Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
стало, то нечего роптать. Дождь
наконец прекратился, да и ветер немного стих; между туч тут и там
виднеются голубые лоскутки неба, и даже солнце, кажется, вот-вот выглянет,
только нет - тучи снова смыкаются, и мир окутывает сумрак, подготовивший
приход ночи.
Субботний день, однако, выдался солнечный, и я решаюсь малость
поразмяться. Чтобы забыть хоть чуть-чуть о голоде, сняв газетное белье,
отправляюсь в путь. Сделав километровый крюк, вхожу в царственный покой
Королевского парка. Нет, о голоде так и не забываешь, в движении
испытываешь его еще сильней. Проходя мимо палатки, где торгуют булками и
сластями, я стараюсь не смотреть в ту сторону, но взгляд мой упрямо
тянется к лакомствам, и мне приходят в голову самые идиотские мысли, вроде
того что вот сейчас, мол, я схвачу булку покрупней - и ходу! Площадку с
каруселями обхожу стороной: слишком много там мамаш и ребятни. У меня
дрожат колени от голода и усталости, поэтому я опускаюсь на скамейку на
боковой аллее и поднимаю к солнцу лицо. В зажмуренных глазах парят и
сталкиваются багровые шары, а в ушах звенят детские голоса, доносящиеся от
каруселей.
По существу, разрыв с Маргаритой произошел из-за ребенка. Правда,
ребенок послужил лишь поводом. И это также произошло в городском саду,
только сад назывался Парк свободы, а я был прилично одет и рядом сидела
Маргарита.
- Мне хочется иметь ребенка, - сказала она как бы про себя, глядя на
девочек, резвившихся на аллее.
- Это вполне можно устроить, - великодушно ответил я, подняв лицо и с
наслаждением подставляя его солнцу.
- Но у ребенка должен быть отец...
- Естественно, он у него будет.
- Я хочу сказать: настоящий отец.
- Ну конечно, настоящий, не из папье-маше.
- Я не желаю быть замужем теоретически и довольствоваться мужем,
взятым напрокат.
- Какая муха тебя укусила? - спросил я.
- Никакая муха меня не укусила, и ты прекрасно понимаешь, что я имею
в виду. Нельзя же всю жизнь ждать и дрожать в страхе за тебя.
- Мне кажется, мы обо всем уже договорились... - мягко ответил я,
подавляя чувство досады.
- Жаль только, что у тебя дальше разговоров дело не идет.
- Не понимаю, о чем ты?
- О том, что ты найдешь себе другую работу.
- На это ты не рассчитывай. Чтобы зря не терять времени, подыщи лучше
себе другого отца для своего будущего ребенка...
- Ну что ж, за этим дело не станет! - вызывающе произнесла Маргарита.
Но этой репликой она не добилась желанного эффекта. Тогда она пускает
в ход другой аргумент:
- Если я тебе не дорога...
- Ты прекрасно знаешь, что ты мне дорога. Но я дорожу и своей
профессией.
- Вот именно. Можно подумать, что других профессий не существует! С
твоим знанием языков, с твоими связями ты давно бы мог найти место
поспокойней - например, в дипломатии или в торговле...
- Как Тодоров.
- Хотя бы. Чем его работа хуже твоей?
- Я этого не говорил.
- Знаю, что ты хочешь сказать. Ну уж если я захочу уйти к Тодорову,
то у тебя не спрошусь. И если в один прекрасный день это случится, то
знай, виноват в этом только ты...
- Каждый человек сам отвечает за свои поступки. Я - за свои, ты - за
свои. Не понимаю, какая тебе надобность говорить, на кого падет вина. А
что касается профессии, то мой выбор окончательный. В отношении же
замужества - тебе решать.
- Вот это я и хотела услышать, - сухо сказала Маргарита. - Пойдем,
если не возражаешь.
Я проводил ее до дому, и это было последнее наше свидание. Маргарита
очень скоро сделала свой выбор и ушла к Тодорову.
По аллее ко мне приближаются два маленьких существа - девочка и
собачонка. Впереди бежит девочка с надкусанной булочкой в руке, следом за
нею - собачонка. Время от времени девочка останавливается, подносит к
морде собачонки булочку, чтобы подразнить ее, и бежит дальше. Собачонку,
как видно, не волнует булочка: она гонится за девочкой, потому что ей
хочется поиграть. Два маленьких существа останавливаются у моей скамейки.
