не поможет даже Верховный  суд.  Именно  сейчас  ФБР,
Служба безопасности и даже ЦРУ задают разные вопросы, особенно интересуясь
тобой. Такова услуга, которую я тебе оказываю. Притихни.
     - Я благодарен тебе за это, Отто, - теперь преподобный посерьезнел. -
Дела настолько плохи?
     - Да, - ответил Оддблад Грей. - Страна охвачена паникой после  взрыва
атомной бомбы. Народ одобрит любые репрессивные меры правительства. Они не
потерпят  никакого  намека  на  бунт  против  власти.  Забудь   сейчас   о
конституции. И не воображай,  что  этот  твой  бедненький  адвокат  сможет
выкинуть один из своих фокусов.
     - Старина Уитни Чивер III, - хихикнул Фоксуорт. - Как я  люблю  этого
человека! Ты когда-нибудь  видел  его  по  телевидению?  Клянусь  Господом
Богом,  он  выглядит  больше  американцем,  чем  звездно-полосатый   флаг.
Напечатай его имя и физиономию на денежных купюрах и сам Шейлок примет их.
Он умен и искренен. Он один из лучших адвокатов в стране. Он  любит  всех,
кто  нарушает  закон,  особенно  если  это  делается  во  имя  социального
прогресса, или когда  речь  идет  об  ограблении  бронированной  машины  и
убийстве трех охранников. Он может изобразить подсудимых этакими Мартинами
Лютерами Кингами и при этом даже глазом не моргнет. Вот  за  что  я  люблю
его.
     - Не доверяй ему, - посоветовал Оддблад Грей. -  Если  в  ход  пойдут
крутые меры, его первого схватят.
     - Схватить Уитни Чивера III? - недоверчиво  переспросил  Фоксуорт.  -
Это все равно что посадить за решетку Авраама Линкольна.
     - Не доверяй ему, - повторил Оддблад Грей.
     - А  я  никогда  и  не  доверял  ему,  -  отозвался  Фоксуорт.  -  Он
представляет собой худшую смесь. Он и  белый,  он  и  красный.  Теперь  он
больше черный, чем белый. Но я знаю, что он больше красный, чем черный.
     - Я хочу, чтобы ты притих, - сказал Оддблад Грей. - Я хочу, чтобы  ты
сотрудничал с администрацией. Потому что произойдут новые события, которые
тебе понравятся. Так что побереги свою задницу.
     - Не беспокойся  о  моей  заднице,  -  ответил  Фоксуорт.  -  Я  знаю
достаточно, чтобы залечь сейчас. А какую услугу я могу оказать тебе?
     - Я собираюсь войти в правительство, - сказал Грей.  -  И  знаешь,  в
качестве  кого?  Министра  здравоохранения,  образования   и   социального
обеспечения. И я буду иметь мандат на мои преобразования. Ни один  человек
в этой стране, черный он или белый, никогда не будет голодать, никогда  не
будет лишен медицинской помощи, всегда будет обеспечен жильем.
     Фоксуорт присвистнул и улыбнулся Грею. Все  то  же  старое  дерьмо  с
обещаниями.
     Сотни тысяч новых рабочих мест.  Братец,  мы  с  тобой  вместе  будем
творить великие дела. Мы должны поддерживать друг друга.
     - Будь уверен, - отозвался Оддблад Грей. - Но веди себя тихо.
     - Я не могу в таких обстоятельствах вести себя тихо,  -  вырвалось  у
Фоксуорта. - И вообще, Отто, я ведь знаю,  что  в  принципе  ты  на  нашей
стороне, но почему ты такой  трусливый,  ты  такой  трусливый,  ты,  такой
черный негр? Почему ты  такой  осторожный,  когда  знаешь,  что  все  идет
неправильно? Почему ты не с нами на улицах и не дерешься вместе с нами?
     На этот раз Фоксуорт говорил серьезно, без поддразнивания.
     - Потому, - пожал плечами Оддблад Грей, - что придет день, когда  мне
придется спасать твою задницу. Послушай, преподобный, мне приходится то  и
дело выслушивать Артура Викса, который распространяется насчет Израиля,  и
как мы должны его поддерживать. И что нельзя допустить нового  истребления
евреев. И каждый раз я хочу сказать ему, что если  в  нашей  стране  будут
концентрационные лагеря и печи, то окажутся там не  евреи,  а  мы,  негры.
