закончить тем, что в данный момент является для меня главным, моя
мысль то и дело ускользает к человеку в клетчатой рубашке, распростертому на
носилках, с залитым кровью лицом.
   Плачу по счету. Бифштекс остается на столе почти нетронутым.
   - Вам не  понравился  бифштекс?  -  сочувственно  спрашивает  кельнер.  -
Наверное, вы любите не такой кровавый?
   - Наоборот, мне по вкусу еще более кровавый, - говорю в  ответ.  -  Но  у
меня дьявольски болит зуб.
   Еще более кровавый... Пересекаю улицу и вхожу в здание вокзала. Юркнув  в
одну из телефонных кабин, начинаю листать справочник.  Пострадавший,  должно
быть, в городской больнице. Набираю номер, спрашиваю.
   - Да, верно... Доставлен час  назад,  -  сообщает  после  короткой  паузы
дежурный.
   - Могу ли я его видеть?
   - В такой поздний час?  Это  исключено,  -  слышится  ответ,  которого  и
следовало ожидать.
   - Но вы хоть скажите, в каком он состоянии!
   - Минуточку...
   "Минуточка" длится так долго, что я уже  начинаю  сомневаться,  стоит  ли
держать трубку. Наконец слышится голос дежурного:
   - Можете не волноваться, его жизнь вне опасности.
   - А нельзя ли более конкретно...
   Однако в этот момент на другом конце провода трубка, очевидно,  переходит
к другому человеку, потому что меняется тембр  голоса,  а  интонация  слегка
напоминает речь полицейского.
   - Кто у телефона?
   - Это его знакомый, мосье Робер. Скажите ему,  что  мосье  Робер  и  Дора
хотят его видеть. И кладу трубку.
   Часом позже я в Женеве. Останавливаюсь в отеле  "Де  ла  пе".  Под  окном
моего номера тянется ярко освещенная набережная  с  длинной  шеренгой  голых
деревьев: их так безбожно обкорнали, что теперь они больше похожи на мертвые
пни, не  внушающие  ни  малейшей  надежды  на  весеннее  пробуждение.  А  за
деревьями - черные воды озера. Воды, которые не видишь, а только угадываешь,
ограждены вдали отражениями  электрических  огней  противоположного  берега.
Глядя на пустую полосу асфальта, по которой лишь изредка с легким  шуршанием
проносятся машины, я внезапно сознаю, что вся эта картина мне хорошо знакома
и даже привычна. И только теперь я вспоминаю, что всего несколько лет  назад
мне довелось жить в этом самом месте или совсем рядом  -  в  соседнем  отеле
"Регина". И видится что-то абсурдное в том, что я  только  сейчас  вспоминаю
подробности той истории (свою первую встречу с Эдит в двух шагах отсюда, как
мы впервые с нею обедали в ресторане "Регина"), в  том,  что  прошлое  ожило
перед моими  глазами  лишь  сейчас,  после  того  как  я  побывал  внизу,  в
регистратуре, поселился в этом номере, надел пижаму, после того как  столько
времени глазел в окно. Забыть незабываемое! Разве  это  не  абсурд?  Абсурд,
конечно, но, быть может,  это  на  пользу  здоровью,  потому  что,  если  бы
пережитое не сглаживалось в памяти, не исчезало хотя  бы  на  время,  голова
наверняка давно бы уже треснула от избытка мыслей.
   Эдит. И скверная погода. Эдит, ее давно уже нет, зато  ненастье  все  еще
налицо, что верно, то верно, и никаких признаков потепления. Сейчас не  Эдит
должна меня занимать, а Дора. Только Дора на нашем условном  языке,  моем  и
Белева, не Дора, а Центр. И мое послание, переданное по телефону,  означает:
"Смывайся при первой возможности - и домой".
   - Ну так как  же,  по-вашему,  могли  бы  мы  распутать  эту  историю?  -
спрашивает  генерал  после  того,  как  мы  с  Бориславом   устраиваемся   в
темно-зеленых креслах под темно-зеленым фикусом.
   - Пускай ее распутывает тот, кто запутал, - бормочет Борислав, поглядывая
на пачку сигарет, неизвестно как оказавшуюся у меня в руке.
   - Ты так считаешь? - поднимает брови генерал, но в  его  голубых  глазах,
просто-таки неприлично  голубых  для  генерала,  таится  не  раздражение,  а
сдерживаемый смех. - А я хотел было послать тебя, чтоб распутывал ты. Тебя и
Боева.