Девочка залезает на скамейку и кладет рядом с собой булочку, чтобы тут же
ее схватить, если к ней потянется собачонка. Но, животное, понюхав
булочку, отводит морду в сторону и навостряет уши: за кустарниками
раздается женский голос: "Эвелина! Эвелина!"
Ребенок что-то кричит в ответ и бежит обратно, преследуемый
собачонкой. Оглядевшись, словно вор, я беру надкусанную булочку и иду в
другую сторону. Булочка для меня - настоящая роскошь, однако ею сыт не
будешь. И все же благодаря булочке суббота прошла значительно легче, чем
воскресенье.
Весь воскресный день, терзаемый голодом, я брожу по окрестностям
города. Вначале держусь подальше от шоссе, довольствуюсь полевыми тропами,
потом, не устояв перед искушением, начинаю обследовать придорожные рвы в
надежде на то, что мне попадутся какие-нибудь остатки пищи, выброшенные из
проходящих автомобилей. Но, по-видимому, люди в этой стране либо не едят
во время движения, либо съедают все дочиста, потому что я нашел лишь
несколько бутылок из-под пива.
Когда этот бесконечный день все же подходит к концу и спускается
густой сумрак, я направляюсь к заранее облюбованной ферме, обхожу ее и
пролезаю сквозь ограду из колючей проволоки в фруктовый сад. Яблоки на
невысокой яблоне крупные и тяжелые, я сую их за пазуху, вздрагивая от
холодного прикосновения плодов. Пазуха сильно отяжелела, но я торопливо
рву плоды. Из темноты доносится собачий лай. Возможно, собака лает не на
меня, однако я не намерен проверять, на кого она лает, и снова пролезаю
сквозь колючую проволоку, прикрывая одной рукой вырез комбинезона, чтобы
не высыпались драгоценные плоды.
Не успев очутиться на поле, я пробую яблоки и убеждаюсь, что они
ужасно кислые и твердые, как дерево. Но пусть они будут во сто раз кислее,
это все же пища, это можно есть, и я грызу яблоки всю дорогу, а потом и в
бараке, словом, до тех пор, пока не начинаю чувствовать тяжесть в желудке.
Мне кажется, что я переел, но тем не менее насыщения не испытываю. "Все же
обманул голод", - успокаиваю себя и в ту же минуту чувствую, как мой
пищевод заполняет ужасная кислота, меня тошнит, и я выбегаю из барака.
Первую половину ночи я борюсь с отвратительным чувством тошноты, а
вторая половина проходит в борьбе с пробудившимся снова чувством голода.
Как только наступает рассвет, я иду к городу. Ноги у меня дрожат, и я ясно
понимаю, что еще два дня без еды я не выдержу.
В наиболее подходящий момент, то есть за несколько минут до начала
рабочего дня, я приближаюсь к намеченной цели. Передо мной то самое
мрачное складское помещение, унылый вид которого привлек внимание Грейс.
Рядом с ним находится отель "Кодан". Чтобы не идти мимо отеля, я захожу в
складской двор с противоположной стороны. Сторож сидит у своей каморки и
читает газету.
- Я слышал, будто вам нужны грузчики... - тихо говорю я, приближаясь
к нему.
Оторвавшись от газеты, тот, как и подобает сторожу, окидывает меня
внимательным взглядом.
- Документы у вас есть? - спрашивает бдительный страж.
- Есть.
- Тогда ступайте в канцелярию, там вас оформят. Вот сюда, сюда!
Прохожу по бетонной дорожке, на которую указал сторож, за угол
здания. Вход в канцелярию сразу же за углом, но я шествую мимо, по
направлению к порту. Документы... Как будто я мечу в директора... Мои
документы на дне канала. И слава богу, потому что ничего, кроме
неприятностей, мне от них ждать не приходится.
Иду вдоль причалов. То тут, то там появляются грузовики и
электрокары, а над туловищами торговых судов колдуют портовые краны. В
порту обычная деловая суета. Я думаю, что уже упустил возможность
включиться в эту суету, но вдруг вижу, что у входа в один из складов стоит
очередь. Я пристраиваюсь в конец и пять минут спустя оказываюсь у стола,
где веснушчатый парень в очках пополняет список поденщиков.