Неужели ты не понимаешь? Если произойдет какая-нибудь катастрофа, если  мы
потерпим поражение в войне или еще что-то случится, в этой стране  козлами
отпущения окажутся черные. Ты  можешь  увидеть  это  в  кино,  прочесть  в
книгах. Конечно, это не провозглашается открыто,  до  такого  они  еще  не
дошли, ведь они не так прямолинейны, как ты  со  своими  выкриками  против
белых. Однако, именно этого я все время боюсь.
     Преподобный слушал  его  очень  внимательно,  привалившись  грудью  к
большому письменному столу и уставившись в глаза Оддбладу Грею.
     - Позволь мне сказать тебе, - сердито заявил он, - что наши братья не
пойдут в эти лагеря, как шли евреи. Мы сожжем  города  дотла,  они  сгорят
вместе с нами.
     - Ты никогда не узнаешь, откуда тебе нанесут удар. Ты даже понятия на
имеешь, на что способно правительство,  которое  может  использовать  силу
власти, обман, раскол в обществе, откровенную жестокость.  Ты  об  этом  и
представления не имеешь.
     - Конечно, не имею, - согласился преподобный. Парни вроде тебя  будут
выполнять роль козла-иуды, который ведет за собой стадо на бойню.  Ты  это
сейчас и практикуешь.
     - Пошел ты знаешь куда, - прервал его Грей. - Я говорю об одном шансе
из тысячи. А теперь об услуге, которую ты мне окажешь. Кеннеди будет вновь
баллотироваться. Нам нужно, чтобы он победил таким  большинством  голосов,
какого еще не бывало в истории Соединенных  Штатов,  и  чтобы  он  получил
нужный ему конгресс.


     Уитни Чивер III был блестящим, стопроцентным американским  адвокатом,
твердо считавшим, что Соединенные Штаты должны иметь  иное  правительство.
Он верил в коммунизм, верил в то, что капитализм представляет собой сейчас
страшное зло,  что  погоня  за  деньгами  стала  неизлечимым  заболеванием
человеческой психики. Но при этом он был  цивилизованным  человеком,  умел
наслаждаться радостями жизни, классической музыкой, изысканной французской
кухней,  литературой,  уютом  хорошо  обставленного  дома,  рисованием   и
молодыми девушками. Он  вырос  в  богатстве  и  радовался  этому,  но  еще
ребенком  заметил,  как  унижены  слуги,   поставленные   в   подневольное
положение, и судьба которых зависела от прихотей его  отца  и  матери.  На
всем, что доставляло ему радость в жизни, лежала грязная  печать  крови  и
дерьма.
     Уитни Чивер знал, что существуют  разные  адвокаты.  Были  среди  них
борцы, любившие выступать в суде, но их насчитывалось  не  так  уж  много.
Находились адвокаты, верившие в святость закона, готовые простить  все  на
свете, за исключением нарушения Буквы закона, но таких тоже  насчитывалось
немного. Имелось  множество  адвокатов  -  рабочих  лошадок,  занимающихся
защитой земельной собственности, оформлением продажи  домов,  супружескими
разводами, разногласиями между деловыми  партнерами  и  другими  подобными
делами.  Были  юристы,  выступавшие  в  уголовных  судах,   обвинители   и
защитники, туповатые и замученные, на которых лежал отпечаток той грязи, в
которой они копошились. Встречались и такие,  кто  посвятил  себя  высоким
проблемам конституционного права, и яростные защитники крупных  корпораций
Америки. Но находились и те, кто  верил,  что  устойчивые  и  плодотворные
перемены могут быть достигнуты только борьбой против закона.  Уитни  Чивер
III с гордостью считал себя одним из них.
     Это был видный мужчина с бугристым лицом и копной  непослушных  седых
волос, и если он не читал, его большие черные очки сидели у него высоко на
лбу. На экране телевизора это придавало ему  лихой  вид.  На  него  всегда
нападали, обвиняя в том, что он коммунист и,  прикрываясь  овечьей  шкурой
защитника гражданских свобод, отстаивает прежде всего интересы Москвы.  Он
никогда не отвечал на такие нападки, считая их недостойными, тем не  менее
производил  благоприятное  впечатление  на  людей   самых   консервативных
взглядов. Когда его  обвиняли  в  защите  негров-преступников  или  вообще
преступлений с политической подкладкой, он заявлял, что это его  долг  как
адвоката и американца, верящего в конституцию.