   В это время он замечает пачку сигарет в моей руке,  а  затем  и  голодный
взгляд Борислава.
   - Курите, курите. И пока будете курить, поделитесь своими мыслями, как бы
вы поступили, если бы мы действительно поставили перед вами эту задачу.
   В сущности, эта история началась с того, с чего начиналось немало  других
подобных историй. На первый взгляд каждая из них не стоит  выеденного  яйца,
однако если присмотреться поближе, то подчас даже  самая  пустяковая  деталь
заставляет серьезно призадуматься.
   Гражданина  Караджова,  инженера  одного  из  промышленных   предприятий,
посылают в командировку в Мюнхен. Это не первая его  командировка,  но,  так
как прежние поездки вызвали некоторые неприятные сигналы,  за  Караджовым  в
целях предосторожности было  установлено  наблюдение.  Так  вот,  в  Мюнхене
спутник инженера слышит его телефонный разговор  с  неким  Горановым  -  они
договариваются о  встрече.  Чтобы  не  привлечь  к  себе  внимания,  спутник
вынужден следить за Караджовым с солидного расстояния, и когда он  достигает
места встречи (кафе, названия которого не помню, стоящего на площади,  а  на
какой - тоже затрудняюсь сказать), то оказывается, что там уже  никого  нет.
Зато потом спутник без всякого труда  устанавливает,  что  после  упомянутой
встречи Караджов позволяет  себе  совершить  ряд  покупок,  общая  стоимость
которых далеко превосходит скромные  возможности  человека,  находящегося  в
командировке.
   Неудивительно, что по возвращении Караджова на родину  его  вызывают  для
объяснений. Объяснения в общих чертах сводятся к следующему:
   - Кто такой Горанов?
   - Известный софийский коммерсант, промышлявший до Девятого сентября.
   - Кем он вам приходится?
   - Старый друг моего отца.
   - Получали ли вы от Горанова деньги?
   - Получил ничтожную сумму.
   - За что?
   - Просто так, он мне их дал по старой дружбе.
   Однако проверка ставит под сомнение некоторые его  утверждения,  особенно
одно из них. Если даже оставить в стороне модные тряпки, предназначенные для
подарков,  одни  лишь  золотые  часы,  купленные   Караджовым,   драгоценные
украшения для его супруги и "лейка" для сына составляют  по  рыночным  ценам
около десяти тысяч марок. Сумма, конечно, не фантастическая, но и  не  такая
уж пустяковая, чтобы Горанов мог выбросить ее на ветер  только  из  любви  к
покойным родителям инженера.
   Так что Караджов снова попадает под беглый огонь перекрестных допросов и,
убедившись, что сухим из воды ему не  выбраться,  приходит  ко  второй  фазе
своих признаний. Вот некоторые из них:
   - Сколько раз вы встречались с Горановым?
   - Три.
   - Где?
   - Два раза в Мюнхене и один в Кельне.
   - Какие сведения требовал от вас Горанов?
   - Самые разные. Главным образом экономического характера.
   - Точнее?
   - О мощности отдельных промышленных предприятий... о том,  насколько  они
связаны с программами СЭВ... о некоторых экономических трудностях.
   - Ставил ли он перед вами конкретные задачи?
   - Да.
   - Какие суммы он вам выплачивал?
   - Всего я получил от него тридцать пять тысяч марок
   - Как вы устанавливали связь с Горановым?
   - Приехав в определенный город, я посылал ему письмо.
   - По какому адресу?
   - По адресу фирмы "Липс и Кё", Лозанна, до востребования.
   - Как вы собирали нужные вам сведения?
   - Тут меня выручали связи.
   - Какие связи?
   - Какие... Разве в наше время у человека мало знакомых?
   И прочее, и прочее.
   Разумеется, среди множества других вопросов особую  важность  приобретает
то, с кем именно из наших граждан поддерживал подобные контакты Горанов,  Но
на это Караджов, естественно, не мог ответить. Ответ предстоит  искать  нам.
Однако для этого нам нужно добраться до самого Горанова.
   Караджову было предложено написать очередное письмо в адрес "Липс и  Кё",
в письме рекомендовать Горанову своего коллегу Цанева как вполне надежного и
заслуживающего внимания человека,  а  также  предложить  место  и  время  их
встречи и назвать  пароль.  Цанев  (который  был,  разумеется,  коллегой  не
Караджова, а нашим) должен был поехать в Мюнхен,  послать  оттуда  письмо  и
дожидаться встречи.
