Олег Павлов.
   Дело Матюшина

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Олег Павлов, 1998
     © Copyright изд."Вагриус" Ў http://www.vagrius.com
     Олег Павлов: полное собрание ссылок Ў http://students.washington.edu/krylovd/OPtitle.html
---------------------------------------------------------------

     Роман



         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 

        I
     В жилах его текла, будто по дряхлым трубам, тяжелая, ржавая  кровь, так
что вместо прилива сил,  только  начиная жить, осиливал он усталость, что бы
ни делал, и растрачивал  беспробудно дни,  как в порыве  отчаяния, вспыхивая
вдруг жарким, могучим желанием  жить, добиваться  всего лучшего, но и угасая
потихоньку в буднях. Всю эту жизнь он точно бы знал  наперед: в ней случится
то,  что  уже  случилось.  Потому  пронзительней  вспоминалось  прожитое,  и
памятней  всего  было  детство.  Хотя  скитание  по  гарнизонам   за  отцом,
однообразная неустроенность  и  его, отца, вечным  комом в  горле  немота  и
безлюбость могли лишить чувств.
     Дети, а их  в  семье было двое  братьев, не ведали ни дедок,  ни бабок,
живя спертым духом и слухом взаперти.  Мальчики  родились и выросли в разных
городах, не в одно время, а точно разломанные разными десятилетиями, так что
и  братья  были  чужими,  друг  дружке  не  сродни.  Гнетущий  дух сиротства
гнездился  в  отце. Кто родил его  на  свет, тот и  подкинул, сбежал, сгинул
бесследно в просторах, не желая отныне видеть его да знать, к умершим - и то
на могилку ходят люди. Эта обида выжгла душу отца и обуглила. Отныне сам  он
не думал о  тех, кто его родил, даже как о мертвых. Он ребенком выжил войну.
Выжил после войны. Путевку получив в жизнь, сын народа не двинулся с места и
работал  в  городе  Копейске на угледобыче.  Хотел  в  техникум, жажду  имея
выучиться  на  горного  инженера,  но  позвали  служить, откуда уж  не  смог
вырваться, не вернулся из армии, обретя себя в служении отечеству.
     Все  ему  хотелось, Григорию Ильичу,  чтобы как  у  людей, но и чуточку
больше  хотелось, ведь обиду-то  вдохнули  в  него,  а не  выдохнули.  Когда
швырнуло  служить  в Борисоглебске,  то  пригрелся  к  дому  своего  ротного
командира, который его отличал да  и любил, простой  человек, все  одно  что
сына. У  командира-то  своего такого  не было,  хоть густо, да пусто,  одних
девок нарожал. Так что и матери, которая вечно с животом, на всех не хватало
- старшая, Сашенька, командовала  в доме и сестрицами. Молчком сошлись они с
Григорием Ильичом - тот помогал командиру по хозяйству, навроде работника, а
выходило, что Сашеньке всегда и помогал, был при ней работником, она  же его
и  кормила. Было той  Сашеньке  шестнадцать  лет,  школы  еще  не  окончила.
Григорию Ильичу год службы оставался. Командир  дочку берег и с усмешкой, но
говаривал  солдатику:  "Ты,  Егорка, гляди,  глаза-то не пяль,  гол  ты, как
сокол, Сашке такого жениха не надо, да и сгодится в хозяйстве, пускай матери
поможет,  сестер на ноги поднимет, а  потом  невестится". Но  вышло так, что
сговорился Григорий Ильич с Сашенькой, и  Сашенька  решилась.  Вот пьют  они
вечерком чай, все в сборе да в командирском доме.
     "Я за Егора выхожу, у меня от него ребенок будет", - говорит Сашенька.
     Командир чуть со свету не сжил Григория  Ильича, а думал и пристрелить,
много  чего было.  Но делать  нечего.  Срок  был родить Сашеньке, а Григорию
Ильичу был срок увольняться  из Борисоглебска - и командир смирился. Родился
у  него внучек, в котором он уж души не чаял, в его честь  нареченный, Яков.
Зятька  у  себя пристроил служить, как смог, на хлебную складскую должность.
Сашка опять  же  под  рукой.  Живут,  что  птички  в гнездышке.  Но  говорит
Сашенька, двужильная, будто очнулась: "Егору  на  офицера  надо  учиться,  я
поеду с ним".