     Чивер  обедал  в  одном  из  Нью-Йоркских  ресторанов  с  преподобным
Бакстером Фоксуортом и слушал его рассказ о  встрече  с  Оддбладом  Греем.
Когда преподобный закончил, Уитни Чивер спросил:
     - Вы не затрагивали  вопрос  о  жестоком  подавлении  демонстрации  в
Нью-Йорке после взрыва атомной бомбы?
     Преподобный Фоксуорт посмотрел на это типично американское  лицо,  на
эти вздернутые на лоб очки. Интересно, подумал он, что это за тип,  может,
Отто именно с таким дерьмом имеет дело в Вашингтоне.
     - Нет, - ответил он, - Отто сказал, чтобы я залег и лежал тихо.
     - Ну, мы с вами всегда сотрудничали в таких делах,  -  заметил  Уитни
Чивер. - Я думаю,  что  мы  должны  взять  на  себя  инициативу  и  начать
действовать против жестокости полицейских.
     - Мистер Чивер, - сказал Фоксуорт, он почти всегда  держался  с  этим
белым человеком сдержанно, соблюдая взаимное уважение, - в них стреляла не
полиция, а национальная гвардия.
     - Но полиция при этом присутствовала, - возразил Уитни Чивер, - а  их
долг защищать не только людей от преступников, но и гражданские права.
     Фоксуорту потребовалось  некоторое  усилие,  чтобы  понять,  что  его
собеседник говорит серьезно. Потом он сообразил, что доводы Чивера в  этом
споре несостоятельны.
     - Мы ничего не собираемся предпринимать, - решительно  заявил  он.  -
Причина номер один - это была не демонстрация и не собрание,  а  мародеры,
которые хотели извлечь выгоду из национальной катастрофы.  Если  мы  будем
пытаться использовать эту ситуацию, то причиним  себе  больше  вреда,  чем
пользы.  Парочку  их  действительно  пристрелили,  и  сотни  оказались  за
решеткой. Ну и что? Они это заслужили, и защищая их,  мы  только  повредим
нашему делу.
     -  Но  ни  одного  белого  не  застрелили  и  не  арестовали,  -   не
успокаивался Чивер. - Это ведь кое о чем говорит.
     - Только о том, что белым нет нужды грабить,  -  отрезал  преподобный
Фоксуорт. - Если вы что-то будете предпринимать, мы вас не поддержим.
     - Хорошо, - сказал Чивер. - Я согласен, что сейчас  не  время.  Кроме
того, я решил заняться одним делом, которое займет  все  мое  время,  и  я
знаю, что вы не захотите ни в какой форме сотрудничать со мной.
     - И что же это за дело? - спросил Фоксуорт.
     Чивер опустил свои очки на глаза и слегка отодвинулся от стола.
     - Я решил взять на  себя  защиту  тех  двух  молодых  людей,  которые
изготовили эту атомную бомбу.
     - Бог ты мой, - только и мог вымолвить преподобный Фоксуорт.



                                    16

     Особый отдел,  созданный  Кристианом  Кли  в  ФБР,  вел  компьютерное
наблюдение за членами  Сократова  клуба,  членами  конгресса,  преподобным
Фоксуортом и Уитни Чивером. Кли всегда начинал свое утро, читая  донесения
этого отдела. За его письменным столом был установлен  компьютер,  который
хранил в своей памяти личные досье и откликался на  известный  только  Кли
секретный код.
     В то утро Кли затребовал у компьютера досье  на  Дэвида  Джатни.  Кли
доверял своей интуиции, а  она  подсказывала  ему,  что  от  Джатни  можно
ожидать неприятностей. Кли изучал  появившееся  на  мониторе  тонкое  лицо
молодого человека с темными запавшими глазами, наблюдал, как меняется  это
лицо  -  от  привлекательности  в   спокойном   состоянии   к   испуганной
настороженности во взволнованном. Либо эта частая смена эмоций производила
неприятное  впечатление,  либо  дело  было  в  строении  лица?  Джатни  не
находился  под  постоянным  наблюдением,  в  данном  случае  сыграла  роль
интуиция Кристиана Кли. Однако, когда  Кли  прочел  на  экране  компьютера
текст, он испытал чувство удовлетворения. Страшное насекомое, спрятанное в
яйце, выколупывалось из своей скорлупы.


     Через два дня после того, как Дэвид Джатни расстрелял  вырезанную  из
картона фигуру Кеннеди, он был  исключен  из  университета  Брайама  Янга.
