, воспринимались словно жестокие  укусы, боль от которых еще долго
не проходит. "Неужели, - думал я,  - у  меня не хватит мужества не дать себя
отвлечь от выполнения моей миссии какой-нибудь лживой прелестнице!"
     Вот почему  я  решил  ускорить свой  отъезд  и заранее оплатил место  в
дилижансе, который менее чем  за неделю должен  был довезти меня до Ренна, а
оттуда до Мюзияка два дня езды.
     Вскоре мы уже  пересекали первые ланды и  сосновые  леса;  наконец-то я
вдыхал воздух  Бретани. Я слышал жужжание пчел  родного края, и высокопарные
слова Ренэ зажигали в моем сердце огонь.
     Казалось,  голос  с  небес   предрекал  мне:   "Человек,  пора   твоего
возвращения еще не наступила; подожди, когда  поднимется ветер смерти, тогда
ты полетишь  к этим не изведанным тобою  местам, к которым  так тянется твое
сердце".
     Откуда мне было знать, что ветер смерти очень скоро подует мне в лицо?
     Наш  дилижанс под  звон бубенцов  и щелканье  кнута прибыл в  Мюзияк  в
начале второй  половины дня. Слуга вынес мой  багаж,  и несколько  мгновений
спустя я уже  устроился под вымышленным именем  в лучшей комнате  постоялого
двора. Из своего окна я увидел ярмарочную площадь  несколько старых  домов с
величественными  подъездами,  горстку  низеньких  домиков  и  густую  зелень
какого-то парка, закрывавшего  вдали линию горизонта.  Я  хорошо помнил, что
этот парк примыкал  к замку.  Значит, старинная обитель Мюзияков  находилась
где-то  здесь,   на   расстоянии   нескольких  ружейных  выстрелов.  Я  даже
почувствовал легкое недомогание от охвативших меня радости, опасения, горечи
и надежды. Мне захотелось закричать, и, сраженный силой своих чувств, я упал
на кровать.  Однако через мгновение я был  уже на ногах,  так  мне  хотелось
побыстрее пройтись по поселку, где, будучи еще  ребенком,  я часто гулял  со
своей  матерью. Сняв  с  вешалки  непритязательный редингот  и надев  его, я
обулся в туфли с пряжками, а  затем, взглянув в висящее над камином зеркало,
убедился, что могу выйти, что и не замедлил сделать.
     Ориентировался я без особых трудностей и сразу же направил свои столы к
верхней части  поселка, так как намеревался посетить нотариуса.  Жив  ли еще
метр Керек? Если да, то он наверняка не откажет мне в помощи. Поскольку было
очень жарко - не помню, говорил ли я вам, что дело было в августе, - я решил
зайти  в  церковь.  Остановившись  на  какой-то  момент  в  тени колонны,  я
посмотрел на баптистерий, где  мой крестный  отец -  граф де Савез -  держал
меня над  купелью. Он тоже исчез в этом революционном водовороте, так же как
и моя тетка - Аньес де Лезей и ее две дочери - Франсуаза и Аделаида. И вот я
-  последний  отпрыск  этой  могучей   ветви,  срубленной  топором  в  самом
расцвете... При этой мысли отчаяние камнем  легло  мне  на  плечи,  поэтому,
когда  я стучался  к нотариусу, настроение мое  было мрачным.  Оно стало еще
более мрачным, когда я узнал, что метр Керек умер, а его контора принадлежит
теперь некоему метру  Меньяну, имя которого  я услышал  впервые. Когда  меня
ввели  в его комнату, я отметил, что вид он имел компанейский и приветливый.
Очки придавали его взгляду какой-то оттенок молодости,  удивления, внушавший
доверие.  Я  сразу же почувствовал, что смогу довериться ему и  рассказать о
своей жизни. Тут он весьма любезно поинтересовался, кто я такой.
     - Пьер Орельен де Мюзияк! - не колеблясь, ответил я.
     Лицо  этого добряка стало пунцовым, и он принялся  мять свои  маленькие
грациозные руки.
     - Господин граф, - очень трогательно пробормотал он, - господин граф...
Возможно ли это!..
     Будучи крайне удивленным, он  подошел ко мне, и  мы долгое время стояли
молча, испытывая сильное волнение. Наконец он  взял себя в руки  и предложил
мне подробно рассказать историю своей жизни.
