поверили. С чего же вы взяли, что вы выше меня, если вы
такая же обезьяна, как и я?
   - Однако совсем не безразлично, во что  человек  поверил,  -  возражаю  я
равнодушно.
   - Абсолютно безразлично...  Все  -  чистейшая  ложь.  Или,  если  угодно,
удобная ложь. А что из того. что одна из них поменьше, а другая побольше?  Я
- один. Так же как и вы. Каждый из нас сам по себе... Каждый из нас,  жалкий
идиот, поверил, что это не так, ему это вдолбили с корыстной целью...
   Он прекращает рассуждения, а может, продолжает, но только про  себя,  для
него это все равно, поскольку - хотя и упоминает мое имя - обращается он все
время к себе. Если бы он провел день, как я, с мучительной  головной  болью,
если бы какая-нибудь Флора раздавила ему в рот ампулку жидкого газа, у  него
наверняка  пропало  бы  желание  рассуждать,  как  оно  пропало  у  меня,  и
единственное, что я стараюсь сейчас делать, - это не думать о том,  что  мне
уже не хватает воздуха; от такого ощущения немудрено, если начнешь  царапать
ногтями стену, царапать себе грудь и вообще царапаться.
   - И все из-за женщин... - слышу  после  продолжительного  молчания  голос
Ральфа. - В своих устремлениях женщина - необузданное существо,  предсказать
ее поступки невозможно.
   - Так же как и поступки мужчины, - произношу я,  едва  слыша  собственный
голос.
   - Вовсе нет. У мужчины есть какая-то система.  А  раз  есть  система,  ее
можно расшифровать... Тут себя чувствуешь уверенней: есть система,  есть  за
что уцепиться. Другое дело женщина... Вы  сами  как-то  сказали,  что  Флора
налетела на вас, как тайфун. А ведь  это  истинная  правда:  женщины  -  это
стихия, ураган. И не случайно тайфуны  всегда  носят  женские  имена:  Клео,
Фифи, Флора... Ох, эта мне Флора!.. Тайфуны с ласковыми именами...  Налетают
и все опрокидывают вверх дном...
   - Вы уверены? Мы с Розмари жили довольно спокойно... по крайней  мере  до
определенного времени.
   -  Вполне  естественно.  В  центре  урагана  погода   всегда   спокойная.
Безоблачная и тихая. Зато попробуйте стать на его пути... Знаю  я.  что  это
такое - ураганы. Рассказывал же: Гватемала.
   -  Может  быть,  вам  хорошо  знакомы  ураганы,  но  у   меня   создается
впечатление, что женщин вы не знаете, - замечаю я  опять  же  после  долгого
перерыва - Ральф, наверно, уже успел забыть, о чем шла речь.
   - И  женщин  знаю,  -  нудит  американец,  как  свойственно  пьяному  или
засыпающему человеку. - Потому я с ними и не якшаюсь, если вы это  имеете  в
виду... Никогда не якшаюсь. Просто прихожу и плачу... и ухожу с  облегчением
и с тем чувством отвращения, которое позволяет  не  думать  о  них  какое-то
время...
   Он умолкает, совсем замерев там, у стены, куда сполз в тихом истерическом
смехе, давно это было, прошли часы, а может, и годы.  Потом,  по  прошествии
еще нескольких часов или лет, мучительно изрекает:
   - Женщины хороши только на  страницах  журналов,  Лоран...  Журналов  для
подрастающих  онанистов...  Тех  журналов,  где  можно   увидеть   множество
проституток после режиссуры опытного порнографа... А в  обыденной  жизни  их
амбиции и страсти... Нет, не говорите мне... Тайфуны с ласковыми именами...
   Затем опять, после того как миновали часы или минуты, я слышу его  голос,
какой-то очень далекий:
   - Впрочем, вы с полным основанием выгораживаете  их...  этих  женщин.  Не
будь их... я бы вас давно вынюхал и обезвредил.
   - Каким образом? - спрашиваю я, еле разжимая зубы.
   - Самым радикальным... Я  вас  уважаю,  Лоран...  самым  радикальным.  По
отношению к человеку вашего ранга... полумеры оскорбительны...
   И мы продолжаем отдавать концы, каждый у подножия своей стены, каждый  на
своем лобном месте.
   - И вот на тебе... взаимно обезвредили друг друга... в этом бункере...  в
этой нашей общей гробнице... И вам, должно быть,  противно,  что  приходится
умирать рядом с таким... как я.
   - Почему? На поле боя враги часто погибают рядом...