Джатни не собирался возвращаться в родной дом в штате Юта, к своим строгим
родителям-мормонам, которые владели сетью химчисток. Он знал, как сложится
его судьба, он уже достаточно настрадался. Его отец считал, что сын должен
начинать с самой нижней ступеньки в их бизнесе,  и  Дэвид  таскал  узлы  с
пропотевшей одеждой,  мужские  брюки,  женские  платья,  мужские  пиджаки,
которые, казалось, весили тонну. Вся эта  одежда,  белье,  хранящее  тепло
человеческой плоти, вызывали у Джатни тошноту.
     Кроме того ему изрядно  надоели  родители.  Пусть  это  были  хорошие
работящие люди, любившие своих друзей, бизнес, который они создали, общину
мормонской церкви, но они казались ему двумя скучнейшими людьми на свете.
     Раздражало Дэвида и то, что они были счастливы. Родители любили  его,
когда он был  маленьким,  но  когда  он  подрос,  то  стал  таким  трудным
ребенком, что они, посмеиваясь, говорили,  что  им  в  больнице  подменили
дитя. У них хранилось множество фотографий Дэвида - малыша, ползающего  по
полу и неуверенно ходившего мальчика, в первый раз отправившегося в школу,
выпускника начальной школы, где он получает приз за сочинение, или где  он
на рыбалке с отцом, на охоте со своим дядей.
     Когда   Дэвиду   исполнилось    пятнадцать    лет,    он    отказался
фотографироваться. Это был чувствительный  юноша,  его  приводила  в  ужас
запечатленная на фотографиях банальность его  жизни  -  жизни  насекомого,
которому предназначено короткое существование в  вечной  монотонности.  Он
решил, что никогда не будет таким, как его  родители,  так  никогда  и  не
поняв, что такая решимость тоже банальность.
     Внешне он совершенно не походил на своих родителей. Они были высокими
блондинами, с возрастом несколько  располневшими,  а  Дэвид  был  смуглым,
худым и жилистым. Родители посмеивались и предсказывали, что с  годами  он
станет похож на них, и это переполняло его ужасом. К пятнадцати  годам  он
стал выказывать по отношению к родителям  такую  холодность,  которая  уже
бросалась в глаза. Их привязанность к нему не  уменьшилась,  но  когда  он
уехал в университет Брайама Янга, они испытали облегчение.
     Он вырос красивым парнем, с черными блестящими волосами. У него  было
типично американское лицо, прямой нос, большеватый рот, слегка выступающий
вперед подбородок. Фотографии  не  могли  отразить  постоянно  меняющегося
выражения  его  лица.  Поначалу  он  мог  показаться  вам  просто   весьма
оживленным. Маленький моторчик все время приводил  в  движение  его  губы,
нос, глаза. Когда он говорил, его руки находились в  постоянном  движении,
голос неожиданно менял высоту в самых  незначительных  местах.  А  в  иных
случаях он впадал в апатию, переходившую в угрюмость.
     В колледже его живость и ум привлекали других  студентов.  Однако  он
бывал чуть более эксцентричным, чем следовало, порой вел себя грубо и даже
оскорбительно, и почти всегда свысока.
     Правда же заключалась в  том,  что  Дэвид  Джатни  горел  от  желания
прославиться, стать героем, чтобы весь мир узнал, какой он особенный.
     С женщинами он вел себя  застенчиво,  доверительно,  и  поначалу  это
помогало ему одерживать победы. Многие находили его интересным  и  у  него
случались небольшие любовные связи,  которые  никогда  не  длились  долго.
Постепенно  он  от  женщин  отдалялся,   спустя   несколько   недель   его
оживленность и юмор иссякали, и он  погружался  в  себя.  Даже  в  моменты
полового акта он был словно отгорожен от своей  партнерши,  как  будто  не
хотел терять контроль над своим телом.  Главной  причиной  для  провала  в
любовных отношениях было то, что он отказывался обожать  женщину,  даже  в
процессе ухаживания. Пытаясь изо всех сил полюбить,  он  напоминал  лакея,
старающегося получить щедрые чаевые.
     Его всегда интересовала политика и  общественные  отношения.  Подобно
большинству молодых людей,  он  презирал  власть  в  любой  ее  форме,  на
занятиях он уяснил для себя, что вся история человечества - просто-напрсто
бесконечная война между могущественной элитой и беспомощным  большинством.
Он жаждал прославиться, чтобы оказаться среди могущественных.
