а пришла сюда не просто  так,  а
ради чего-то. Это что-то - едва ли я сам, и было бы недурно понять,  что  же
это такое. И потом, подобное соседство может оказаться весьма полезным. Да и
комната, смежная с холлом, мне совершенно ни к чему.
   - У меня просто сердце разрывается, - тихо говорю я. - Можно бы  уступить
вам комнату на нижнем этаже,  при  условии  что  холл  будет  общим.  Ничего
другого предложить вам не могу.
   - В первый же миг я поняла, что вы человек великодушный, - щебечет  дама,
пока я ввожу ее в дом. - Ничего, что  холл  будет  общим...  Теперь  у  меня
сердце разрывается...
   - Если бы не телевизор, то можно было бы уступить вам весь этаж,  -  сухо
добавляю я. - Как раз  сейчас  показывают  многосерийный  телефильм  "Черное
досье".
   -  Но  тут  просто  великолепно!  -  восклицает  незнакомка,  проходя   в
просторный холл, на который я уже частично утратил права. -  Вся  обстановка
зеленых тонов... Мой любимый цвет.
   Смежная комната и соседствующая с ней  ванная  тоже  вызывают  одобрение.
Однако внимание дамы вопреки женской логике привлекает  не  столько  ванная,
сколько вид из окна. А вид из окна охватывает в основном виллу Горанова.
   - Мне кажется, нам лучше сразу договориться насчет оплаты,  -  предлагает
незнакомка, когда мы возвращаемся в холл.
   - Успеется, - возражаю я. - К тому же мне пора на работу. Вот вам ключ от
парадной двери. Закажите себе дубликат, а оригинал бросьте в ящик для писем.
   Я  киваю  и  ухожу  со  спокойным  видом   -   дескать,   мне,   человеку
добропорядочному и скучному, ничего не стоит доверить свою квартиру  первому
встречному, так как скрывать мне нечего.
   Под вечер, вынимая ключ из нашего тайника, я чуть не сталкиваюсь у  входа
с каким-то бесполым существом в шляпе с широкими полями, в  толстом  свитере
крупной вязки и в синих потрепанных джинсах.
   "Вот и визиты начались!" - мелькает у меня в голове, только  вдруг  хиппи
кажется мне подозрительно знакомым.
   - Вы на маскарад? - спрашиваю я, убедившись, что бесполое существо  -  не
кто иной, как моя женственная квартирантка.
   - На художественную дискуссию, - уточняет дама-хиппи.
   - А, понимаю. Потому-то вы так художественно вырядились.
   - Иначе меня сочтут чужаком. Самое неприятное,  если  в  тебе  заподозрят
чужака.
   Следуя этой истине, незнакомка устраивается в  моем  доме,  как  в  своем
собственном.  Держится,  правда,   без   тени   нахальства,   но   до   того
непосредственно, что остается только удивляться.
   Вечером, по возвращении с упомянутой дискуссии, она плюхается в кресло  и
непринужденно оповещает:
   - Ох, умираю с голоду.
   - Холодильник к вашим услугам, - говорю я.
   - И вы составите мне компанию?
   - Почему бы нет? "Черное досье" уже закончилось.
   Мы идем на кухню.
   Покопавшись в холодильнике, дама-хиппи выбирает именно то,  что  и  я  бы
выбрал, самое прозаичное и самое существенное: яйца и ломоть ветчины.
   - Вы никогда не закрываете занавески? - спрашивает дама, ставя  сковороду
с маслом на газовую плиту.
   - А чего ради я их должен закрывать?
   - Неужто вы не общаетесь с представительницами противоположного пола?
   - Вы первая. А что касается пола... То вы в этом туалете...
   - Чтобы сделаться монахом, мало надеть рясу, господин... Не знаю, как вас
величать...
   - Мое имя вы могли видеть на дверях.
   - Видела, только не  знаю,  как  мне  вас  звать.  Вы  как  предпочли  бы
обращаться ко мне?
   Вопрос ставит меня в затруднение, хотя, вернувшись с работы, я  обнаружил
в холле предусмотрительно оставленную на  столе  ее  визитную  карточку,  на
которой значится:  "Розмари  Дюмон,  студентка.  Берн".  Карточка  шикарная,
гравированная, к тому же только что отпечатанная, даже  краска  размазалась,
когда я с нажимом провел пальцем по буквам.
   - В зависимости от обстоятельств, - отвечаю. - Если вы намерены  остаться
здесь на продолжительное время, я бы стал звать вас Розмари  -  думаю,  рано
или поздно мы все равно к этому придем. А если вы совсем ненадолго...
