окажется шлюха. Вот почему дочка Младенова не только не обольщает
меня своим видом, а даже охлаждает, и я без колебаний заношу  ее  в  графу
тех еще зеленых нимфоманок из кафе, которые смотрят на любовь примерно как
на рюмку коньяку. Это,  в  сущности,  нимало  меня  не  волнует,  так  как
жениться на ней я не собираюсь.
     Младенов не ждет, пока уляжется трепет первого знакомства,  и  быстро
переходит к деловой стороне  вопроса:  ему  очень  хочется  показать  Лиде
картинки ночного Парижа, но,  как  назло,  именно  сегодня  ему  предстоит
важная встреча, и ввиду этого, не буду ли  я  столь  любезен  сопровождать
гостью.
     - Ну, папа, какой ты!.. - восклицает Лида  без  всякого  волнения  и,
видимо, только ради приличия.
     - Почему бы нет?  Мне  будет  очень  приятно,  -  отвечаю  и  я  ради
приличия, догадываясь, что старый хитрец  решил  сэкономить  за  мой  счет
несколько франков.
     Оказывается, в силу какой-то случайности Лида уже  готова  к  походу.
Так что мы предоставляем папаше возможность спокойно  обдумывать  важность
предстоящей встречи и по узкой лестнице спускаемся вниз.
     Соотечественница слегка разочарована  жалким  видом  моего  "ягуара",
зато с изумлением следит за тем, как мы ловко и быстро пробираемся  сквозь
лавину машин. Временами Лида невольно хватается за мое плечо,  боясь,  что
мы вот-вот  столкнемся  с  кем-нибудь  и  разлетимся  в  пух  и  прах,  но
постепенно привыкает и успокаивается.
     - Вы водите машину, как настоящий виртуоз! - замечает она,  когда  мы
пронеслись на волоске от блестящего "кадиллака"  и  с  высокомерным  видом
оставили его позади.
     Боясь услышать еще более восторженные оценки,  вроде:  "Вы  чародей!"
или "Вы знаменитость!", спешу ответить:
     - Тут каждый вынужден ездить так, если не хочет, чтоб  его  крыли  со
всех сторон и величали черепахой.
     - Отец говорил, что вы безудержно смелый человек. С того дня, как  вы
спасли ему жизнь, он считает вас настоящим героем...
     - Ваш отец  перебарщивает,  -  прерываю  я  ее,  круто  сворачивая  в
переулок. - И вообще героизм, как кто-то сказал, всего лишь яма, в которую
человек сваливается по неосмотрительности.
     - Это что, скромность или скептицизм?
     - Скорее реализм, если придерживаться словаря иностранных слов.  Куда
бы вам хотелось пойти?
     - Вы едете с такой бешеной скоростью даже не зная  куда?  -  искренне
удивляется Лида.
     - Я всегда еду напропалую.
     Фраза тоже выхвачена напропалую и поэтому звучит  довольно  фальшиво,
но девушка цепляется за нее:
     - Вы говорите в буквальном или в переносном смысле?
     - И в том и в другом, - продолжаю я фальшивить.
     - Я не допускала, что  человек  может  действовать  напропалую.  Хочу
сказать, умный человек вроде вас.
     - Умный был человек или глупый -  об  этом  обычно  судят  после  его
смерти, - замечаю я и снова делаю резкий поворот, невольно отбрасывая свою
спутницу на другой край сиденья.
     Мы на площади Клиши. Тут образовался затор.  Далеко  впереди  мерцает
красный светофор. Подъезжаю впритык к передней машине и выключаю скорость.
     - Раз вы не привыкли действовать  напропалую,  как  же  вы  очутились
здесь? - возвращаюсь я к  прежней  теме,  глядя  перед  собой  в  ожидании
зеленого света.
     - Здесь мой отец...
     - Ну и что из этого? Ваша мать в Болгарии...
     - Не могла я  там  больше  вытерпеть...  Если  держишься  свободно  и
живешь, как хочется, на тебя начинают указывать пальцем...  Будто  ты  бог
весть какая... Потом еще этот побег отца...
     Впереди вспыхивает зеленый огонек. В ожидании, пока тронутся передние
машины, включаю малую скорость.
     - Я вас понимаю, - говорю. - Это уже объяснение. Невольно приходишь к
мысли,  что  и  вы,  стремясь  вырваться  из  каких-то   условий,   решили
действовать напропалую. Так же, как и я.
     Машины перед нами медленно катят вперед,  и  мы  вместе  с  ними.  Не
доехав до угла, останавливаемся - загорается красный свет.
     - Вы к кому сюда приехали? - спрашивает Лида.