     -  Боже мой!.. Боже  мой!.. - то и дело повторял он в то  время  как  я
описывал ему плачевную  картину нашего существования  в Англии. Потом,  сняв
очки, он стал  рассматривать меня  своими  близорукими  глазами,  в  которых
читалась беспредельная доброта. Когда же  я окончил  свой рассказ, он горячо
сжал мои руки.
     -  Господин  граф, -  воскликнул  он, - еще никогда в жизни я не слышал
столь волнующего рассказа,  и вы видите, насколько я  потрясен услышанным! Я
весь к вашим услугам - располагайте мною по своему усмотрению.
     - Прежде всего, - сказал я, - мне бы хотелось оставаться инкогнито - по
крайней мере до моего очередного указания. Малейшего намека будет достаточно
для того, чтобы зародить у барона подозрения и обречь мои планы на провал. И
еще бы мне хотелось, чтобы вы поговорили с ним и выяснили его намерения.
     - Увы, - вздохнул нотариус. - Увы, господин граф.
     - Что это значит?
     - Да то, что барон Эрбо не болтливого десятка,  и, признаюсь, я никогда
не видел его.
     - Как же так? Даже в день составления купчей?
     - Контракт  составлял  не  я,  а мой предшественник -  метр  Керек, это
произошло  буквально  за несколько дней  до его кончины.  Господь принял его
бедную душу!
     - Но неужели с тех пор?..
     -  С тех  пор я часто видел ландо барона в  поселке  и даже беседовал с
Антуаном - его слугой, но вот поговорить с его хозяином случая не выпадало.
     - Как?! Вас ни разу не пригласили в замок?
     - Ни разу. Эрбо не принимает у себя никого.
     - Отчего же?
     - Оттого, что  они знают, господин граф, что  этот замок принадлежит не
им.  Между нами говоря, они купили его за бесценок, но все же в  Мюзияке они
чувствуют себя  чужаками. Появись  они в поселке,  с ними бы никто даже и не
поздоровался. А к их кучеру Антуану здесь тоже  относятся с недоверием. Наши
люди не любят его и всякий раз дают ему понять это.
     - Но.
     - Да нет же, господин  граф! Здесь дело ясное. Все вас только  и  ждут,
как мессию, да и сам барон  уже долгие годы живет в страхе,  опасаясь вашего
возвращения. Стоит вам только появиться, как он сразу же уберется отсюда.
     - Спасибо, - пробормотал я, весьма смущенный простотой и откровенностью
этого доброго малого.  - Однако  в  мои  намерения вовсе не входит  выгонять
этого господина. У него, вероятно, семья.
     - Да, он женат, - подтвердил нотариус. - И у него есть дочка... похоже,
прехорошенькая.  Иногда, по  вечерам,  ее видят  прогуливающейся  в  глубине
парка.
     - А сколько ей лет?
     - Двадцать, и зовут ее Клер.
     - Однако она не  виновата в том,  что отец нажил состояние на службе  у
Бонапарта.
     - Разумеется, нет!.. И все же чувства, испытываемые нашими согражданами
по отношению к ее семье, не являются тайной и, я полагаю, даже доставляют ей
страдания.  К  ее изголовью уже неоднократно призывали  врача. Рассказывают,
что она несколько... странновата. Все это весьма печально.
     -  Быть может, это  из-за  нее,  -  предположил я, -  Эрбо живут  столь
уединенно.
     -  Нет,   господин  граф.  Они  замкнулись  потому,  что  прослышали  о
проявлениях враждебности, жертвами которой стали предыдущие владельцы замка.
Его первый  покупатель  -  некий  Мерлен, - выйдя  покрасоваться в  поселок,
вызвал  своим  появлением  даже  небольшой  бунт. Его чуть было не забросали
камнями,  и  ему пришлось окопаться  за  водяным рвом.  А  когда  он выходил
прогуляться в парк, то на нижних ветвях дубов висели манекены с дощечками на
шее и надписью: "Смерть члену Конвента!"  Затем кто-то отравил его собак.  И
тогда, побежденный одиночеством и  страхом  он  повесился. Несколько месяцев
спустя ему на смену появился некий  Леон де Дерф, которому сразу же устроили
настоящую  травлю. Я  не в  силах  перечислить  все оскорбления, которым  он
подвергался. Дошло  даже до того,  что  он вообще не высовывал носу из замка
без  своего  ружья. Мало-помалу он  начал худеть, одичал и,  в конце концов,
лишился рассудка. Пришлось  его увезти в карете и  когда она проезжала через
поселок, было  слышно, как он внутри  воет  и стучит кулаками.  Затем многие
годы замок стоял бесхозным. Эрбо купил его тогда, когда Бонапарт уже отрекся
от престола. Возможно  он  желал найти себе убежище  вдали  от  Парижа,  где
власти начали преследования сторонников Императора. Наши люди оставили семью
барона в покое, увидев что  новые хозяева  замка ведут себя  крайне скромно.