   - Да, верно... погибают рядом... Но хоронить их вместе  не  хоронят...  А
нам выпало остаться в братской могиле... в братской могиле шпионов...
   В сущности, именно тут твое место, говорю я, правда не вслух, потому  что
у меня нет сил говорить вслух. В  этом  бункере  времен  войны.  В  бункере,
который сохранился, хотя война уже далеко позади... В  сущности,  нам  обоим
здесь место, оставшимся от войны, для которых война никогда не  кончалась...
И нечему  тут  удивляться,  что  мы  оказались  вместе,  Ральф...  И  нечего
прикидываться дураком... потому что ты  прекрасно  знаешь,  что  она  совсем
иная, эта наша война, не похожая на ту, с окопами  и  огневыми  позициями...
это совсем другая война, и каждый находится в тылу противника, и у каждого в
тылу имеется свой противник... и пока она продолжается, нам  придется  иметь
дело друг с другом, нам или другим таким, как мы... потому что противник без
противника немыслим... потому что  мы  порождаем  друг  друга,  и,  не  будь
одного, пропала бы нужда в другом, мы соприкасаемся друг с другом, как  день
и ночь, как свет и мрак...
   Свет, да...  Только  он  уже  заметно  слабее...  Он  исчезает.  Наверно,
спускаются сумерки. И я удивляюсь, до каких же пор нам сидеть в этом  мраке,
неужели никто не догадается включить свет.
   Мы с Бориславом притихли каждый  в  своем  кресле  под  зеленым  фикусом,
верхушка  которого  уже  касается  потолка  этого   кабинета.   На   диване,
разумеется, восседает мой бывший начальник, в моем представлении  он  всегда
был немного педант, так же как он всегда придерживался мнения, что я немного
авантюрист. А вот у генерала другая особенность, он не любитель  официальных
заседаний. Вот и сейчас он меряет неторопливыми  шагами  ковер  и  задумчиво
останавливается то здесь, то там.
   - Это не первый случай, - сухо произносит мой бывший начальник,  так  как
ему первому предоставлено слово. - Боев  с  задачей  справится,  и  неплохо,
преодолеет все трудные этапы, и наконец, когда  пора  поставить  точку,  он,
вместо того чтобы поставить точку, обязательно полезет в западню...  Это  не
первый случай...
   - В западню угодить немудрено, - проявляет нетерпение Борислав. - Если бы
в жизни все было как на бумаге, этого бы, конечно, не случилось...
   - Как бывает в жизни, не вы один знаете, - спокойно отвечает  мой  бывший
начальник. - Мы тоже выросли  не  в  канцеляриях...  Хорошо  начертанный  на
бумаге план можно так же хорошо выполнить. Особенно если этим займется такой
опытный работник, как Боев. Если, конечно, вовремя сумеет  подавить  в  себе
склонность к авантюризму...
   -  Какой  еще   авантюризм?   -   снова   вторгается   Борислав   вопреки
установленному порядку. - Разве это авантюризм?
   - Ты пока помолчи, - тихо говорит генерал. - Не прерывай человека.
   - Пускай, - произносит мой бывший  начальник.  -  Меня  это  не  смущает.
Только ему надо быть более объективным. - Он окидывает  моего  друга  острым
холодным взглядом и продолжает: - А как  иначе  назвать  весь  этот  торг  с
американцем? И зачем, собственно, он ему понадобился, этот торг?  Чего  ради
ему надо было соваться в этот бункер?
   - Разве не ясно: чтобы пополнить досье.  Чтобы  добраться  до  последнего
недостающего куска, - отвечает Борислав.
   - Данные, содержащиеся в этом куске, не настолько важны, чтобы ставить на
карту свою жизнь. Их можно было получить и в ходе следствия.
   - Да, но, возможно, не все, а сколько маеты,  сколько  времени  потратили
бы!
   - Но не рисковать жизнью, - спокойно возражает бывший шеф.
   - В конце концов он рисковал собственной жизнью... - кипятится  Борислав,
проглотив конец фразы. Я знаю, что он хотел сказать: "...а не вашей".
   - Наша жизнь принадлежит не только нам, - сухо поясняет бывший шеф.
   - Верно, - соглашается Борислав. - Но что поделаешь: есть  люди,  которые
привыкли доводить дело до конца, выполнять задачу  полностью,  до  последней
точки" даже если это связано с риском не вернуться.
   - Не вернуться - значит не до конца выполнить  задачу,  -  возражает  мой
бывший шеф. - Или выполнить, заплатив слишком дорогую цену.