     Григорий   Ильич   выучился,   и   с  того  времени,   как  получил  он
самостоятельное  назначение, никогда  они в  Борисоглебск ни с  внучком,  ни
поодиночке,  ни как-нибудь проездом  не  заявлялись. Только в другие времена
ездили   хоронить   старого   командира,   а  хоронить  мать  отправилась  в
Борисоглебск   уже  одна  Александра  Яковлевна.  Григорий  Ильич  отпускать
упорствовал. Накладно, а еще станут младшие из  нее  на похороны да на помин
вымогать. Да  еще если застрянет поминать. Детей  оставляет,  а  Григорий-то
Ильич все привык на готовом жить - воротится в дом, кормилец, весь в службе,
так и зовет  Сашу, чтоб  сапоги стаскивала, а  то  сам  устал.  Но и  обида,
глубокая,   темная:   ему-то   хоронить    некого,    семейства   же   всего
борисоглебского, тех хитрожадных сестер и  деток их, босяков - так и норовят
проездом  на шею его засесть,  племянькаются, - он не  жаловал.  Из всех, из
борисоглебских, один он, Григорий Ильич, что-то в жизни выслужил, но не  так
гордился, как  боялся их близко подпустить, вечно  стонущих да обездоленных,
даже проездом. Они своей  пусть жизнью живут, а мы своей. Я помощи  у них не
попрошу, так  пускай  и  у меня не просят. Мы  как  уехали, так не видели их
добра,  вон и Якова, и Ваську подняли сами, ничего у них  не просили. Они же
только и  жили за счет отца с матерью, так пускай хоть мать похоронят, будут
людьми.  На  отца-то  давал  им сто  рублей памятник поставить, а ничего  не
сделали, так  и не прислали  фотографии, небось сожрали да  пропили.  К  ним
ездить только  себя гробить, не пущу. Да накрикнула Сашенька,  дала волю  не
слезам, а гневу, и Григорий Ильич не посмел, отступил.
     Этот  крик в  темном  гулком  доме, когда отец уж  и  замахнулся, чтобы
ударить мать, но так и не посмел, был его, Матюшина, первой в жизни памятью.
Помнил  он,  что убоялся  отец тогда  детей, оттолкнули его  дети,  которыми
загородилась как щитом мать, - старший, подросток, и он, комок в ее каменных
неприступных ногах, больно сжатый ею за плечи, точно не руками, а тисками. И
он  помнил, что  сказал отцу: "Брежнев женщин бить запрещает". И ужас помнил
на лице отца от этих слов, страх его и бегство.
     Будто  и родившись из его памяти, этот  крик  и  вой мучили  его потом,
никак не находя места уже  не в памяти его, а в сознании. Прошлое в их семье
находилось под молчаливым  запретом, точно и не существовало никакой  другой
жизни, кроме той,  какой все  они  теперь  жили. Брата  же Матюшин  не  смел
спросить:  как  ненужное  прошлое,  не  существовал  в  его  жизни  и  брат,
отслоившись от души его без всякой боли.
     Всегда он  не  любил  брата,  чувствуя его мстительную  нелюбовь.  Яков
ставил  выше всех людей  одного  отца, хоть  никогда отец не был с  ним даже
мягок, и в том трепете таилась беззаветная какая-то жалость.
     Отец,  бывало,  выпивая одиноко  после ужина, засиживался  до  глубокой
ночи, запрещая матери даже убрать  со стола грязную посуду. Мать бросала все
и тоскливо уходила  спать,  заставляя и  братьев  укладываться. Темнело,  но
росла  темнота опустошающе  долго. Стены рушила  тишина, и делалось страшно.
Тем  страхом  веяло и  от кровати,  где неподвижно лежал в темноте  брат,  и
обжигал ледяной  страх  матери.  Никто  не  спал.  За стеной, где  остался с
бутылкой отец, чудилось, давно его нет. Но ждали, не спали, знали, никуда он
не уйдет и должен наступить конец, до которого, мучаясь от водки да пустоты,
он яростно и доходит: кончится рыданием или кромешной его дракой с матерью.
     Никогда  не  было  слышно,  как  он  оказывался  у  матери.  Всегда  он
прокрадывался,  будто  не  хотел  никого будить.  Матюшин помнил,  что  если
успевал задремать,  то  просыпался от страха.  Отовсюду  вспыхивал  слепящий
безжалостный свет. Надрывался, кричал  отец. Лаяла криком мать. Потом что-то
вырывалось, шибая дверью.  И  обрушивалась  тишина.  Свет,  как  затмеваясь,
гаснул. Матюшин обретал память уже в объятиях  матери, которая гулко дышала,
укачивая и баюкая вздохами. Но брат лежал глухо и мог вынести и этот грохот,
и  как надрывался  в  двух шагах от него  родной братик.  Отец и тот не мог,
видать, вынести, а этот ведь мог, бездушная отцова тень - вот кем он был.
