ее ее лицом, постепенно
сменилось оживлением. Да таким, что я бы нисколько не удивился, если бы  она
протянула руку к столику и шарахнула хрустальной пепельницей меня по голове.
Но как я уже говорил, когда Розмари приходит в бешенство, буйство для нее не
характерно. Какое-то время она сидит молча, вперив взгляд в  свои  обтянутые
нейлоном колени, потом поднимает голову и произносит:
   - Того, что вы мне сейчас наговорили, я вам никогда не прощу.
   - Я всего лишь повторяю вашу собственную теорию об эгоистической  природе
человека.
   - Нет, того, что  вы  сейчас  наговорили,  я  вам  никогда  не  прощу,  -
повторяет Розмари.
   - Что именно вы не склонны мне простить?
   - То, что вы сказали относительно сердца.
   - О, если только это...
   Чтобы живописная картина больше не маячила у меня перед глазами, я  встаю
и закуриваю сигарету. Затем делаю несколько шагов к окну  и  всматриваюсь  в
голубизну ночи, а тем временем звонкая капель методично повторяет все ту  же
радиограмму о наступлении весны.
   - Возможно, я выразилась слишком упрощенно, но, если я говорю,  что  люди
эгоисты, это вовсе не означает, что все они на одно лицо, - слышу за  спиной
спокойный голос Розмари. - И если у одного человека, вроде вас, грудь битком
набита накладными да счетами, не исключено, что в груди другого бьется живое
сердце.
   - Вы тонете в противоречиях.
   - Противоречия в  природе  человека,  -  все  так  же  спокойно  отвечает
Розмари. - Пусть это покажется абсурдным, но есть люди, у которых эгоизм  не
вытеснил чувства. И как это ни странно, я  тоже  принадлежу  к  числу  таких
людей, Пьер.
   Она встает, тоже, видимо, решив  поразмяться,  и  направляется  в  другой
конец холла.
   - Я верю вам, - говорю в ответ, чтобы немного успокоить ее.  -  Может,  я
хватил через край, когда коснулся последнего пункта.
   - Нет, вам просто хотелось меня уязвить. И если  у  меня  есть  основание
расстраиваться, то только из-за того, что вам это удалось.
   - Вы мне льстите.
   - Я действительно привязалась к вам, Пьер, - продолжает моя  квартирантка
и делает еще несколько шагов по комнате. - Привязалась  просто  так,  против
собственной воли и без  всякого  желания  "приставать  к  хозяину",  как  вы
выразились.
   - Может быть, именно в этом и состоит ваша ошибка, - тихо говорю я.
   -  В  чем?  -  Розмари  останавливается  посреди  холла.  -  В  том,  что
привязалась, или в том, что не приставала к вам?
   - Прежде всего в последнем. Чтобы убедиться, что у человека есть  сердце,
нужны доказательства.
   Она делает еще несколько шагов и, подойдя ко мне вплотную, говорит:
   - В таком случае я уже опоздала. Мы до  такой  степени  привыкли  друг  к
другу, что...
   Как я уже сказал, она подошла ко мне вплотную, я ей не удается  закончить
фразу по чисто техническим причинам.
   - О Пьер, что это с вами... - шепчет Розмари, когда наш  первый  поцелуй,
довольно продолжительный, приходит наконец к своему завершению.
   - Понятия не имею. Наверно, весна этому причина. Неужто не слышите: весна
идет.
   Я снова тянусь к ней, чтобы заключить ее в свои объятия. Но,  прежде  чем
позволить мне это сделать, она резким движением опускает занавеску.
   Потому что, как я, кажется, уже отмечал, в  жизни  в  отличие  от  театра
действие нередко начинается именно после того, как занавес опускается.
   Глава четвертая
   Весна наступает бурно и внезапно. Буквально на глазах раскрываются  почки
деревьев. За несколько  дней  все  вокруг  окрашивается  зеленью  -  не  той
мрачной, словно обветшалой, которая зимует на соснах,  а  светлой  и  свежей
зеленью нежных молодых листьев.  Белые  стены  и  красные  крыши  вилл,  еще
недавно так отчетливо вырисовывавшиеся на фоне  темных  безлистых  зарослей,
потонули в серебристом и золотистом сиянии плодовых деревьев.  Цвета  окрест
переменчивы и неустойчивы, как на любимых картинах Розмари или у  камней  со
странными именами; переменчивы и неустойчивы, радующиеся  и  свету  и  тени,
потому что в вышине, между солнцем и  землей,  теплый  ветер  юга  гонит  по
синему небу белые стада.