   Встреча состоялась, не помню, в каком  кафе,  находящемся  на  площади  -
опять-таки затрудняюсь сказать, на какой именно, - но в ходе ее возникло два
новых момента, которые в сильной мере усложняли ситуацию.
   Прежде всего оказалось, что лицо человека, явившегося от  имени  "Липс  и
Кё", не имеет ничего общего с фотографией Горанова, которой мы располагали и
с которой был ознакомлен Цанев. Верно, снимок был более  чем  тридцатилетней
давности,  а  за  тридцать  с  чем-то  лет  человек  основательно  меняется.
Основательно, но не как угодно. Он может, к примеру,  сделаться  чуть  более
приземистым - но не может  стать  выше  ростом;  волосы  его  могут  заметно
поредеть - но пышной шевелюре на его плешивой голове уж  никак  не  вырасти;
наконец, у него  может  притупиться  зрение  -  однако  цвет  глаз  остается
прежним.  А  тут  вместо   низкорослого,   полного,   кареглазого,   изрядно
оплешивевшего Горанова на встречу явился худой, высокий, сероглазый  мужчина
с довольно пышными, хотя и изрядно  поседевшими  волосами.  И  этот  мужчина
выдал себя за Андрея Горанова, некогда известного на всю Софию богача.  А  у
Цанева не было ни подходящих  причин,  ни  инструкции,  чтобы  подняться  со
своего места и  решительно  заявить:  "Ступайте-ка  лучше  ко  всем  чертям,
никакой вы не Горанов".
   Другой новый момент выразился в том, что, хотя Горанов терпеливо выслушал
нашего человека и до конца держался вежливо, он все же проявил  недоверие  к
коллеге Караджова, не стал  задавать  ему  никаких  вопросов,  не  предложил
никаких услуг и всем своим поведением как бы говорил: "Ну, что  же  тебе  от
меня нужно?"
   Так что, хотя встреча и состоялась, прошла  она  с  нулевым  результатом,
если не со счетом один - ноль в пользу противника.  Однако,  желая  сравнять
счет, Цанев  с  решительностью  человека,  которому  больше  терять  нечего,
пустился выслеживать Горанова  и,  несмотря  на  все  его  предосторожности,
добрался у него на хвосте до самого Берна и  даже  до  его  дома,  на  двери
которого, к своему удивлению, обнаружил табличку:
   АНДРЕ ГОРАНОФ.
   После чего сел в Цюрихе на самолет и явился к генералу с докладом.
   Известно, ловкость необходима  во  всяком  деле.  Даже  для  того,  чтобы
расколоть орех. Если, желая расколоть,  ты  его  раздавил,  тебе  приходится
извлекать ядро крошку за крошкой. Так вышло и в нашем случае. Кто-то шибанул
с размаху, и теперь приходится извлекать содержимое этой истории по  крошке,
чтобы  восстановить  все,  как  оно  есть.  Только  когда  выбираешь  крошки
расколотого ореха, хорошо знаешь, как выглядело ядрышко, а вот как выглядела
определенная история, прежде чем ее  "раздавили",  никто  заранее  не  может
знать, и восстанавливать ее - дело нелегкое и весьма кропотливое. Тем  более
что некоторые ее элементы могли быть раз и навсегда утеряны.
   Одним из таких элементов мог быть и Андрей Горанов:  по  крайней  мере  в
данный момент мы ничего не знали о нем. Разумеется,  в  целях  проверки  был
проделан необходимый эксперимент с Караджовым. Цанев сумел, хотя и не совсем
удачно, сфотографировать человека, с  которым  встречался  в  Мюнхене.  Была
переснята и фотография Горанова, которой мы располагали. Смешав  эти  снимки
со множеством других, мы привели Караджова и предложили ему показать  своего
знакомого по загранкомандировкам.
   - Вот он. - Караджов не  колеблясь  ткнул  пальцем  в  снимок,  сделанный
Цаневым.
   - А это кто?  -  спросил  следователь,  указывая  на  холеную  физиономию
настоящего Горанова.
   - Понятия не имею.
   - И этот самый человек знаком тебе с молодых лет как Андрей Горанов, друг
твоего отца?  -  настаивал  следователь,  держа  в  руке  снимок,  сделанный
Цаневым.
   - Он самый, конечно, - подтвердил Караджов. - Хотя он заметно состарился.