   - В таком случае зовите меня Розмари, дорогой Пьер.
   Она  выключает  газ,  несет  сковородку  на  стол  и  ставит  на  заранее
приготовленную деревянную дощечку. Но, прежде чем сесть, она делает два шага
в сторону окна  я  резким  движением  задергивает  занавеску.  Вы,  наверно,
обратили внимание на то, что в отличие от театра в  жизни  действие  нередко
начинается именно после того, как закрывается занавес.
   Какое-то время дама-хиппи ест молча, по всей  вероятности,  она  порядком
проголодалась. Когда еды заметно поубавилось,  она  ни  с  того  ни  с  сего
спрашивает:
   - Вам нравятся импрессионисты, Пьер?
   - Признаться по правде, я их часто путаю, все эти школы: импрессионистов,
экспрессионистов...
   - Как вы можете путать  импрессионизм  с  экспрессионизмом?  -  с  укором
смотрит она на меня.
   - Очень просто. Без всякого затруднения.
   - Но ведь различие заключено в самих словах!
   - О, слова!.. Слова - этикетка, фасад... Розмари бросает на  меня  беглый
взгляд, затем снова сосредоточивает внимание на своей тарелке,
   - В сущности, вы правы, - замечает она после двух-трех движений вилкой. -
И в этом случае, как часто бывает, название не выражает явления. И все же вы
не станете утверждать, что ничего не слышали о таких художниках,  как  Моне,
Сислей, Ренуар...
   - Последнее имя мне действительно что-то напоминает, - признаюсь я.  -  О
каких-то голых женщинах. Рыжих до невозможности и ужасно толстых.
   - Понимаю, - кивает Розмари. - Вы не относитесь к  категории  современных
мужчин, для которых характерна широта культурных интересов. Вы  принадлежите
к другому типу - узких специалистов. А какая именно у вас специальность?
   - Совершенно прозаическая: я пытаюсь делать деньги.
   - Все пытаются, притом разными способами.
   - Мой способ - торговля. Точнее, экспортно-импортные операции. Еще точнее
- продукты питания. Вероятно, в соответствии  с  вашей  классификацией  типу
мужчин, к которому вы причисляете меня, отведено место где-то в самом  низу.
Имеется в виду тип мужчин-эгоистов.
   Она отодвигает  тарелку,  снова  окидывает  меня  испытующим  взглядом  и
говорит:
   - "Тип мужчин-эгоистов"? Напрасно вы его так именуете, иного типа  просто
не бывает.
   -  Как  так  не  бывает?  А  филантропы,  правдоискатели,  наконец,  ваши
импрессионисты?
   - Не бывает, не бывает, - качает она головой, словно упрямый ребенок. - И
вы это отлично знаете.
   Потом она озирается и задерживает взгляд на пачке  "Кента".  Я  подаю  ей
сигареты и подношу зажигалку.
   - Сама сущность жизни,  -  продолжает  она,  -  состоит  в  присвоении  и
усвоении, в присвоении и переработке присвоенного: цветок  с  помощью  своих
корней грабит и опустошает почву, животное  опустошает  растительный  мир  и
умерщвляет других животных, ну а человек... человек, еще  будучи  зародышем,
высасывает  жизненные  соки  материнского  организма,  чтобы  потом   сосать
материнскую грудь, чтобы в дальнейшем присваивать все, что  в  его  силах  и
возможностях. И если, к примеру, мы с вами еще живы  и  окружающие  пока  не
растерзали  нас  на  куски,  то  лишь  потому,  что  силы   и   возможности,
подавляющего большинства людей довольно жалки...
   - Если я вас правильно понял, вы считаете, что все крадут?
   - А вы только сейчас узнаете об этом? Все, к чему вы ни  протянете  руку,
уже кому-то принадлежит. Следовательно, раз вы берете, вы  кого-то  грабите.
Конечно, общество, то есть сильные, присвоившие право действовать  от  имени
общества, создали сложную  систему  правил,  чтобы  предотвратить  грабеж  и
обеспечить  себе  привилегию  грабить   других.   Законы   и   мораль   лишь
регламентируют грабеж, но не отменяют его.
   - Скверным вещам учат вас в школе, - роняю я меланхолически.
   - Этим вещам учит не школа, а жизнь, -  уточняет  Розмари,  устремляя  на
меня не только вызывающий взгляд, но и густую струю дыма.
   - Какая жизнь? Бедных бездомных студентов?