   Перемены, увы, носят главным образом метеорологический  характер  и  лишь
отчасти - бытовой. Как выразилась моя квартирантка, мы с нею давно до  такой
степени привыкли друг к другу, что перемена в  области  наших  чувств  всего
лишь легкий штрих на  привычном  фоне  обыденности,  легкий  штрих,  который
только мы одни способны заметить.
   В остальном  все  идет  как  прежде,  каждый  следует  своему  будничному
распорядку, и лишь  иногда,  в  послеобеденную  пору,  поскольку  дни  стали
длиннее, а соседний лес - приветливей, мы,  вместо  того  чтобы  валяться  в
зеленом интерьере нашего не столь обширного холла,  скитаемся  в  просторном
зеленом интерьере леса или сидим на скамейке у  дорожки  и  всматриваемся  в
изумрудную равнину, за которой возвышаются лесистые холмы,  над  ними  сияет
цепь горных хребтов, а еще выше встают заснеженные  альпийские  вершины  под
огромным небесным  куполом,  в  необъятности  которого  теплый  южный  ветер
торопливо гонит стада облаков.
   Однажды  Розмари  предложила  мне  сходить  в  Поселок  Робинзона,  к  ее
знакомым. Молодые супруги из среды  интеллигентов-экстремистов  проживали  в
небольшой стандартной квартире, в этом супермодном микрорайоне, состоящем из
двухэтажных бетонных ящиков. С профессиональной точки зрения ее знакомые  не
представляют для меня ни малейшего интереса, и, будь в наших отношениях хоть
немного искренности, я должен был бы  признаться,  что  познакомиться  с  ее
шефом Тео Грабером мне было бы куда приятнее. Только искренность с Розмари -
непозволительная роскошь, и так как я не максималист, то на данном этапе мне
лучше довольствоваться дружбой и любовью без излишней откровенности.  Потому
что, как говорят французы, даже самая красивая девушка может дать не  больше
того, что у нее есть.
   Экстремисты устроились  весьма  удобно,  если  хаотическое  нагромождение
транзисторов, магнитофонов, книг, алкогольных напитков  прямо  на  полу,  на
синем искусственном половике в  просторном  холле,  можно  считать  удобным.
Вообще эти супруги так и живут на половике: принимают  гостей  на  половике,
предлагая им подушки для  удобства,  пьют  виски  и  слушают  поп-музыку  на
половике, спят, по всей видимости, тоже  на  половике,  как  бы  говоря  тем
самым, что плевать они хотели  на  иерархическую  лестницу  -  им,  дескать,
больше по сердцу скромный быт социальных низов.
   Однако  никаких  других  примет,  доказывающих  связь  наших   хозяев   с
эксплуатируемыми классами, мне обнаружить не удается, о чем я позволяю  себе
сказать открыто, когда знакомый репертуар  о  перманентной  революции  и  об
аскетической бедности во имя абсолютного безличия и  полного  равенства  мне
изрядно надоел.
   - А что вам мешает? - спрашиваю. - Выбросьте все из  квартиры,  вместе  с
этим синтетическим половиком, напяльте на себя три метра зеленой холстины  и
живите прямо на полу. Или еще лучше: выдворите сами себя из дому  и  шагайте
по дорогам перманентной революции.
   Я говорю это супруге, точнее, предполагаемой супруге, потому что у  обоих
этих субъектов длинные соломенные патлы, хилые плоские фигуры и  оба  они  в
джинсах с декоративными заплатами.
   Супруга отвечает, что я слишком вульгарно понимаю их воззрения  и  что  в
социальном равенстве они видят прежде всего высший абстрактный принцип, а не
вульгарную житейскую практику.
   После этого супруг - или предполагаемый супруг - снова  подливает  виски,
доказывая этим, что идейная  конфронтация  его  не  трогает,  и  принимается
развивать  очередную  теорию,  оправдывающую   террор   как   высшую   форму
революционного насилия.
   - Я торгую преимущественно  маслинами  и  брынзой,  -  говорю  я,  улучив
момент, - но у меня в коммерческом мире обширные  связи,  и  мне  ничего  не
стоит снабдить каждого из вас парой пистолетов любой марки и  ящиком  ручных
гранат. Так что если будет нужда в экипировке, дайте мне знать.