   Показание прозвучало достаточно искренне. Но гораздо важнее было  другое:
инженер увяз в этом деле по уши, и не имело особого значения, Горанову давал
он шпионские сведения или кому-нибудь другому. Разве что...
   Да, разве что... Впрочем, тут начинается область самых  смутных  догадок,
которые практически в данной ситуации ничего изменить не могут.
   Караджов не смог дать вразумительного ответа и на другой вопрос -  почему
Горанов отнесся к Цаневу с такой осторожностью. Он уверял, что  письмо  было
написано в совершенно определенном стиле,  и  это,  вероятно,  была  правда,
иначе представитель "Липс и Кё" едва ли явился бы на свидание. Видимо,  была
допущена какая-то промашка в ходе встречи: может, Цанев допустил ошибку, сам
того не подозревая? Может, следовало произнести пароль или сделать  условный
знак при появлении незнакомца? Однако в этом вопросе Караджов был  предельно
категоричен: ни в одном случае пароль предусмотрен не был.
   Так или иначе, результат был налицо. Один - ноль в пользу противника  или
ноль - ноль  черту  на  потеху.  Вместо  того  чтобы  раскрыть  историю,  ее
"раздавили", и теперь приходится все начинать сначала. Эх, в том-то и  дело,
что не сначала. Куда труднее вытащить репу, у которой по неловкости оторвали
ботву.
   Примерно в таком смысле повел свои  рассуждения  Борислав,  раскуривая  в
тени экзотического фикуса ароматную сигарету. Что же касается  генерала,  то
ему сейчас не до общих рассуждений.
   - Оставь это! Скажи лучше, где, по-твоему, коренится  ошибка  и  как  нам
быть дальше.
   - Ошибок могло быть десяток... - роняет Борислав.
   - Ошибка была одна-единственная, - обрываю я его. - Письмо.
   - Что значит "письмо"? - поднимает брови генерал.
   - Затея с письмом - чистейшая авантюра. Будь оно  действительным,  провоз
его через границу также был бы авантюрой. Хитрая  лиса  -  вроде  этого  так
называемого Горанова - ни за что бы не поверила, что  Караджов  поставит  на
карту собственную судьбу, отдав подобное письмо в  чужие  руки.  Потому  что
прежние письма он писал за границей, на месте, без малейшего риска.
   - Возможно, ты прав, - тихо замечает шеф. - Хотя в письме не было  ничего
такого, что дало бы сейчас повод сотрясать  воздух  громкими  словами  вроде
"судьба", "авантюра". Ты прекрасно знаешь: в этом отношении  были  предельно
внимательно взвешены все "за" и "против". Помимо  всего  прочего,  это  была
единственная возможность.
   Верно, конечно. Ведь прежде, чем созрело решение послать  Цанева,  другой
наш сотрудник был направлен в Лозанну - изучить характер "Липс и  Кё".  Этот
человек убил целых шесть месяцев на поистине жалкое открытие: что фирмы  под
названием "Липс и Кё" нет вообще, но под таким названием существует почтовое
отделение, где должны вручаться письма  до  востребования,  только  никто  и
никогда им не пользуется.
   Может, Караджов был для Горанова единственным (хоть и весьма  ненадежным)
связующим звеном, и у него Горанов черпал  при  случае  кое-какие  сведения,
чтобы потом передавать кому-то  другому?  Будь  это  так,  вся  эта  история
подлежала бы отправке туда, где ей место, - в архив. Но так ли оно на  самом
деле? Поскольку невозможно было иным способом выяснить этот вопрос,  созрело
решение послать в Мюнхен Цанева.
   - Была все-таки другая возможность, - отозвался Борислав с  присущим  ему
упорством. - Ждать. Вы сами говорили, что в  иных  случаях  предпочтительней
всего - ждать.
   - Ждать у моря погоды? - возражает шеф. -  Ведь  ожидание  должно  чем-то
оправдываться! Что это за агент,  который  полгода  не  пользуется  услугами
своего почтового отделения? И разве это не дает оснований заподозрить, что у
настоящего,   действующего   агента,   пользующегося   услугами    различных
информаторов, не один-единственный пункт связи? И что  "Липс  и  Кё"  больше
никогда не будет использовано, раз Караджов в наших руках.
   Какое-то время  мы  продолжаем  спорить  о  характере  ошибки,  поскольку
Борислав не может не возражать, а генерал любит, когда разгорается спор:  он
вообще убежден, что только в споре рождаются светлые идеи.