     - Ни к кому.
     - Вы ни к кому, а я к отцу, вот в  чем  разница,  -  замечает  она  с
некоторым раздражением в голосе.
     - Вы и раньше жили при нем? - спрашиваю я как бы без всякой связи.
     - Никогда я при нем не жила. Я жила с матерью.
     "Вот теперь-то ты узнаешь, в чем она, разница, - отвечаю я про  себя.
- Быть может, я ошибаюсь, но скоро,  сдается  мне,  ты  будешь  проклинать
последними словами своего любимого папашу".
     - А почему вы спросили, где я жила?
     - Просто так. Вы меня заинтересовали, - объясняю я  и  снова  включаю
первую.
     На сей раз нам удается пересечь площадь  и  свернуть  на  бульвар,  в
сторону площади Пигаль.
     - Раз уж я вас заинтересовала, поедемте куда-нибудь ужинать. Я умираю
с голоду.
     - Именно об этом я и думаю, только не знаю,  куда  нам  податься.  А,
вспомнил! Мы поедем в хороший тихий ресторанчик на Монмартре.
     Вначале я хотел было препроводить ее в какое-нибудь кафе на  бульваре
и накормить  обычным  шукрутом  или  бифштексом  с  картофелем.  Но  потом
отказался  от  своего  намерения.  В  конце  концов  она  не  виновата   в
скаредности отца, и с какой стати мстить ей за это.
     Миновав Пигаль, я еду по Рошешуар и сворачиваю  вправо,  на  довольно
крутую улочку. Еще немного, и мы у ресторана.
     Ресторан - второе  разочарование  после  "ягуара".  Это  неприглядное
заведеньице с садиком, замкнутым двумя глухими прокопченными  стенами.  Ни
малейшего признака роскоши, которая мерещилась  девушке,  повторявшей  про
себя: "Первый вечер в Париже!"  Мне  ничего  не  стоило  окунуть  ее  и  в
роскошь, благо мой карман оттягивает огромная пачка банкнот, но у меня нет
никакого желания изображать  себя  сказочным  принцем.  И  потом,  в  этом
скромном на вид ресторанчике кормят довольно хорошо.
     Вкусная еда и три бокала белого  бургундского  до  некоторой  степени
сглаживают  разочарование  Лиды.  Мы  выпиваем  кофе  с  шартрезом,  и   я
расплачиваюсь.
     - Мы уже уходим? - спрашивает  девушка,  явно  ожидая,  что  я  скажу
"нет".
     Я называю ее девушкой, потому что, насколько  мне  известно,  она  не
замужем. Иначе такое обращение ей совсем не подходит.
     "Уходим, конечно, а как же?"  -  хочется  мне  ответить,  но  чувство
снисхождения снова берет верх.
     - Можно еще куда-нибудь пойти,  -  говорю.  -  Что  бы  вам  хотелось
посмотреть?
     - Стриптиз! - отвечает она с задором.
     - Ладно. А я-то думал, что стриптиз интересует только мужчин.
     - Почему только мужчин?
     - Потому что раздеваются женщины.
     - А вот меня тоже интересует. Считайте меня извращенной.
     - Я ничего такого не говорю, - успокаивающе бормочу я  и  веду  ее  к
дремлющему на улице "ягуару".
     Я мог бы показать ей "Лидо", и она со своими провинциальными  вкусами
наверняка пришла бы в восторг от цветных прожекторов и розовых  перьев  на
танцующих, но это не входит в  мои  расчеты:  я,  повторяю,  не  собираюсь
корчить из себя сказочного принца.
     Мы входим в пропахшую потом и мастикой дыру близ площади Пигаль,  где
в течение полусуток показывают "стриптиз перманан" - на  тесные  подмостки
одна за другой выходят истощенные женщины и,  словно  автоматы,  оперируют
своими туалетами, превратившимися в тряпицы от  того,  что  их  без  конца
надевают  и  снимают.  Первой  появляется  некая  перезрелая  красотка   с
отвислыми телесами и трясет грудями так, что приклеенные  к  ним  кисточки
вращаются по кругу слева направо, потом справа налево. В этом  состоит  ее
номер, и  он  столь  же  вульгарен,  как  вульгарна  и  отталкивающа  сама
исполнительница, однако Лида терпеливо ждет, полагая,  что  потом  покажут
нечто интересное. Затем выходит не то  турчанка,  не  то  арабка,  словом,
представительница Ближнего Востока, которую кормит подвижность ее  тазовых
частей и живота. За  ней  следуют  еще  несколько  красоток  с  уродливыми
фигурами и глупыми рожами, которые трясут бюстами  и  раскорячиваются  без
особой, впрочем, надежды вызвать какой-либо другой эффект, кроме  скуки  и
омерзения.