   - Благодаря вам я уже не бездомна. И, пусть это покажется  нескромностью,
должна добавить, что и на бедность не  смею  жаловаться.  Мой  отец  накопил
немало денег именно по вашему методу - торговлей.
   - Чем он торговал?
   - Не продовольствием, а часами. Но это деталь.
   - Которая не мешает вам видеть в нем вора.
   - Не понимаю, почему я должна щадить его, если  не  щажу  остальных?  Все
воры...
   - И вы в том числе?
   - Естественно. Раз я живу на его ворованные деньги.
   - Логично! - киваю я и смотрю на часы. - Вроде бы пора ложиться спать.
   - В самом деле. Я что-то не в меру разболталась.
   - Наверное, вы держите под подушкой красную книжечку Мао...
   - Допустим. Ну и что? - снова бросает она на меня вызывающий взгляд.
   - Ничего, конечно. Дело вкуса. Но раз  уж  мы  заговорили  о  вкусах,  то
позвольте заметить: одежда хиппи вам никак не идет.  Ваша  фигура,  Розмари,
достойна лучшей участи.
   Пожелав ей спокойной ночи, я удалаюсь на верхний этаж. И быть может,  это
чистая случайность, но больше мне никогда не приходилось  видеть  Розмари  в
драных джинсах и мешковатом свитере.
   "Не  пью,  гостей  не  созываю  -  словом,  все  равно  что  я  вовсе  не
существую..." Должен признать, что, поселившись у  меня,  Розмари  соблюдает
все  пункты  вышеприведенной  декларации,   кроме   одного:   она   все-таки
существует. И вполне отдает себе в этом отчет, да еще старается, чтобы  и  я
не упускал этого из виду. Вернувшись со  своих  лекций,  она  так  грациозно
покачивается  на  высоких  каблуках,  очертания  ее  бедер   и   бюста   так
соблазнительны, а глаза - просто грешно  прятать  такие  глаза  за  стеклами
очков - смотрят на меня с такой многообещающей игривостью,  что...  Как  тут
усомнишься в ее существовании?
   - Скучаете? - спрашивает она, бросив на  диван  сумочку  и  перчатки.  И,
прежде чем я решил, что сказать в ответ, добавляет: - В таком случае давайте
поужинаем и поскучаем вместе.
   В сущности, с моей квартиранткой особенно не соскучишься.  Она  постоянно
меняет  наряды,  которые  приволокла  в   трех   объемистых   чемоданах,   и
возвращается  домой  то  светски  элегантной,  словно   с   дипломатического
коктейля, то в спортивном платье с белым воротничком,  напоминая  балованную
маменькину дочку, то в строгом темном костюме,  будто  персона  из  делового
мира. Постоянно меняется не только ее внешность, но и ее манеры, настроение,
характер  суждений.  Веселая  или  задумчивая,  болтливая  или   молчаливая,
романтически наивная  или  грубо  практичная,  сдержанная  или  агрессивная,
притворная  или  искренняя,  хотя  заподозрить  в  ней  искренность   весьма
затруднительно.
   Как-то в разговоре я позволил себе заметить:
   - Вы как хамелеон, за вами просто не уследишь.
   - Надеюсь, вам известно, что такое хамелеон...
   - Если не ошибаюсь, какое-то пресмыкающееся.
   - Поражаюсь вашей грубости: сравнить меня с пресмыкающимся!
   - Я имею в виду только вашу способность постоянно меняться.
   - Тогда вы могли бы сравнить  меня  с  каким-нибудь  чарующе-переменчивым
драгоценным камнем.
   - С каким камнем? Я, как вам известно, камнями не торгую.
   - Например, с александритом... Говорят, утро у  этого  камня  зеленое,  а
вечер красный. Или с опалом, вобравшим в себя все  цвета  радуги.  С  лунным
камнем или с солнечным.
   -  Уж  больно  сложно.  Совсем  как  у  импрессионистов.  Не   лучше   ли
ограничиться более простым решением: выберите себе какой-нибудь определенный
характер и не меняйте его при всех обстоятельствах.
   - А какой вы советовали бы мне выбрать?
   - Настоящий.
   - Настоящий? -  Она  смотрит  на  меня  задумчиво.  -  А  вы  не  боитесь
ошибиться?