   Тут  супруга  опять  торопится  возразить  в   том   духе,   что   теория
революционного действия - это  одно,  а  практика  -  совсем  другое  и  что
разделение  умственного  и  физического  труда,  которое  произошло  еще   в
рабовладельческом  обществе,  узаконило  достойный  уважения  обычай:   одни
вырабатывают принципы, а другие применяют их на практике.
   - Я никак не ожидала, Пьер, что вы способны вести себя так грубо, -  тихо
упрекает меня Розмари, когда мы по лесу возвращаемся домой.
   - Что было делать, если интеллектуальный всплеск на уровне  этого  синего
половика чуть не захлестнул меня.
   - Однако это не основание все время называть хозяина госпожой...
   - Вот оно что. Откуда я мог знать... У этого типа голос более тонкий.
   - Чем же он виноват что у его жены  такой  низкий  тембр?  Нет,  вы  явно
перестарались.
   Спор о том, в какой мере я перестарался, продолжается. Наконец  мы  дома.
Съев неизбежную яичницу с ветчиной, мы проводим какое-то время  в  холле,  я
перед телевизором, а Розмари, конечно же, над своими альбомами, после  чего,
как всегда, ложимся спать, с гой лишь разницей, что спим мы теперь  в  одной
постели, в комнате моей квартирантки, и что к привычной программе  добавился
небольшой аттракцион, который тоже начинает становиться привычным.
   - Перемена... - любит помечтать Розмари. Я тоже мечтаю о переменах,  хотя
и про себя, но какая от этого польза? Перемены выражаются лишь в календарных
датах. Время бежит, сменяются недели, а в ситуации ничего  нового:  топчемся
на месте.
   День заметно прибавился,  и,  когда  в  условленное  время  я  подхожу  к
парапету террасы, мне отчетливо видна внизу фигура высокого худого парня.  И
как всегда, я чувствую присутствие рядом с собой еще одного человека - моего
покойного друга Любо Ангелова. Потому что стоящий на нижней площадке  парень
- его сын, Боян.
   Боян одет все по той же моде, какой следуют супруги-экстремисты,  но  что
поделаешь: он студент - действительный  и  мнимый,  как  моя  Розмари,  -  и
приходится  одеваться,  сообразуясь  с  показной  экстравагантностью   своих
товарищей. Эта пошлая экстравагантность делает его не столь заметным в толпе
эмансипированной молодежи.
   И мне чудится, будто я слышу голос Любо:
   - Что это ты его так вырядил?
   - Почему я? Они сами это делают. Но если не обращать внимания на  длинные
волосы и синие джинсы, то они ничем особенно не отличаются от нас.
   - Больно они изнеженны, - замечает Любо.
   - А может, мы были чересчур загрубевшими? Преследовать неделями  бандитов
в горах... Дело давнее...
   - Неженки они, браток. Так что смотри, как бы мы его не упустили, нашего.
   - Ты мог бы этого не говорить. Я понимаю, новичок всегда опасен. И прежде
всего для самого себя.
   Любо замолкает, руководствуясь  сознанием,  что  всякое  вмешательство  с
профессиональной точки зрения нежелательно, но  вовсе  не  потому,  что  его
опасения рассеялись.
   Мне трудно представить, как сейчас выглядит Борислав, во  всяком  случае,
он не станет ходить в прохудившихся джинсах: так же, как я, он скрывается за
фасадом делового человека, с той лишь разницей,  что  делает  деньги  не  на
торговом поприще, а в какой-то авиакомпании.  Живет  он  по  другую  сторону
реки,  в  Кирхенфельде,  и  в  силу  чисто  случайного  совпадения  одну  из
мансардных комнатушек того самого дома, где находится его  уютная  квартира,
занимает Боян. Мне трудно представить, каким способом они поддерживают связь
между собой, но я уверен, что она у них достаточно надежна и в этом  они  не
испытывают затруднений.
   Авторучка во внутреннем кармане моего пиджака издает сухой треск, я слышу
тихий голос парня:
   - "Вольво" три.
   - Четыре, - говорю в ответ.
   Принято. В машине-тайнике меня ждет очередное послание, но я не собираюсь
на него отвечать. О чем мне писать? Что у меня все в порядке? Или  наоборот?