- У нас работают поденно, - предупреждает веснушчатый, окидывая меня
взглядом, чтобы определить, на что я способен.
Он это говорит по-английски, зная по опыту, что люди, говорящие
по-датски, едва ли пойдут сюда таскать ящики.
- Жалко, - говорю, хотя меня это вполне устраивает.
- Ваша фамилия?
- Бранкович.
- Югослав?
- Серб, - уточняю я.
- Двадцать пять крон, - сообщает парень и кивает следующему.
Работа на первый взгляд пустяковая. Подъемный кран вынимает ящики из
трюма корабля и ставит на платформу электрокара. Электрокар доставляет их
на склад. А люди вроде меня должны разносить ящики по определенным местам
и складывать в штабеля.
Единственное неудобство состоит в том, что каждый ящик весит около
пятидесяти килограммов. В нормальных условиях это меня нисколько бы не
смутило. Правда, в нормальных условиях я не стал бы таскать ящики. А
сейчас, когда я так истощен, груз давит на меня вдвойне, от тяжести дрожат
ноги; к тому же меня еще давит страх оттого, что я в любой момент могу
упасть и меня тут же прогонят.
Перетаскивая четвертый или пятый ящик, я замечаю, что за мной
наблюдает какой-то молодец в матросской бескозырке. Он идет за мною
следом; я ставлю ящик на место и слышу сзади его голос:
- Так, так... Осторожненько... Ставь его сюда. Ну вот!
Как только я расправил плечи, он меня спрашивает:
- Какой национальности? Итальянец?
Я отрицательно качаю головой.
- Испанец?
Я снова качаю головой и, чтобы молодец угомонился наконец, брякнул:
- Серб.
- А, югослав! Прекрасно! - добродушно кивает незнакомец. Потом,
упираясь кулаком мне в грудь, рычит: - А теперь убирайся
подобру-поздорову!
Его тон меняется столь разительно, что я поднимаю на него удивленные
глаза, как будто мне не ясна эта команда.
- Убирайся, слышишь?.. Такие вот типы, как ты, для нашего брата все
равно что еж в штанах! За двадцать пять крон согласится пойти сюда только
такое отребье, как твоя милость. Ну-ка, марш, пока не началась кадриль!..
При иных обстоятельствах можно бы и на "кадриль" согласиться, чтобы
прощупать, чего стоит этот молодец, но, как уже говорилось, в иных
условиях я бы, наверно, находился в другом месте. А пока что я больше
всего боюсь скандала и неизбежной при всяком скандале полиции. Поэтому я
поворачиваюсь к нему спиной и, ни слова не говоря, покидаю склад.
Весь день сижу в глухом закутке пристани и жду, пока достаточно
стемнеет, чтобы можно было отправиться в обратный путь. Вполне прилично
пригревает осеннее солнце, и, развалившись на теплых камнях, я время от
времени забываюсь в дремоте. Наконец солнце скрылось, и гордость моя
смирилась настолько, что я решаюсь заглянуть на базар на Фредериксброгаде.
Неудобство этого базара в том, что он находится слишком близко к центру. А
базар богатый. Под вечер, когда торговля кончается, в местах, отведенных
для мусора, можно найти немало испорченных продуктов. Съев два
полусгнивших персика, я вооружаюсь большим кульком, чтобы набрать побольше
про запас. Делаю запасы и тут же утоляю голод. Невольно вспомнились слова
одной моей знакомой, которая не была лишена житейской мудрости: "Если
жизнь предлагает тебе зрелый плод, но с одного боку уже подгнивший, зачем
же его выбрасывать, не лучше ли, отбросив гнилое, остальное съесть?"
Совершенно верно, дорогая Дороти. В данный момент спорить с тобой не
приходится.
Наполнив до отказа и кулек, и желудок, я уже пробираюсь на соседнюю
улицу, но, выглянув из-за угла, замираю на месте и пячусь назад. Из
элегантного черного "плимута", стоящего метрах в двадцати от меня, выходят
Грейс и Сеймур и направляются в бар, над которым сияет красная неоновая
вывеска: "Техас". Сеймур, как всегда, нахмурен, а его секретарша снова
обрела прежний вид - она в темном костюме, в очках, волосы собраны в
пучок.