   У нее красивое лицо, но, чтобы  увидеть,  какое  оно,  это  лицо,  нужно,
улучив момент, поймать его в миг углубленности  и  раздумья,  однако  именно
тогда оно в чем-то теряет, потому что красота его в непрестанных  изменениях
- в целой гамме взглядов, в улыбках, полуулыбках, в ослепительном смехе алых
губ, обнажающих красивые белые зубы, в красноречивых  изгибах  этих  губ,  в
движении бровей, в едва заметных волнах настроения, пробегающих по этому  то
наивному и непорочному, то иронически холодному или  вызывающе  чувственному
лицу.
   Быть может, ей двадцать три года, но, если окажется, что тридцать два,  я
особенно удивляться не стану. Вообще-то иногда кажется, что ей тридцать два,
а иногда - двадцать три, однако я склоняюсь к  гипотезе  в  пользу  третьего
десятилетия или - ради галантности - в пользу конца второго. Внешность часто
бывает обманчива, а вот манера рассуждать, даже если рассуждения  не  совсем
искренние, говорит о многом.
   - Скучаете?
   Традиция этого вопроса, задаваемого моей квартиранткой всякий раз,  когда
она  возвращается  из  города,  восходит  к  первой  неделе  нашего  мирного
сосуществования. Но, говоря о нашем мирном сосуществовании, я не хочу, чтобы
меня неправильно поняли. Потому что если дама следует правилу "не приставать
к  хозяину",  то  я  со  своей  стороны  соблюдаю   принцип   "не   задевать
квартирантку".
   Итак:
   - Скучаете?
   Этот вопрос был мне задан еще в конце первой недели.
   - Нисколько, по крайней мере сейчас, -  говорю  в  ответ.  -  Только  что
смотрел "Черное досье".
   - О Пьер! Перестаньте наконец паясничать с этим вашим досье.  Я  вас  уже
достаточно хорошо знаю, чтобы  понять,  что  телевизор  вам  служит  главным
образом для освещения.
   - Не надо было говорить, что я  ничего  не  смыслю  в  импрессионизме,  -
замечаю я с унылым видом.  -  Непростительная  ошибка.  Вы  раз  и  навсегда
причислили меня к категории законченных тупиц.
   - Вовсе нет. Законченные тупицы не способны скучать.
   - Откуда вы взяли, что я скучаю?
   - Невольно приходишь к такому заключению. По саду вы не гуляете, в кафе у
остановки не ходите, гостей не принимаете, в карты  не  играете,  поваренную
книгу не изучаете, гимнастикой по утрам  не  занимаетесь...  Словом,  вы  не
способны окунуться в скучную  жизнь  этого  квартала.  А  раз  не  способны,
значит, скучаете.
   - Только не в вашем присутствии.
   - Благодарю. Но это не ответ. Потом добавляет, уже иным тоном - она имеет
обыкновение неожиданно менять тон:
   - А может, секрет именно в том и состоит,  чтобы  погрузиться  в  царящую
вокруг летаргию? Раз уж плывешь  по  течению  и  обречена  плыть  до  конца,
разумнее всего расслабиться и не оказывать никакого сопротивления...
   - Вот и расслабляйтесь, кто вам мешает, - примирительно соглашаюсь я.
   - Кто? - восклицает она опять другим тоном. - Желания, стремления,  мысль
о том, что я могла бы столько увидеть и столько пережить, вместо того  чтобы
прозябать в этом глухом квартале среди холмистой бернской провинции.
   - Не впадайте в хандру, - советую я. - Люди подыхают от тоски не только в
бернской провинции.
   - Да, и все из-за того, что свыклись со своим  углом  и  не  мыслят  иной
жизни. Одно и то же - пусть это будет даже индейка с апельсинами, -  повтори
его раз пять, станет в тягость.  А  секрет  состоит  в  том,  чтобы  вовремя
отказаться от того, что может стать в тягость, и избрать нечто иное.  Секрет
- в переменах, в движении, а не в топтании на месте.
   - Послушав вас, можно подумать, что самые счастливые люди на свете шоферы
и коммивояжеры.
   - Зачем так упрощать?
   - А вы не усложняйте. Я полагаю, если стремиться во что бы  то  ни  стало
сделать свою жизнь интересней, можно добиться этого где угодно, даже в таком
дремотном  углу,  как  этот,  -  конечно,  при  условии,  что  ты  не  лишен
воображения.
   - Пожалуй, вы правы! - соглашается она, снова переменив тон. - Пусть наша
жизнь будет не такой уж интересной, но хотя бы менее скучной!