Раз никаких перемен нет, одинаково уместно и то и Другое.
   Справка, с которой я час спустя возвращаюсь к себе на виллу  и  тороплюсь
уединиться  в  пустой  библиотеке,  касается  Горанова.  Наконец-то.   Чтобы
установить его личность, потребовалось провести целые изыскания, потревожить
многолетние слои архивной пыли. Чтобы в конце концов стало ясно, что Горанов
- это вовсе не Горанов.
   Вероятно,  чтобы  прийти  к  окончательному   выводу,   Центру   пришлось
прибегнуть к методу элиминации. Сваливаешь в одну  кучу  сведения  обо  всех
подозрительных личностях, сбежавших или исчезнувших, и  начинаешь  разбирать
ее, следуя принципу исключения: не этот, и не этот, и, конечно же, не  этот,
и так далее, пока на месте огромной кипы не останется всего  лишь  несколько
подонков.  Теперь  надо  выяснить,  на  котором  из  этих  подонков  следует
остановиться.
   Выбор  пал  на  Бориса   Ганева,   рьяного   служаку   военной   разведки
предреволюционной поры. Хотя между военной разведкой и полицией существовала
обычная вражда, справка свидетельствует, что Ганев  принадлежал  не  столько
военным, сколько Гешеву. А может быть, не столько Гешеву, сколько фашистской
охранке. А вероятнее всего, не столько охранке, сколько  гестапо.  В  общем,
тип довольно сложный, опиравшийся на широкую  агентурную  сеть.  Сложный  и,
должно быть, неглупый, раз ему удавалось служить стольким хозяевам.
   Предположение,  что   Ганев   был   неглуп,   подкрепляется   еще   одним
обстоятельством: в отличие от своих шефов он своевременно приходит к мысли о
неизбежности краха и не проявляет склонности на месте  дожидаться  развязки.
Хотя точная дата не  установлена,  из  справки  следует,  что  Ганев  втихую
покинул страну еще за несколько дней до Девятого сентября.
   Полученное послание не содержит никаких данных о  периоде,  который  меня
интересует больше всего:  как  жил  и  чем  промышлял  упомянутый  Ганев  за
границей в течение последних тридцати лет. Сбежав, он как  будто  растаял  в
пространстве, чтобы воскреснуть лишь теперь и именно здесь.  Впрочем,  более
чем тридцатилетний период, которого мне недостает, отнюдь нельзя расценивать
как достояние архива, не заслуживающее  внимания.  Именно  к  этому  периоду
относятся опасные происки Ганева, которые необходимо  пресечь.  Но  это  уже
забота не Центра, а лично моя.
   Я сжигаю послание, открываю кран и мою раковину.  Затем  вхожу  в  темную
спальню и заглядываю в щель  между  шторами.  Знакомая  картина:  Розмари  в
обществе двух бледнолицых режется  в  карты.  Сколько  ни  торчи  здесь,  за
шторами, ничего другого, кроме этого зрелища, мне не увидеть.
   Я спускаюсь в кухню, чтобы  заняться  готовкой,  поглощением  собственной
стряпни и заодно поразмыслить над уравнением с двумя неизвестными -  Горанов
и Ганев. Человек, выдающий себя за Андрея Горанова,  и  человек,  который  в
действительности является Борисом Ганевым, - одно и то же лицо. Слава  богу,
это уже не вызывает сомнений. Однако, чтобы решить у равнение до конца,  мне
предстоит пройти немалый путь.
   Когда прощаешься с жизнью земной, принято оставлять на месте происшествия
свои бренные останки, чтобы твои близкие получили возможность их оплакать, а
врач - установить причину смерти. В обществе  существует  порядок,  согласно
которому даже факт переселения  в  мир  иной  регистрируется  и  скрепляется
печатью. А вот Горанов в нарушение элементарных приличий исчез,  не  оставив
никаких следов. Может быть, он все еще жив? В таком случае по какому  адресу
он прописан? А если его надо искать в числе усопших, где его свидетельство о
смерти?
   То обстоятельство, что вот уже более тридцати лет никто ничего не  слышал
о существовании Горанова - я имею в виду настоящего, а не этого, живущего по
соседству, - уже само по себе наводит на размышления. В конце концов Горанов
не Борман, и у него не было особых причин провалиться в тартарары,  если  не
иметь в виду ту, что рано или поздно переселяет всех нас в мир  иной  Он  не
единственный богач, бежавший в канун революционного переворота за границу, и
мог бы, подобно другим, не имея  возможности  продавать  родину  оптом  и  в
розницу, жить на проценты от прежних накоплений.