Сделай я еще шаг, и они бы меня заметили. К счастью, этого шага я
сделать не успел. Они входят в бар, а я бреду обратно, прижимая к груди
увесистый кулек. В общем, все в порядке. Вот только неприятный шепот
Сеймура несколько раздражает меня:
"Питаться объедками? Стыдно, Майкл! Вы предпочитаете объедки ужину в
"Техасе"?!"
"Мне это не впервой, со мной и не такое бывало, Уильям, - отвечаю. -
В нашей профессии без этого не обойтись".
"Только это уже не наша профессия, - продолжает Сеймур. - Вас
дисквалифицировали, вычеркнули из списков, прогнали, предали анафеме".
"Меня тогда вычеркнут из списков, когда я перейду к вам. А этому не
бывать. Так что катитесь, мой дорогой, ко всем чертям!" - продолжая свой
путь, мысленно шлю ему дружеское пожелание.
Обильный ужин, хотя и не в "Техасе", благотворно влияет на мой сон, и
на другой день я просыпаюсь в своем бараке довольно поздно. А то, что я
обнаруживаю в кульке еще несколько гнилых персиков и раздавленный кусочек
сыра, придает мне жизненные силы. Но особенно радует меня то, что сегодня
вторник. Опять вторник. Наконец-то!
Полный томительного безделья день подходит к концу. Два часа я
осторожно брожу по городу и в семь без трех минут выхожу на Вестерброгаде,
как всегда в это время запруженную автомобилями и пешеходами. А вот и вход
в "Тиволи". Прохожу мимо раз, другой, третий - человека в кепке и с
самолетной сумкой нет и в помине.
"Ну-ка, сматывайся живей! - говорю себе. - Ждешь, пока тебя задержат,
да?" И сворачиваю в переулок. А в ушах у меня назойливый шепот:
"Вас вычеркнули из списков, Майкл. Как вы этого не поймете?"
10
Голод теперь не особенно меня мучит. Если преодолеть в себе ненужные
в данном случае щепетильность и брезгливость, в этом городе всегда можно
как-то прокормиться. Почти ежедневно под вечер я наведываюсь на базар на
Фредериксброгаде. Правда, от одной мысли, что я питаюсь гнилыми фруктами
или брынзой, которую уронили и раздавили при перегрузке, меня порой
бросает в дрожь, зато я теперь уверен, что голодная смерть мне не грозит.
Страх меня тоже не гнетет. Открытие, что Сеймур все еще находится в
Копенгагене, конечно, не из приятных, однако у меня теперь такой вид, что,
если бы мы даже столкнулись с ним лицом к лицу, он не смог бы меня узнать.
Когда мне приходится случайно видеть в зеркале витрины свое собственное
отражение, я сам себя не узнаю. Передо мной маячит одетый в лохмотья
бородатый субъект с испитым лицом и потухшим взором.
Единственное, что меня мучит, - это разговоры с Сеймуром. Я все чаще
ловлю себя на том, что участвую в этих бессмысленных разговорах, и не
только с Сеймуром, но с самыми разными людьми, живыми и мертвыми, далекими
и близкими. Я разговариваю с Любо и Маргаритой, с генералом и Бориславом,
с Грейс и Дороти и даже с Тодоровым. "Перестань, - твержу я себе. -
Перестань, так и рехнуться недолго". И я перестаю, но лишь на короткое
время, чтобы сменить собеседника. А потом снова принимаюсь болтать с
кем-нибудь.
Конечно, мне особенно неприятно оттого, что я больше всех беседую с
Сеймуром. Естественно, я не испытываю никакого желания говорить с ним, и
обычно наш диалог начинается с того, что я советую ему убраться с глаз
моих, однако он не слушается и, не обращая внимания на мою ругань,
спрашивает:
"Станете ли вы, Майкл, любить родную мать или родину, если они вас
отвергнут?"
"К вашему сведению, Уильям, мать уже отвергла меня. У меня ее нет".
"У вас нет никого и ничего", - кивает Сеймур.