   Говоря между нами, у меня не создается впечатления, что мою  квартирантку
одолевает скука. Днем она без устали мечется между Острингом и центром, да и
будучи здесь, в этом дачном месте, продолжает  сновать  от  кондитерской  на
станцию, со станции  в  магазин  или  в  Поселок  Робинзона  -  так  именуют
построенный с выдумкой ультрамодерный комплекс по ту сторону  холма,  где  у
Розмари завелись знакомые по университету.
   Когда она возвращается домой раньше меня, я частенько застаю ее на  аллее
беседующей с кем-нибудь из соседей. Обаятельная  внешность  не  единственное
преимущество Розмари. Она человек на редкость общительный и приветливый, так
что меня особенно не удивляет, когда однажды вечером она спрашивает меня:
   - Пьер" вы не возражаете, если мы завтра составим здесь партию  в  бридж?
Надеюсь,  с  игрой  в  бридж  вы   знакомы   несколько   лучше,   нежели   с
импрессионистами.
   - Кто же будет нашими партнерами?
   - Наша соседка Флора Зайлер и американец, который живет чуть выше, по  ту
сторону аллеи, - Ральф Бэнтон.
   - Я подозреваю, что вы их уже пригласили.
   - Да... то есть... - Она сконфуженно замолкает.
   - "Я не пью, гостей не созываю..." - цитирую я ее собственные слова.
   - О Пьер!.. Не  надо  быть  таким  противным.  Приглашая  этих  людей,  я
заботилась прежде всего о вас. Думаю, надо же  как-то  вырвать  человека  из
цепких объятий этого "Черного досье".
   - "Плафон" или "контра"? - лаконично спрашиваю я,  чтобы  положить  конец
этим лицемерным излияниям.
   - Что вы предпочтете, дорогой, - сговорчиво отвечает Розмари.
   Следующий день - суббота, так что мы оба дома, хотя это  не  совсем  так,
потому что с утра моя квартирантка катит на своей красной машине на  Остринг
и обратно, чтобы доставить деликатесы, необходимые для легкой закуски,  а  я
тем временем забочусь о пополнении напитками нашего домашнего бара,  до  сих
пор существовавшего лишь номинально, для чего мне приходится ехать в  город,
а едва вернувшись, я снова мчусь туда, чтобы  прикупить  миндаля  и  зеленых
маслин, так как Розмари  считает,  что  без  миндаля  и  зеленых  маслин  не
обойтись, однако, не успев  отдышаться  после  возвращения,  я  слышу  слова
Розмари: "А играть на чем  будем,  стола-то  нет",  на  что  я  не  могу  не
возразить: "Как это нет стола?", после чего следует разъяснение, что имеется
в виду не обеденный, а специальный стол, крытый зеленым сукном,  к  тому  же
такой стол прекрасно впишется в наш зеленый  холл,  хотя,  по-моему,  вполне
достаточно зеленых маслин, и в конце концов мне снова приходится  мчаться  в
город,  долго  бродить  по  торговому  центру,  прежде  чем  удается   найти
соответствующее игральное сооружение, после чего я возвращаюсь домой как раз
вовремя, по крайней мере так говорит Розмари - она  не  может  не  высказать
своего  удовлетворения  по  этому  поводу,  потому  что  нужно   помочь   ей
приготовить сандвичи.
   Точно в шесть у парадной раздается звонок. Это,  конечно  же,  упомянутый
Ральф Бэнтон, потому что мужчины - народ  точный.  Кроме  того,  Бэнтон,  по
данным Розмари, работает юрисконсультом в каком-то  банке,  а  юрисконсульты
отличаются исключительной точностью, особенно банковские.
   Гость подносит моей квартирантке три орхидеи  в  целлофановой  коробке  -
надеюсь, не из тех, ядовитых, которых панически  боится  Бенато,  -  а  меня
одаряет любезной, несколько сонной улыбкой, вполне в стиле  сонного  дачного
поселка.  Этот  черноокий  флегматичный  красавец,  вероятно,  уже  разменял
четвертый десяток, но сорока  еще  явно  не  достиг.  Разглядеть  его  более
тщательно удается после того, как мы размещаемся в холле,  где  всю  тяжесть
разговора об этой несносной погоде и прочих вещах принимает на себя Розмари,
а мне остается только глазеть, молча покуривая.
   Не знай я об этом заранее, вряд ли бы я счел его янки. Во всяком  случае,
у него очень мало  общего  с  тем  типом  породистого  американского  самца,
который вестерны возвели в образец. Хорошо сложенный, среднего роста, Бэнтон
обнаруживает явно выраженную склонность к полноте, обуздывать  которую  ему,
как видно, стоит немалых усилий. Черная гр