     - И это все? -  с  унылым  видом  спрашивает  Лида  в  момент,  когда
вспыхивает свет.
     - Ага. Нравится?
     - Отвратительно.
     - Тогда можем ехать. Тут короткий антракт, и опять все сначала.
     Мы выходим  на  улицу.  После  духоты  убогонького  зала  пропитанный
бензиновым перегаром воздух напоминает мне свежее дуновение весны.
     - Пройдемся немного, если хотите? - предлагаю я.
     Она  безразлично  пожимает  плечами.  После  третьего   разочарования
любопытство ее сходит на нет. Идем медленно и напропалую - в  соответствии
с моей привычкой. Выходим на улицу Бланш. В мутном зеленоватом  и  розовом
сиянии баров караулят женщины с выкрашенными и обесцвеченными волосами,  в
узких коротких платьях, с сумочками под мышкой.
     - А это случайно не...
     - ...проститутки, - заканчиваю я, кивая головой.
     - Как все мерзко! Мечтаешь о чем-то красивом, а видишь свинство.
     - Поэтому не надо мечтать.
     - Но как же тогда жить?
     - Очень просто: мучаешься от досады, зато без разочарований.  Хотите,
выпьем по чашке кофе?
     Она снова безразлично пожимает плечами. Мы заворачиваем  в  ближайший
бар и занимаем отдельный кабинет. Бар почти пуст,  если  не  считать  двух
пар, разместившихся  по  кабинетам,  и  женщин-профессионалок,  сидящих  у
стойки на табуретах. Кельнер выполняет наш заказ без  всякого  энтузиазма.
Сюда не принято приводить женщину со стороны. Иначе  куда  деваться  этим,
что сидят у стойки?
     - Надеюсь, не все в Париже так убого, как то,  что  вы  показали  мне
сегодня? - грубо спрашивает Лида, закуривая предложенную сигарету.
     - Нет, конечно. Если иметь в виду фасад.  Иначе  всюду  можно  видеть
убожество, и в Париже, и вне Парижа.
     - Не знаю только, что вы разумеете под словом "убожество".
     - Именно то, что это слово означает.
     - Для меня убожество - тот неуютный  ресторанчик,  дешевые  скатерки,
выщербленные  приборы,  запах  тесного  зала,  уродливость  и  бесстыдство
женщин...
     - Ясно, - прерываю я ее. - Вам бросилось в глаза убожество, видимое с
фасада. Но настоящее убожество обычно за фасадом. Если  продажная  женщина
не безобразна, а красива, и в заведении, где она продает себя,  пахнет  не
потом, а дорогими духами, от этого картина не меняется.
     Выпив в два глотка кофе, Лида смотрит на меня с раздражением.
     - Вы много философствуете. Быть может, то, что вы говорите,  и  умно,
только я не люблю философов. Осточертела мне философия...
     Кстати сказать, я тоже не люблю философов. От излишней  болтовни  мне
становится так же скверно, как от  объедения.  И  вообще,  зачем  я  трачу
столько времени с этой молодой дурой?
     - Прекрасно вас понял, - киваю я ей. - В  следующий  раз  ищите  себе
компаньона поинтересней.
     - Так и сделаю, - бросает она в ответ. - Найду такого, который  более
скуп на мудрые изречения и более щедр на деньги.
     Бедняжка. Она воображает, что таких  людей  тут  можно  встретить  на
каждом шагу, достаточно только иметь внушительный бюст.
     - Можем идти, - сухо предлагаю я.
     Мы поднимаемся и выходим. Лида как будто хочет что-то сказать,  чтобы
сгладить свою грубость, но я, не глядя на нее,  тороплюсь  открыть  дверцу
"ягуара". Захлопнув, перехожу на другую сторону, сажусь за руль, и  машина
устремляется вперед. Бешеная гонка по опустевшим улицам кончается на Рю де
Прованс. Вылезаю и с той же холодной учтивостью помогаю даме выбраться  из
машины, провожаю до парадной двери и подаю руку. Лида задерживает мою руку
в  своей,  несмотря  на  то,  что  я  не  проявляю  ни  малейшего  желания
интимничать с нею.
     - Я вела себя ужасно, - неожиданно заявляет она и смотрит на  меня  с
мольбой.
     "Только не заплачь!" - внушаю ей про себя.
     - Я не хотела вас обидеть...
     "Да и не смогла", - мысленно успокаиваю я ее.
     - Просто я все это представляла себе иначе... Совсем, совсем иначе...