   Начав когда-то с экспорта  продовольствия  в  Германию  и  переключившись
вскоре на экспорт секретных сведений  гитлеровской  разведке,  Горанов  стал
представителем крупнейших немецких фирм, производивших всевозможную  технику
- начиная с легковых автомобилей и кончая боевыми  самолетами.  Проценты  от
военных поставок очень скоро превратили его  в  финансового  магната  первой
величины. И легко  понять,  что,  решив  бежать  под  угрозой  надвигающихся
событий, он пустился во все тяжкие не с пустыми  руками.  Но  сейчас  важнее
другое: куда он сбежал, в какую забился дыру? И если в ту,  из  которой  нет
возврата, то почему над ней не установлен крест с его именем?  Напрашивается
и другой вопрос: почему Борис Ганев скрывается под именем  Андрея  Горанова?
Легко догадаться, что у Ганева куда больше серьезных  основании  скрываться,
чем у Горанова, хотя и Ганев не Борман. Но почему он скрывается  именно  под
вывеской бывшего торговца? Не означает ли это, что Ганев лучше кого бы то ни
было знает о бесследном и окончательном исчезновении ее настоящего хозяина?
   Этот, как всякий тенденциозный вопрос, содержит в себе и  ответ.  Правда,
полноценным ответом он станет лишь в том случае, если удастся подкрепить его
необходимыми данными. И возможно, только тогда передо мной  откроется  путь,
ведущий к окончательному решению уравнения.
   - О, вы меня ждете, Пьер!.. Как мило с вашей стороны!  -  щебечет  позади
меня Розмари. - До чего же нудные эти люди...
   Что эти люди ужасно нудные -  единственная  информация,  которую  Розмари
благоволит мне приносить всякий раз после встречи с Ганевым и Пеневым.
   - У меня такое чувство, что они вас основательно обирают, - позволяю себе
заметить.
   В силу привычки мы с нею продолжаем обращаться друг к  другу  на  "вы"  -
остаток былой официальности, которая едва ли вообще существовала между нами
   - Они просто пользуются моим великодушием, - уточняет  Розмари.  -  Такие
скряги, такие мелочные - мне просто жаль их обыгрывать. Надо  бы  как-нибудь
подослать к ним Флору, тогда они поймут, что значит настоящий противник.
   - Давно следовало это сделать, раз они такие.
   - Неужели вы способны так уж решительно избавляться от всего досадного? -
спрашивает она, усаживаясь по своему обыкновению на диван и  закидывая  ногу
за ногу.
   - Нет, конечно. В противном случае вокруг меня не осталось  бы  абсолютно
ничего... за исключением дорогой Розмари.
   - Мерси, - кивает она. - Получилось не  слишком  убедительно.  Дайте  мне
сигарету.
   Я даю ей сигарету.
   - А как вы сами представляете жизнь без досадных ситуаций?
   -  О,  есть  достаточно  много  простых   и   верных   способов:   почаще
путешествовать,  заводить  новые  знакомства,   менять   место   жительства,
впечатления... Пользоваться обществом Лорана, только не  Лорана-торговца,  а
такого Лорана, который в редкие минуты, как бы  случайно,  становится  очень
милым... Не зависеть  от  отцовского  бумажника,  удовлетворять  собственные
капризы, сознавать в моменты усталости, что где-то меня ждет мой собственный
уголок...
   - И потом? - спрашиваю, когда она замолкает.
   -  Потом  ничего.  Внезапно  прекратить  свое  существование   в   момент
какой-нибудь катастрофы, даже не  опомнившись,  -  прежде  чем  пресытишься,
познаешь хандру, прежде  чем  старость  обезобразит  тебя...  Взять  свое  и
исчезнуть... Чего еще желать?
   - Банально, - качаю я головой. - К тому же чересчур расточительно.  Такие
траты - и только ради того, чтобы не испытывать досады.
   - Понимаю. Зато помечтать нам решительно ничего не  стоит.  Нужно  только
иметь желание. Впрочем, у меня такое чувство, что вам, к примеру, и в голову
никогда не придет помечтать немного.
   - Мне и в самом деле ничего п