   Я внимательно слушаю их, скрючившись в кресле. У меня такое чувство,  что
они начинают повторяться - это нередко случается, когда возникает спор, хотя
генерал  не  без  оснований  считает,  что  истина  рождается  в  споре.   Я
внимательно слушаю их, и порой мне становится как-то не по себе и я  прихожу
в недоумение. В самом деле, раз речь идет обо мне, то, может, имеет смысл  и
у меня спросить, как я сам смотрю на вещи, а  не  продолжать  разговор  так,
словно меня здесь нет?
   - Ты  и  впрямь  немного  пристрастен,  Борислав,  -  отзывается  наконец
генерал. - Нельзя закрывать глаза на то, что последнего куска досье у нас до
сих пор нет. Нет у нас его, хотя и заплатили мы за него слишком дорого...  -
Он замолкает, потом говорит с каким-то упреком  в  голосе,  но  упрекает  он
вроде бы не Борислава, а самого себя: - Пристрастен ты, браток... и  я  тебя
понимаю... Мы потеряли опытного работника... и товарища...
   И только теперь я начинаю соображать, почему мне не дают слова  -  потому
что я умер.
   Темнеет все больше и больше, уже почти ничего не видно. Но это не  черная
пелена ночи, а беспокойный сумрак неясных сновидений. И, как всегда в  такие
моменты, я вижу Любо, который идет  с  беспечным  видом  своей  неторопливой
походкой, слегка припадая на одну ногу.
   В те времена, когда мы с ним преследовали  в  пограничье  бандитов  среди
голых каменистых холмов, Любо тяжело ранили, и хотя ему удалось выжить, он с
тех пор прихрамывает, едва заметно, но все же прихрамывает, и это стало  его
неотъемлемой чертой. Он даже во сне является мне чуть прихрамывая, хотя было
бы логично предположить, что призрак не обязательно должен строго копировать
человека - он может передвигаться, не припадая на одну ногу.
   Он подходит ко мне, останавливается, но на меня не  смотрит,  словно  это
явка и мы делаем вид, что совсем не знаем друг друга, а оказались  рядом  по
чистой случайности.
   - Своему бывшему начальнику ты можешь говорить все что угодно, браток, но
только не мне, - бормочет Любо, почти повернувшись ко мне спиной.  -  Я  -то
знаю, зачем ты сунулся на виллу американца, знаю и то,  как  ты  очутился  в
бункере. На виллу ты полез только ради того, чтобы выручить моего мальчишку.
   - Не болтай глупости, - говорю. - Ты же знаешь, я выполнял задачу.
   - Расскажи это кому-нибудь другому, только не мне, я как-никак  сам  тебя
учил этому ремеслу и знаю все твои повадки. И нечего мне толковать, зачем ты
это сделал.
   - Но, выручив Бояна, я тут же мог отправиться восвояси.
   - В том-то и дело, что не мог. И ты это прекрасно понимал.  У  тебя  была
возможность ретироваться, показав им нос, но чуть раньше, когда стало  ясно,
что Боян провалился. И  если  взглянуть  на  это  с  профессиональной  точки
зрения, ты обязан был так поступить. Вместо того чтобы прыгать с террасы, ты
должен был немедленно исчезнуть, предоставив Бориславу выручать парня.  Его,
наверно, все-таки отпустили бы. Зачем они стали бы с ним связываться? Ты  им
был нужен, ты!..
   - Глупости ты говоришь, - отвечаю я, не глядя на Любо, как  будто  у  нас
явка. - Разве мог я махнуть рукой на третью часть досье?
   - Третья часть!.. Велика важность!  Ты  соблазнился  третьей  частью  уже
после того, как пришел к мысли, что тебе все  равно  деваться  некуда.  Тебе
было ясно, что ты приглянулся им в качестве искупительной жертвы и что после
провала Бояна, говоря строго профессионально, тебе там  больше  нечего  было
делать и ты должен был молниеносно исчезнуть. А вместо этого  ты  сам  полез
волку в пасть. Чтобы выручить моего парня.
   - Да перестань наконец болтать всякую чепуху... Строго профессионально, с
профессиональной точки зрения... В конце концов будем  мы  поступать  строго
профессионально, нет ли, но рано или поздно мы все равно все к тебе  придем,
ты ведь знаешь... Так что нечего раньше времени меня отпевать...