     Никого не удивляло, когда  его  избрали  Главным  Охотником  в  игре,
ежегодно разыгрываемой в университете  Брайама  Янга,  и  что  именно  его
хитрый план привел к победе.  Он  внимательно  наблюдал  за  изготовлением
картонной фигуры, столь напоминающей Кеннеди.
     Во время  стрельбы  в  это  изображение  и  потом  на  банкете  Дэвид
почувствовал отвращение к студенческой жизни. Пришло время делать карьеру.
Он всю жизнь писал стихи, вел дневник,  в  котором,  по  его  мнению,  мог
проявить свое остроумие и интеллект. Поскольку он был уверен,  что  станет
знаменитым,  то  в  дневнике,  рассчитанном  на  потомков,  не   следовало
скромничать. Вот он и записал там: "Я бросаю колледж, узнав все, чему  они
могли научить меня. Завтра я уезжаю в Калифорнию  делать  карьеру  в  мире
кино".
     Когда Дэвид Джатни приехал в Лос-Анджелес он не знал там ни души. Его
это устраивало, ему нравилось чувствовать себя одиноким. Не  неся  никакой
ответственности перед другими, он сможет сосредоточиться на своих  мыслях,
сможет постичь мир. Первую ночь он провел в маленькой комнатушке в мотеле,
а потом снял однокомнатную  квартиру  в  Санта-Монике,  которая  оказалась
дешевле, чем он  предполагал.  Нашел  он  эту  квартиру  благодаря  доброй
немолодой женщине, официантке в кафе, где он съел свой первый в Калифорнии
завтрак.
     Дэвид Джатни ел очень скромно - стакан апельсинового сока,  гренки  и
кофе. Официантка заметила, что он изучает в газете страницу с объявлениями
о сдаче жилья, и она спросила, не ищет ли он квартиру. И он  ответил,  что
да, ищет. На клочке бумаги она написала номер телефона и сказала ему,  что
там имеется однокомнатная квартира, и плата в  разумных  пределах,  потому
что жители Санта-Моники, ведя длительную войну  с  владельцами  недвижимой
собственности, добились закона, жестко контролирующего арендную  плату  за
жилье.  Санта-Моника  оказалась  замечательным   городом,   от   него   до
Венецианского побережья и набережной всего несколько минут,  а  там  масса
развлечений.
     Поначалу Джатни отнесся к этому предложению  с  подозрением.  С  чего
вдруг эта незнакомая женщина заботится о его благополучии?  Она  выглядела
немолодой, но от нее веяло сексом. Конечно,  она  стара,  ей,  по  крайней
мере, сорок. Но она вроде и не пыталась завлечь его, и  когда  он  уходил,
весело с ним попрощалась.
     Ему еще предстояло узнать, что для  жителей  Калифорнии  это  обычное
поведение, так как вечное сияние солнца смягчает их сердца.  Дело  в  том,
что ей ничего не стоило оказать эту услугу.
     Джатни приехал сюда из Юты на машине, подаренной родителями во  время
учебы в колледже. Машина была его единственным достоянием, если не считать
оставшейся в Юте гитары, на которой он когда-то учился играть. Важнее была
портативная машинка, на которой  он  печатал  свой  дневник,  свои  стихи,
рассказы и романы. Теперь, добравшись до Калифорнии, он попробует написать
сценарий.
     Все  устраивалось  с  необыкновенной  легкостью.  Он  снял  маленькую
квартиру с душем, но без ванны.  Она  выглядела  игрушечной  с  цветастыми
занавесками на единственном окне  и  репродукциями  знаменитых  картин  на
стенах. Квартирка  располагалась  в  одном  из  двухэтажных  домов  позади
Монтана-авеню, и он мог ставить в аллее свою машину. Ему очень повезло.
     Последующие две недели  он  потратил  на  прогулки  по  Венецианскому
берегу и набережной, на поездки  в  Малибу,  чтобы  поглазеть,  как  живут
богатые знаменитости. Он прижимался лицом  к  забору  из  стальных  колец,
отгораживающему поселок Малибу от общественного пляжа, и заглядывал сквозь
него. Там виднелся длинный  ряд  пляжных  домиков,  тянувшийся  к  северу.
Каждый такой домик стоил три миллиона долларов и больше, а  выглядел,  как
обычная сельская лачуга. В штате Юта такие домики стоят не больше двадцати
тысяч. Но здесь имелся песчаный пляж, багрового цвета океан, ослепительное
небо и горы вдоль всего Тихоокеанского побережья.  Когд