     - Мы всегда представляем вещи иначе, - заявляю я, рискуя  снова  быть
причисленным к философам. - Быть может, вся беда в  том,  что  у  меня  не
оказалось достаточно денег. Вы меня простите, не хочется быть грубым, но я
не располагаю доходами вашего отца...
     - Извините... - тихо  говорит  она,  приближаясь  ко  мне  на  шаг  и
продолжая пожимать мою руку.
     Видимо, это означает,  что  и  мне  следует  придвинуться  на  шаг  и
запечатлеть поцелуй на ее цикламеновых устах. Только все  хорошо  в  меру.
Милый папочка,  вожделенный  Париж  и  сверх  того  новый  любовник  -  не
многовато ли будет для одного вечера? Вот почему я ограничиваюсь тем, что,
высвободив свою руку, вскидываю ее на прощанье:
     - Не волнуйтесь. Я не обидчив. Считайте, что ничего не случилось.


     "Все же надо было ее поцеловать", - думаю я, медленно  продвигаясь  в
своей таратайке по пустынным улицам. Франсуаз  избаловала  меня.  Я  здесь
только месяц, а уже начинаю чувствовать  одиночество,  хотя  мне  едва  ли
знакомо еще что-нибудь, кроме одиночества.
     "Все же надо было ее поцеловать", -  говорю  я  себе,  делая  большие
крюки и сложные маневры, чтобы, обогнув улицы с  односторонним  движением,
добраться до своего дома. Она, похоже, не  так  испорчена,  как  старается
изобразить. И потом, какая бы она ни была, с нею мне все же приятней,  чем
в обществе Тони. Иметь молодую приятельницу, да еще с  такой  статью,  это
уже что-нибудь да значит для человека,  не  избалованного  судьбой,  вроде
меня.
     "Ее поцеловать? С какой радости? - возражаю я себе, подкатив  наконец
к дому. - Она, видите ли, разочаровалась. Все представляла себе  иначе.  Я
тоже многое представлял иначе, но  других  в  этом  не  виню,  и  если  уж
сетовать, то лишь на собственную глупость. Вот  пройдешь,  милая  девушка,
через все разочарования, ежели  ты  на  это  способна,  а  тогда,  милости
просим, поговорим. Тогда, может, и поцелую, если это все  еще  будет  тебе
приятно".
     Я нажимаю на кнопку у парадной двери, и на лестнице загорается  свет.
Медленно поднявшись на девяносто вторую ступеньку, отпираю дверь и вхожу в
свою жалкую "студию". Щелкает выключатель.
     В комнате ждут меня, разместившись в креслах и на моей кровати,  люди
из Центра.
     Все в полном сборе: Димов, Кралев, Младенов, Тони, Ворон и Уж. Одного
Милко недостает. Вероятно, не успели сообщить ему о  готовящемся  судебном
заседании. Потому что предстоит,  несомненно,  судебное  заседание.  Может
быть, даже экзекуция.
     - О, какой сюрприз! - восклицаю я  с  необыкновенным  радушием.  -  И
почему же вы так вот, в темноте?
     - Помалкивай! - мрачно предупреждает меня Кралев. -  Будешь  отвечать
только на вопросы.
     - И это можно, - соглашаюсь я, опершись на дверь. - Мне не привыкать.
     - Бобев, ты, собственно, на кого работаешь? -  мягко,  почти  ласково
спрашивает Димов, смачно причмокивая своими полными губами.
     У меня вдруг появляется непреодолимое желание хлопнуть его по толстой
щеке, чтобы он выплюнул наконец свою несуществующую конфету.
     - На вас работаю.
     - На кого работаешь? - повторяет Димов более раздельно, но все так же
мягко, пристально глядя на меня своими сонными глазками.  -  Ты,  надеюсь,
понимаешь, что я имею в виду.
     - Если вы имеете в виду что-то помимо журнала, то должен сказать, что
ничего не понимаю... Может, вас разыграл кто-нибудь... Иначе как объяснить
это ваше ночное посещение... На кого я могу работать?..
     - Помолчи! - снова рычит Кралев. - Сейчас мы задаем вопросы.
     - Ну-ка перестань ершиться, - говорю я, переходя на свой обычный тон.
- Это ты решил их разыграть?
     Кралев готов мне ответить, но Димов останавливает его  взмахом  своей
пухлой руки.
     - Вот что, Бобев, не трать время на пустые увертки, сперва  выслушай,
что мы знаем, а потом, если  у  тебя  есть  хоть  какая-то  смекалка,  сам
расскажешь нам, что ты знаешь.