   - Ну, братцы, вы совсем задымили комнату, - замечает шеф. -  Разреши  вам
курить - и вы не остановитесь, пока не опустеет вся пачка.
   Затем, слегка прищурив голубые глаза, словно  бы  изучая  нас  задумчивым
взглядом, с хитринкой спрашивает:
   - Ну, так кого мне послать из вас двоих? Тебя или Борислава?
   Никто из нас не клюет на  эту  приманку.  Мы-то  знаем:  это  у  генерала
любимая фраза. За ней последуют и другие, произносимые обычно одним и тем же
тоном:
   "Нет,  исключается.  Вам  еще  предстоит  подлечиться  за   канцелярскими
столами. Что я могу поделать, коль вы меченые".
   И вот мы "лечимся". От такого лечения волком завоешь. И  если  случается,
что шеф спросит: "Кого из вас послать?" - мы делаем вид, что лично нас  этот
вопрос не касается. Пускай себе шутит человек.
   Только сегодня он как будто утратил вкус к  юмору,  потому  что  я  вдруг
слышу:
   - Предлагаю ехать Боеву.
   Борислав  с  улыбкой  посматривает  на  меня  -   с   улыбкой   несколько
меланхоличной. Не только оттого, что он  остается,  но  еще  и  потому,  что
остается один.
   - Нечего шмыгать носом, - бросает ему шеф.  -  Боев  первым  возвратился,
значит, и уезжать ему положено первым.
   Первому уезжать и первому терпеть провал, думаю про себя следующим утром,
пока струи  холодного  душа  постепенно  возвращают  меня  из  царства  сна,
младшего брата смерти, в сияние нового дня. Очередное скромное воскресение -
как редко мы в состоянии его оценить!
   Во время завтрака в  ресторане  отеля  я  снова  мысленно  возвращаюсь  к
Белеву. Комбинацию с его участием сочли самой простой и удобной.  Опытный  в
таком деле, он должен был следить  за  Горановым  с  близкого  расстояния  и
информировать меня, тогда как мне по соображениям дальнего прицела следовало
оставаться в тени. Таким образом, в  первых  эпизодах  пьесы  действие  было
связано в основном с риском для Белева. Что бы ни  случилось  с  Белевым,  я
должен уцелеть, взять на себя риск последующих эпизодов и дойти  до  финала.
Только Белев сгорел раньше, чем я включился в игру, и не успел передать  мне
эстафету.
   В общем, невезение, с которого началась эта история, продолжается и, судя
по  всем  признакам,  будет  продолжаться  и  дальше.  Впрочем,  разве   это
невезение? Это нечто более неприятное - коварство.  Коварство  Горанова  или
кого-то другого, стоящего за ним.
   Эти размышления, не имеющие особого практического смысла, не  мешают  мне
заниматься чисто практическими  делами,  которые  человек  в  силу  привычки
делает машинально: выбираю ложечкой белок яйца и наблюдаю за обстановкой.  В
этот ранний час ресторан почти пуст, если не считать  немцев  -  супружеской
четы, быть может, пожелавшей  отпраздновать  здесь,  среди  осенней  сырости
Лемана, свою серебряную свадьбу, -  да  рыжеволосого  англичанина,  который,
подобно мне, ест яйцо всмятку и, вероятно,  из-за  близорукости,  так  низко
наклонился над столом, словно намеревается  опорожнить  яичную  скорлупу  не
ложечкой, а крючковатым носом, торчащим у него на лице, словно птичий клюв.
   В холле отеля, куда я попадаю несколько  минут  спустя,  кроме  дежурного
администратора в окошке и  женщины,  оглашающей  помещение  сдавленным  воем
пылесоса, никого  нет.  На  тротуаре  безлюдно.  Стоящие  поблизости  машины
пустуют. Окинув беглым взглядом свою,  прохожу  со  щемящей  тоской  мимо  и
направляюсь по набережной к рю Монблан. Мне навстречу  дует  ледяной  ветер,
насыщенный мелкими капельками дождя, однако бывают моменты,  когда  человеку
приходится пренебрегать удобствами во имя гигиены, духовной и физической.
   Пренебрежительно оставляю в стороне два моста и сворачиваю лишь на третий
- Пон де ля машин, имеющий то преимущество, что  предназначен  исключительно
для пешеходов и  достаточно  Длинный,  так  что  совсем  нетрудно  заметить,
тащится ли за тобой хвост или ты пока свободен от эт