   И чтобы помешать ему меня отпевать и заставить его убраться,  я  открываю
глаза. Открываю мучительно, с большим трудом и  пытаюсь  сосредоточиться  на
чем-нибудь реальном, пока я все еще здесь, среди этой реальности,  и  вперяю
взгляд в серую пустыню бетонного потолка с неровными следами  опалубки.  Но,
как будто сообразив, что я хочу уцепиться за  него,  уцепиться  за  что-либо
прочное, потолок вдруг начинает вращаться надо  мной,  этот  самый  бетонный
потолок  с  отпечатками  тесин  и  с  тускло  горящей  лампочкой.  Вращается
медленно, но непрерывно,  вращение  длится  так  долго,  что  меня  начинает
мутить, и я снова пытаюсь уцепиться за него, чтоб не рухнуть  куда-нибудь  в
сторону или даже  на  этот  вращающийся  потолок...  "Закрой  глаза!  Закрой
глаза!" - говорит мне чей-то голос, и я закрываю, но  под  веками  мельтешат
полосы яркого света, словно раскаленная добела проволока, а в голове  стучит
невыносимая боль, стучит не молотком, а вроде бы долотом. Я поворачиваюсь  в
сторону, но  и  тут  меня  сетью  опутывает  раскаленная  добела  проволока,
поворачиваюсь в другую сторону - то же самое, я уже опутан со всех сторон  и
чувствую, как эта огненная сеть меня  душит,  душит,  и,  боясь  задохнуться
совсем, я снова открываю глаза, но надо мной темно, вокруг меня всюду темно,
и в черном мраке плывут темно-багровые пятна, а  среди  них,  где-то  вдали,
словно одинокая звезда, смутно мерцает кружочек от лампочки.
   "Надо малость расшевелиться... - слышится голос. -  Ты  должен  встать  и
рассеять тьму. Она внизу, у самого пола. Ты должен подняться..."
   Я пытаюсь подняться, опираясь спиной о стену, но  тут  же  снова  сползаю
вниз. Я делаю новую попытку. Мрак несколько рассеивается. Ночь  превращается
в сумерки. Бэнтон, сидящий у  противоположной  стены,  вынимает  пистолет...
Совсем нечем будет дышать... Я уже достаточно прочно стою  на  ногах,  чтобы
подойти к нему, и... падаю. Встаю на колени, силюсь снова выплыть из мрака и
опять падаю, уже возле Ральфа. Вырываю у него пистолет без всякого труда. Он
едва удерживал его в руке.
   - Верни его мне, -  произносит  он  чуть  слышно.  -  Не  могу  больше...
задыхаюсь...
   - Совсем нечем будет дышать...
   - Отдай...
   - Не отдам...
   И мы замираем оба, вконец обессилев. Он - на своем лобном месте, а я -  в
углу, возле передвижной стены. И снова сгущается мрак. Этот пятнистый  мрак.
Черные и темно-багровые пятна. "Вот и  все",  -  слышится  голос.  Я  смотрю
вверх. Одинокая звезда погасла. Полнейший мрак. Значит,  действительно  все.
Наконец-то. Столько раз приходилось думать о смерти. И как  тут  не  думать,
если она ходит мимо тебя. Как тут не думать, если  ты  знаешь,  что  в  один
прекрасный день она неизбежно остановится  возле  тебя.  Одни  считают,  что
смерть страшна. Для других - это отдохновение. Словно непробудный сон  после
трудного дня. Настало время тебе самому увидеть, как оно там, у Любо, по  ту
сторону жизни.
   Глава одиннадцатая
   Смерть опять прошла стороной. Невероятно, но  факт.  Только  в  этот  раз
задержалась поблизости дольше обычного и заглянула мне в глаза.  И,  подумав
немного, дала отсрочку.
   В двух шагах от меня,  в  углу,  незаметно  образовался  просвет,  совсем
узкий, но его оказалось вполне  достаточно,  чтобы  я  ощутил  в  помещении,
насыщенном окисью углерода, дуновение жизни.  Здесь  темно,  однако  это  не
загробный мрак,  а  обычный:  старая  лампочка  не  привыкла  к  длительному
употреблению и просто-напросто перегорела.
   Я ощущаю в себе способность двигаться. Ползком, конечно. Подбираюсь ближе
к щели и замираю.  Хочется  вдыхать  струящийся  сквозь  нее  воздух  полной
грудью, но я замираю.
   Как долго я остаюсь в таком состоянии, сказать трудно.  В  этом  бетонном
гробу  я  утратил  всякое  представление  о  времени.  Погребенных  оно   не
интересует. Но вот я вдруг чувствую,  что  просвет  становится  шире.  Стена
бесшумно отодвинулась, чтобы открыть свободный доступ воздуху и  свету.  Она
проследовала всего в  нескольких  сантиметрах  от  меня.  Достаточно  одного
рывка, и я на той стороне, вне зоны удушья и смерти. Но  поспешные  движения
рискованны. И я жду, затаив дыхание.