     Но  рыданиями  кончалось  обычней,  чем  дракой. Посреди  ночи слышался
громкий плач отца. Может, плакал он так громко - оглушенный  ночью, а может,
этот  плач потому  был таким  громким, чтоб его услышали, и  отец, дойдя  до
конца, боялся сам  себя, и были  его слезы все равно что слезы ребенка. Мать
его  убаюкивала,  уводила. Жизнь  же их не кончалась  - продолжалась,  будто
ничего не было, а если было, то вроде и не с ними, не наяву.
     В ту  пору  Григорий Ильич хоронил себя заживо  на  службе. Побывки его
были редкими, были разве что ночевки. Пропадал с утра до вечера  и Яков, так
что  помнил Матюшин только мать, и хорошо ему было с ней,  как хорошо бывает
не думать ни о чем и всему благодарно,  по-щенячьи, подчиняться. Брат и отец
были  для него  тогда одно и  то же.  Даже запах  у них был  один, у  отца с
братом,  табачный,  с  одеколоном.  Яков-то  воровал  отцовские  папиросы  и
отцовский одеколон,  хоть отец  -  только  пожалуется мать  - за курение его
нещадно бил. Но не помнил Матюшин, чтоб отец или мать хоть раз наказали его,
всегда  он был такой примерный, что и не  за что было  его наказывать.  Если
говорила ему мать сидеть на табуретке, он мог часами и  сидеть, все одно что
солдатик,  материн  приказ  выполняя.  И  мать  хвалилась  подружкам:  скажу
Васеньке сидеть на табуретке, чтоб  не мешал, так он сидит-сидит, воробушек,
я  все дела переделаю  и сама про него  забуду, с ним легко мне, не то что с
Яшкой, вон уж  и пьет, и курит, отцово семя. Зато бил его, да еще как, будто
чужого бил, брат, Яков: как никто не видит, так  пнет или за  руку схватит и
жмет, жмет со всей силой, будто и радуясь его-то  боли. Он нажалуется матери
на Яшку, и знает ведь тот, что нажалуется, а мать отцу доносит. Бывало, отец
среди ночи подымал Яшку, другого  времени у него не выкраивалось свободного,
уводил на кухню  и  не ремнем, а кулаками бил. Но  Яшка будто  и жалел отца,
вытерпливал его побои. Матюшин  слышал  от  матери, что  скоро Яшку  в армию
заберут. Ему семь годков было, но уже мечтал он, что забирают Яшку в армию и
убивают на войне, про войну-то много он слышал да видел.
     С  уходом Якова по весне стены  обросли покоем, явился вдруг чистенький
строгий  порядок.  В  тот  год  все  они  поехали в  Кисловодск  отдыхать  в
санаторий,  выслужил  путевку двухместную отец. Яков  писал письма из  армии
редко,  служил  на границе,  где-то в теплых краях; мать  пересказывала  его
письма, и о Якове опять забывали. Она же и отписывала  ему да открытки слала
по праздникам. Писать открытки и слать их родне, даже самой дальней, и с кем
служили  очень  она  любила,  отмечая  галочками,   кого  поздравила.  Потом
сосчитывала, кто их с  отцом  поздравил  в ответ, докладывала отцу, которому
отчего-то  важным оказывалось  это  знать. Так  что  в  праздники считали да
подсчитывали открытки, будто расходы и доходы в зарплату.
     Отец  добывал годами  звание  за званием, должность за должностью, ну и
выслугой -  все  годы  он двигался тягостно вперед и  вверх. Крутой, волевой
человек с  хваткой,  все исполняя,  он умел добиться  своего  и не  сгореть.
Григорий  Ильич боролся не для  того, чтоб  удержаться на  шестке  своем, он
хотел и мог  в жизни уже только побеждать. Борьба такая требовала  не просто
силы воли,  но всей этой воли напряжения, которого  он достигал, становясь в
чем-то  уж и  не человеком,  а сжатым  в  человека нервом. В  нем  не сердце
билось, а  змеился  нерв.  Слово  его  было  уж не просто слово, даже  и  не
кремень, как и честность его - чуть не смертоубийством.
     Когда спал отец, то нельзя было шуметь, а когда ел, то надо было доесть
все из тарелки.
     "Это кто хлебом брезгует, кто тут зажрался, а-аа?! Отвечать! Отвечать!"