     - Да что с ним толковать? - неожиданно подает голос Ворон. -  Давайте
я отведу его в ванную, и дело с концом.
     - Помолчи, - обрывает его Димов. - Ну-ка, Кралев, объясни этому юноше
что к чему.
     Мне уже под сорок, и, когда Димов говорит "юноше" он намекает  не  на
возраст, а на мою неопытность и самонадеянность, позволившую мне вмешаться
в игру солидных людей. И я в данном случае не вижу, чем мне крыть.
     - Этот тип с самого начала показался  мне  сомнительным,  -  заявляет
Кралев трубным басом.
     - Разве только тебе? - не выдерживает Ворон.
     - Помолчи! - снова  обрывает  его  Димов.  -  Вмешаешься  еще  раз  -
сосчитаешь ступеньки до самого низа.
     Ворон обиженно усмехается, обнажая крупные желтые зубы,  и  окидывает
меня хищным взглядом: я, мол, тут дождусь, не внизу, будь спокоен.
     - Он с первого взгляда показался мне подозрительным, поэтому я  сразу
же взял его  под  наблюдение,  -  продолжает  Кралев.  -  Чересчур  уж  он
любопытен, хотя и прикидывается дурачком, - вот что бросилось мне в глаза.
Дай-ка, думаю, предупрежу швейцара,  чтобы  следил,  когда  этот  голубчик
появляется и уходит. И тут выяснилось, что приходит он на работу  ни  свет
ни заря, притом в определенные дни. А  сегодня  и  я  пришел  пораньше.  И
поймал его на месте преступления...
     - Я постучался в вашу дверь, - объясняю я Димову. -  Вот  в  чем  мое
преступление.
     - Не в этом дело, не хитри, - тяжело выговаривает Кралев. - Я бы  мог
тебя накрыть при выходе  из  кабинета,  но  не  разглядел  через  замочную
скважину и не догадался, что ты прячешься за  портьерой.  Прямо  испарился
куда-то. Только вот погляди на эту штуку.  -  Он  вытаскивает  из  кармана
небольшой клочок темной бумаги и показывает мне. - Это, к твоему сведению,
фотобумага. В темноте мы положили ее на дно того самого ящика и в  темноте
вынули оттуда. И тем не менее  бумага  оказалась  засвеченной.  Теперь  ты
понял?
     - Какого ящика? - сердито спрашиваю я. - Меня в комнате  не  было.  О
каком ящике, о какой бумаге ты болтаешь?
     - Обшарьте его! -  мягким  голоском  приказывает  Димов,  нетерпеливо
подбрасывая на руке ключи от машины.
     Ворон и Уж дружно бросаются ко мне и, толкаясь,  немилосердно  дергая
за одежду, быстро и старательно обыскивают меня. Ключи мои, разумеется, не
в кармане. Может, я и новичок, но не ребенок.
     -  Откуда  у  тебя  столько  денег?  -  спрашивает  Димов,  тщательно
пересчитав  своими  короткими  пухлыми  пальцами  вынутые   из   бумажника
банкноты.
     - Вы же только что выплатили мне жалованье!
     - После "только что" прошло пять суток. Что же, ты ничего  не  тратил
за это время?
     - Да только  сегодня  он  выложил  по  счету  шестьдесят  франков,  -
сообщает Тони, избегая глядеть мне в глаза.
     Младенов, до сих пор хранивший молчание, неудобно ерзает в кресле.
     - И дочку Младенова сейчас водил по ресторанам, - дополняет Димов.  -
Откуда у него такие деньги?
     - Бай Марин на этот вечер дал мне, - отвечаю я. - Даже больше, чем  я
истратил.
     - Бай Марин ему дал! Да еще больше, чем надо!  -  презрительно  рычит
Кралев.
     Младенов, который до последнего момента  выступал  в  роли  статиста,
тяжело повернулся в кресле.
     - Ну, дал я ему, что особенного? Дочка моя приехала. Как не дать ради
такого случая?
     Старик врет с бОльшим усердием, чем можно было ожидать.
     - Если хотите, я точно объясню, сколько истратил и сколько  осталось,
- уверенно заявляю я, так как обычно стараюсь не носить при  себе  больших
сумм, способных вызвать подозрение.
     - Но вот этого тебе не объяснить! - гремит Кралев, помахивая  клочком
темной бумаги.
     - Сам объясняй! Я фотографией не занимаюсь и в чужих ящиках не роюсь.
Может, кто и лазил в ящик, но какое ты имеешь право утверждать, что сделал
это я?
     - Слушай, Бобев, - жестом останавливает меня Димов.  -  Твои  увертк