   В образовавшемся проеме появляется что-то живое. И  на  освещенную  часть
бетонного  пола  ложится  большая   тень.   Тень   женщины.   Она   начинает
перемещаться. Женщина осторожно входит в бункер, и  режущий  луч  карманного
фонаря  полосует  открытую  кассу  -  она  пустая,  -  спускается  ниже,  на
чемоданчики, и задерживается на них...
   Вот он, наиболее подходящий момент. Я быстро  на  четвереньках  выбираюсь
наружу, достигаю кранов и нажимаю на первый. Там, в  бункере,  у  меня  было
достаточно времени, чтобы сообразить: раз второй открывает,  то  первый,  по
всей вероятности, служит для закрывания.  Стена  и  в  самом  деле  бесшумно
перемещается, и просвет исчезает.
   Теперь можно перевести дух. И попытаться встать на ноги. Это  удается  не
сразу, однако скорее, чем я ожидал. Подышав полной  грудью  всего  несколько
минут, я окончательно оживаю. Очищается кровь, и мысли делаются яснее. Мысли
о тех, что в бункере. А также о  тех,  которые,  несомненно,  караулят  меня
снаружи.
   Я стою, все еще опираясь о стену, и шевелю ногами.  Сперва  одной,  затем
другой. Проверяю, насколько они способны слушаться и  держать  меня.  Сперва
одну, затем другую. Потом делаю первые  шаги.  Не  блестяще  получается,  но
падать не падаю. Надо выждать еще немного, пока кровообращение сделает  свое
дело. А теперь мне пора приниматься за мое.
   Итак, эти  двое.  Слегка  нажимаю  на  рычажок  второго  крана,  и  снова
образуется  щель  -  узкая,  сантиметров  десять:  я  поторопился  отпустить
рычажок.
   - Пьер, это ты, мой мальчик? - слышится голос Флоры,  мигом  приникшей  к
щели.
   Она прекрасно видит, что это я, и вопрос ее рассчитан лишь на  то,  чтобы
восстановить  атмосферу  интимности,  что  может  служить  хорошим   началом
взаимопонимания.
   - Да, милая. Ну как там, внутри? Обнаружила сокровища? Убедилась,  что  я
слов на ветер не бросаю?
   - Я никогда не сомневалась в этом, мой мальчик. Только  перестань  валять
дурака. Нажми-ка покрепче на рычажок вон  того,  второго  крана  и  дай  нам
выйти.
   - А, ты насчет стены? Это и есть та самая  стена,  которая  нам  с  тобой
мерещилась. "Сезам, откройся!" Разве не помнишь? Вот она и открылась.
   - Только потом снова закрылась, - напоминает Флора.
   - Верно, чтобы не было сквозняка...
   - Вы не способны на такую пакость, Лоран! Это уже не Флора, это  немощный
голос Ральфа, бессильный и апатичный голос, который, кажется, целую вечность
зудел у меня  в  ушах,  зудел,  зудел...  до  умопомрачения.  Фраза  доходит
откуда-то снизу, как будто из-под земли,  Флора  отстраняет  свою  массивную
ногу, и я вижу бледное лицо американца - он все же дополз сюда, к  просвету,
как умирающий от жажды доползает до спасительной лужи,
   - Вы не способны на такую пакость, верно...  после  того  как  мы  вместе
провели эти кошмарные часы...
   - А окажись вы здесь, вы выпустили бы меня?
   - Вероятно... Не знаю... - бормочет Бэнтон. - Во всяком случае,  если  бы
вы не отняли у меня пистолет и будь у меня силы, я бы сейчас  всадил  в  вас
пулю, чтобы вы не торчали так вот и не злорадствовали...
   - Я вовсе не злорадствую, Бэнтон. Просто у меня работа. И чтобы выполнить
ее, мне необходимо уцелеть.  Так  что  первым  делом  бросайте-ка  мне  сюда
негативы, которые вынудили меня отдать вам.
   -  Из-за  каких-то  паршивых  негативов  разыгрывать  такую  комедию?   -
пренебрежительно изрекает американец.
   И несколько секунд спустя  миниатюрная  кассета  катится  к  моим  ногам.
Подняв ее, вношу ясность:
   - Да, из-за негативов. Не из-за  брильянтов.  Насчет  брильянтов  вы  там
разбирайтесь с Флорой. Она женщина сговорчивая...
   - Пьер, ну хватит болтать, мой мал