Чтобы вы господин  граф, могли представить  себе, как они ведут себя,  скажу
лишь,  что когда им  изредка случается проезжать  через поселок, то занавеси
кареты  всегда  тщательно  задернуты,  так что  даже  профиль сидящих внутри
невозможно различить.
     -  Знаете ли вы  - воскликнул я, - какую вы вызвали  во мне  жалость по
отношению к этим людям?! Я хочу  немедленно написать им письмо  и предложить
выгодную  сделку ибо я  вовсе не из тех людей,  которые пользуются чьим-либо
затруднительным  положением извлекая при этом  для себя максимальную выгоду.
Я, увы, уже не столь богат, но никто не посмеет сказать.
     Нотариус возвел обе руки к небу, словно священник перед алтарем.
     - Позвольте уведомить  вас, что ваше состояние по-прежнему значительно.
Мои предшественник, метр Керек  весьма  удачно  поместил  ценности покойного
графа де Мюзияка. Я тоже в  свою очередь, сделал все от  меня  зависящее. Мы
еще  поговорим о  ваших делах  поподробнее, но знайте, что отныне  и навеки,
каковы бы ни были притязания барона вы сможете выкупить замок!
     - Хвала господу! - воскликнул я. - И да  будете вы благословенны. Итак,
я не хочу медлить...
     Нотариус - поклонился и, вызвав клерка,  приказал принести мне бумагу и
чернила. Он почел  за честь самому заточить перо при помощи которого я одним
махом составил  письмо настолько любезное что лучшего и желать нельзя.  Но у
меня  никак не выходила  из  головы  несчастная девушка,  ставшая, как  и я,
жертвой  сумасшествия  людей  и ненастных  времен. Предложенная  мною  сумма
представляла собой несравненно большую, чем барон мог того ожидать. И все же
в  своем  письме я дал  понять, что в  случае отказа мои  гнев не уступит по
величине  моей  щедрости. В  то  время  как  я  писал,  метр Меньян отошел к
амбразуре окна, откуда рассеянно наблюдал за рыночной площадью.
     - А вот, кстати, и слуга барона тот самый Антуан о котором я вам только
что  говорил,  -  сказал он  в то время как  я осушал  чернила песком. - Он,
вероятно приехал  за  какими-нибудь покупками. Я полагаю  господин граф, что
вам лучше было бы отдать письмо ему в руки.
     Согласившись  с  метром,  я предложил ему  просмотреть  написанные мною
строки. Увидев предложенную сумму, он вздрогнул и закачал головой.
     - Господин граф весьма щедр, однако  позволю себе усомниться в том, что
барона можно убедить подобными доводами!
     - Ну что ж! Попытка не пытка.
     Этот добрый малый проявлял величайшую любезность,  он проводил меня  и,
показав  на  слугу  барона Эрбо, распрощался со  мной Антуан покупал свечи и
коноплю, однако я  не стал задерживать свое внимание на его покупках так как
тут же узнал  наше  старое ландо  стоящее на  площади, и мое сердце учащенно
забилось. Улисс в свое время  вернувшись с Итаки,  был встречен верным псом.
Меня  же  встретил  лишь  этот древний,  изъеденный  годами  экипаж,  словно
трогательный остаток  нашего  бывшего великолепия,  - ведь  даже кобыла  уже
давно  околела.  Подойдя  к  нему  я положил руку на  деревянную дверцу,  на
которой   уже   полустерся   наш  герб:  крест,   окаймленный   золотом,  на
небесно-голубом  фоне.  И  вот здесь перед  этим  экипажем пахнущим  кожей и
потом,  я  вновь  увидел  графа, моего  отца,  причем  с такой поразительной
отчетливостью, что даже застонал от ужаса и отступил на несколько нестройных
шагов.
     "Будьте покойны,  - подумал  я в этот миг, -