"Ошибаетесь. У меня есть родина".
"Она отреклась от вас. Так же, как мать".
"Родина не отречется от своего сына, если он остается верен ей".
"Случаются недоразумения", - посмеивается Сеймур.
"Воображаемые недоразумения. Но меня они не смущают. Я знаю, у меня
есть родина, и этого мне вполне достаточно".
"Любовь на расстоянии, - посмеивается Сеймур. - Вы так и умрете вдали
друг от друга".
"Я умру, но только не она! - уточняю. - А раз она живет - значит, я
тоже не совсем мертв".
"Слова, слова, слова... - презрительно гундосит Сеймур. - Словами вы
пытаетесь заполнить свою пустоту. Пустоту внутреннюю. Пустоту вокруг себя.
Вы в полном одиночестве, Майкл, вы всеми покинутый и всеми забытый. Будь
вы немного чувствительней, вы давно бы бросились в канал".
Мне и самому порой приходит мысль броситься в канал, когда я сижу в
невысоком ивняке и наблюдаю за тем, как бегут его грязные воды. Мысль
довольно заманчивая, потому что этим нехитрым способом можно покончить со
всем сразу - и с голодом, и с усталостью, а главное, с гложущим меня
сомнением, что наши поверили заведомой лжи. Только мне не утопиться. Я
умею плавать. И потом, я вынослив. И вообще, та самая чувствительность, о
которой говорит Сеймур, мне не свойственна. А если подобные мысли все же
порой меня осаждают, то, скорее всего, оттого, что нервы немножко сдают.
Так, самую малость, конечно.
Как-то вечером, возвращаясь с базара с полным кульком еды, я встречаю
Маргариту. Она появляется совершенно неожиданно из глухой улочки. Я тщетно
пытаюсь прикрыть свой жалкий кулек, делая вид, что просто вышел
прогуляться перед сном.
Но Маргарита вроде бы не замечает моей ноши, она виновато улыбается -
очевидно, тоже смущена неожиданной встречей.
"Ну так кто же у тебя - девочка, мальчик?" - спрашиваю я, опасаясь,
что однажды уже об этом спрашивал.
"Никого у меня нет, - едва слышится ответ женщины, которая при этом
отводит взгляд в сторону. - Мы развелись... Вернее было бы сказать...
разошлись... Прожили вместе только два месяца и, не успев
зарегистрироваться, разошлись. Так что и разводиться не понадобилось..."
"Ну и ну! Никак не мог предположить..."
"Для меня это было как гром среди ясного неба, но так уж получилось".
"Проще сказать, он тебя бросил?"
Маргарита молчит, но ее молчание достаточно красноречиво. Она с
какой-то надеждой смотрит на меня. Взгляд ее говорит, что она ждет от меня
других слов, чтобы они касались только нас обоих. Но я таких слов не
говорю. Зачем возвращаться к старому - капризам, претензиям, намекам. Мы
стоим молча, она смотрит на меня, а я гляжу в сторону. А когда я все же
хочу взглянуть на нее, то обнаруживаю, что я совсем один на темной улице.
"Нет, у тебя здорово шалят нервы, - бормочу я. - Хотя никаких причин
для этого нет, потому что голод уже позади, и если тем не менее не все в
порядке, то только потому, что в твоей голове полнейший сумбур".
Двигаясь в темноте, я постепенно вспоминаю, что встреча эта
состоялась на самом деле, но только очень давно - как-то утром, когда я
шел в министерство. Именно тогда она сказала мне, что Тодоров ее бросил.
Сообщив об этом, она долго молчала, надеясь, что я приму в ее судьбе
горячее участие. Ей даже в голову не пришло попросить у меня прощенья и
заверить меня, что она никогда не повторит своей ошибки. Нет, она просто
стояла и ждала, уверенная, что я снова буду вытаскивать ее из беды, и я,
вероятно, попытался бы это сделать, если бы не смутное предчувствие, что
при всем желании мне ее не вытащить, а сам я неизбежно увязну, потому что
на некоторые очень существенные вопросы мы с этой женщиной смотрели
по-разному. Она стояла передо мной и ждала, пока я заговорю, а я стоял и
ждал, что она наконец поймет. И когда мы достаточно