     И недоеденную  корку  сжевывали  у  него на  глазах. Доедал  Матюшин  с
детства,  давясь,  но  доедал.  Это  был  страх,  но  такой  же  трепещущий,
зараженный  любовью, что и жалость старшего  брата к отцу, -  и любовь, а не
страх,  делала  их души  подвластными  отцу, грязью в его руках. Любовь  эту
нельзя было истребить в их душах. Как  не постигал отец, что отторгает детей
и мстит этой  чужой жизни нелюбовью к своим детям, так и  дети не постигали,
что  чем сильней  будет  эта нелюбовь отца,  эта его священная кровная месть
жизни, приносящая их в жертву, тем жертвенней и неодолимей будет порыв любви
к нему, точно порывом и силой жизни; что нелюбовь к ним отца, но и любовь их
к отцу неистребимы, как сама жизнь, и не могут друг без друга.

        II
     Яков  явился какой-то  новый,  отчистился,  из-под  копоти  да  черноты
проступил твердый свет, человек. Потому, верно, возвращение его в семью было
неожиданно для всех радостным, светлым. Он был теперь, верно, не тенью уж, а
самим отцом, как тот и мог выглядеть в молодости, но  и лучше, чем  отец,  и
даже сильней. По дому он истосковался, может,  возмужал, но в глазах, в том,
как  он  теперь  глядел,  и  в молчаливости,  несхожей с  отцовской  тяжелой
немотой, было что-то глубже сокрыто: как если бы молчал  Яков,  весь прежний
скрываясь в молчание, в терпение, точно в боль.
     Положение  Григория  Ильича  было  крепче  некуда: полковник,  командир
свежеиспеченного  полка, с пылу и с жару - так крепко, осанисто выглядел он.
Сыном Григорий Ильич  не прочь  был уже погордиться и  собой  гордился,  что
воспитал. Тогда, в те дни светлые, и  вздумал Григорий Ильич  сделать  Якова
военным.  В  таланты  его он не верил,  да и сам Яков никак себя в жизни  не
проявил, никаких  у  него интересов не открылось, желаний. Может, отец решил
укрепить сына, покуда  не  расшатался, а верней службы ничего Григорий Ильич
не  знал.  Может,  не  так  он думал  об Якове,  как  исполнял  свое хотение
украситься  еще и сыном-офицером, были б они двое  в погонах офицерских, как
иконка. Но загадал Григорий Ильич сыну Москву - так сразу и  родилась у него
мысль  о Москве,  что есть  там лучшее  высшее на  всю страну погранучилище,
Яков-то и отслужил в пограничниках. В один час он высказал сыну, какой видит
его  судьбу,  но  Яков будто  к  тому  готовился.  Эта  покорность  в  сыне,
неизвестно откуда родившаяся и сильная, заставила Григория  Ильича дрогнуть,
решил он всерьез поспешать.
     Из столицы отец воротился отдохнувшим - и налегке, без сына. Отец жил в
Москве в гостинице, а Якову дали место в казарме при училище, но столовались
они вместе,  отец водил  кормить в ресторан. Он  приехал не в  мундире,  как
уезжал,  а  во всем вызывающе новом,  даже и с красивым  новым  чемоданом. С
которым  ехали,  старый,  он  оставил Якову. И  купил еще себе часы  и Якова
наградил за  старания. Себе отец давно уж привык не отказывать, холил  кость
полковничью,  но  вид  его  вызывающий, трата вызывающая не просто денег,  а
сбережений ожесточили мать.  Он  будто обратился  к  другой жизни,  без нее.
Хозяйкой денег всегда была мать, выдавала и тратила, и  в том обнаруживалась
непонятная ее над отцом власть, хоть служила ему чуть не по-собачьи.
     Вместо радости за Якова, будто и отреклась от сына, вцепилась она сукой
в отца - грызла, выла, скулила. Испугавшись, Матюшин убежал тогда из дома. А
вернулся  в  пустой,  разоренный  дом.  Кругом  все  было  побито, изрезано,
вспорото. Он  забился в  изуродованную кровать.  Среди ночи объявился отец и
вырвал его из обморочного холодного сна: не помнящий себя, запойный.
     Вломившись, отец обшагал дом, и узнал Матюшин в этом кромешном человеке
отца только по костюму - по яркой тряпке от того, что было костюмом. Ткнулся
и он в сына, узнал  его, утихомирился и пошагал спать, тем и довольный,  что
сынишку  отыскал  и  что  жены  нет.  Утром  объявилась мать,  не одна,  а с
подмогой, с чужой незнакомой женщиной, которая, всплакивая, добришко не свое
жалея, помогала выбрасывать из дома обломки, осколки. Их, пробудившись, отец
не  тронул.  Он  сидел в  сторонке,  угнетаемый  похмельем,  и  курил.  Мать
всплакнула  над  изрезанным  крест-накрест  хорошим  ковром. Глядя  на  нее,
беспомощно  зарыдал  отец. С той поры, точно выбили прочь  несчастье, не мог
Матюшин и припомнить  драк или слез в доме: будто  душевная поселилась в нем
тишина.  Душа в  душу  жили мать с  отцом с тех пор, в крепости, как если бы
срослись  душами в одну твердокаменную и не  было  у  них другой своей души,
кроме  этой, одной. Купила мать другой  ковер, другие фужеры,  скопила,  что
заработал отец.
     Но  Матюшин не находил оправдания: как могла мать забыть  тогда о  нем,
бросить могла одного? И верил  в то, что не могла. Боялся одиноким, ненужным
быть. Тогда-то родилась в нем тоска по брату, что радуется и живет он другой
жизнью, бросил их, живет и радуется, улетел.  Отец привез  из Москвы цветную
фотографию, где они с Яшей, парадные, снялись у  вечного огня, у кремлевской
стены.  Ее поставили на  лучшее  место, с  фужерами и офицерским  сверкающим
кортиком  отца,  в  сервант, будто  и  для гостей,  но  фотография сделалась
заветней всего для Матюшина, ходил он к ней, тайком с ней прятался и мечтал,
что вырастет поскорей и уедет в светлую даль, как Яшка.
     Так  они  почти  и  расстались  с  братом.  Яков наезжал  в отпуска, но
Матюшина отец с матерью все годы отправляли в лагерь. Чтобы навещать, такого
порядка у них не было. В эти годы отец бросил пить и курить, много заботился
о своем здоровье, хоть и далеко ему было до старости. Но страшился он теперь
умереть.  В  Ельске,  где  отец  укоренился  и  командовал,  стоя  над  всем
гарнизоном, власть его была непререкаема, точно городок был и не городком, а
гарнизоном. Десять  лет  жизни на одном  месте  и  такое  уважение  остудили
Григория Ильича.  Стремясь всю жизнь к лучшему, он теперь лучше и  не  хотел
жить. Покой местечка, где  он как хозяин, уважение да  почет - вот с чем ему
было невозможно расстаться.  Ради  того он и  боролся,  не жалел ни себя, ни
попавшихся на пути всех людей, чтобы обрасти вдруг в одном  таком незаметном
местечке покоем. Чтобы сделаться  самому-то незаметным, спрятаться от жизни,
и только как укрытием  окружить себя таким вот городишком и подвластным, где
пикнуть не смеют без его слова, гарнизоном.
     Страстью  отца  была  охота,  потом  -  рыбалка,  когда  запретил  себе
выпивать. Ведь один не поохотишься, заодно с людьми и приходилось пить, а на
рыбалку ездил  он одиноко  -  машина его увозила неизвестно  куда,  и спустя
время, какое он говорил, из гарнизона за ним приезжали. Оружие тоже было его
страстью, и  два ружья, немецких трофейных, оставались в доме, при нем, хоть
и отвык охотиться. Ружья, сколько помнил  себя Матюшин, таились зловеще в их
квартире - уже потому в комнату отца никто не  смел без спроса заходить, что
стояло  в ней это бюро.  Живого  дерева,  а не фанеры,  сработанное в давние
времена позабытым солдатом-умельцем. Сильней всего  в доме хотелось Матюшину
заглянуть,  что там скрывается  внутри.  Отец каждое  лето  доставал  ружья,
прокаливал зачем-то на солнце, потом их чистили, смазывали. Так как  в грязи
мараться он не любил, то чистить стволы шомполами, смазывать все же доверял.
Матюшин  исполнял  эту  работу с  усердием, так как знал, что  отец  позовет
принести  вычищенные ружья,  станет их  обратно чехлить и  отопрет  ключиком
своим  единственным ореховое бюро. Из бюро,  что закрывал он нарочно от сына
спиной, текли  грубые, злые  запахи  кожи,  оружейного масла и чего-то  еще,
каких  запахов Матюшин не  ведал. В  бюро  было  множество полочек, ящичков,
коробочек  - и Матюшин только успевал  увидеть их  темные краешки, как  отец
захлопывал  дверцу, запирал  хозяйство  свое  на замок и,  оборачиваясь,  уж
прогонял его  прочь. Оттого ли, что прогонял, Матюшин полюбил  тайны,  а еще
крепче полюбил  рыться в  вещах, к  примеру в материных  пуговицах, или  сам
что-то прятать.  А когда отец занялся здор