Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
ться в старой доброй
Англии.
Наверное, вы уже догадались, что осмотр Лондона начался с Сохо, ведь
там лежат самые дремучие дебри. Откровенно говоря, второй помощник и
другие ребята предпочли бы пройтись по центру британской столицы, по
Оксфорд-стрит и Риджент-стрит, поглазеть на витрины, на толпу и прочее.
Однако у меня в кармане каким-то образом оказывается довольно крупная
сумма денег, и я предлагаю для начала зайти куда-нибудь выпить и тащу всех
прямо в Сохо, а дальше дело принимает такой оборот, что нам уже не до
осмотра достопримечательностей.
Вина тут главным образом моя - у меня начинается запой. Я пью как
последний забулдыга, напиваюсь глупо и дико, будто решил наверстать все
"сухие" дни, проведенные в плавании; я сменяю один напиток другим и таскаю
за собой ребят, которые тщетно пытаются образумить меня. Но как я ни
скандалю и как ни кидаюсь из одного кабака в другой, мы все время кружим
возле одной определенной улицы, потому что шумная моряцкая компания,
которая ударилась в разгул среди бела дня, обращает на себя внимание и
запоминается даже в Сохо, а мне нужно, чтобы на меня обратили внимание и
чтобы меня запомнили.
Разгул достигает полной силы к вечеру, а ночью начинаются
неприятности, потому что до базы путь неблизкий, к рассвету нужно быть на
борту, и ребята отчаянно пытаются втолковать мне это и вообще как-то
вразумить меня, но я все твержу, что время есть, времени хватит на все,
что работа не волк и в лес не убежит, и еще один, предпоследний стаканчик
никому не повредит, а когда они пытаются силой вытащить меня из очередной
дыры, я вырываюсь и бегу куда глаза глядят, а глядят они в направлении все
той же улицы.
Эти славные парни начинают искать меня, они проходят мимо темного
подъезда, в котором я прячусь, и мне ясно слышны их голоса:
- И чего это его вдруг угораздило... - говорит один.
- Запой, что же еще, - отзывается второй помощник. - Запойные всегда
так...
Словом, какое-то время они кружат по кварталу, а потом, видимо, все
же решают, что - со мной или без меня - на судно надо явиться вовремя, а
там пускай комендант решает, поднимать якорь или искать меня всей
командой. Я заранее знаю, что решит комендант, потому что это единственный
человек на борту судна, который отчасти в курсе моих планов.
Взглядом, угасшим не столько от спиртного, сколько от бессонной ночи,
я тупо смотрю на юную леди, высоко поднявшую подол юбки, чтобы показать
мне длинные ноги в сетчатых чулках. Леди нарисована яркими красками на
афише с пояснительной надписью: "Реммон ревю - бар".
В этот утренний час в небольшом кафе тихо и пусто, не воет
проигрыватель-автомат, не толпятся у стойки мужчины с кружками гиннес -
черного пива с привкусом жженого сахара, излюбленного пойла рядового
англичанина.
Заведение находится на углу той самой улицы, которая так упорно
привлекает мое внимание, и вчера мы уже заходили сюда, правда, ненадолго,
опрокинули по паре стаканчиков и пошли дальше.
Час завтрака прошел. Два официанта деловито расчищают медную стойку,
шеф заведения сидит за кассой и просматривает счета. За столиком у витрины
три человека делят свое внимание между кружками гиннес и утренним номером
"Дейли миррор". А в темном углу за стаканом виски сижу я, и настроение у
меня подавленное, как у любого пьяницы на депрессивном этапе запоя.
Пока я тупо смотрю на ярко размалеванную леди с афиши, ко мне
подходит леди живая. Тоже сильно размалеванная.
- Кажется, мой большой мальчик скучает? - осведомляется она. Судя по
голосу, горло у нее нуждается в хорошей смазке по утрам.
Я апатично мотаю головой.
- Не-е-ет... развлекается...
- Развлекаетесь виски?
- И содой, - поспешно добавляю я, чтобы придать своему занятию
оттенок порядочности.
- Оригинальная идея, - отзывается моя собеседница. - Хотя вы что-то
рано начали.
С этими словами она непринужденно усаживается за столик и тем же
сиплым голосом зовет официанта:
- Дейви, одно шотландское, мой мальчик!
После чего заявляет:
- За ваш счет, если не возражаете.
- Не будем мелочны, - бросаю я с оттенком великодушия.
Этот оттенок явно ускользнул от внимания моей дамы; меньше чем за час
она опрокидывает еще три порции шотландского, а паузы заполняет вопросами,
ведущими к взаимному знакомству.
- Кажется, я вас где-то видела, - говорит она, одаряя меня
располагающей улыбкой большого накрашенного рта.
- Может быть, - уныло бубню я в стакан.
- Да, да, я вас видела вчера в "Золотом льве"... сейчас вспомнила.
Кажется, вы были с какими-то моряками и страшно шумели.
- Может быть, - повторяю я и делаю глоток. - Зачем пить, если не
шуметь.
- А сам вы моряк или что-то в этом роде?
- Да, в этом роде.
- А какой национальности?
- Болгарин.
- Болгарин?.. Ах да, это на Балканах, - говорит моя дама, довольная
тем, что может блеснуть познаниями в географии. Еще раз напомнив Дейви,
что ее стакан пуст, она продолжает допрос: - А где же ваш корабль?
- В море.
- Серьезно? А я думала, в Гайд-парке!
- Хочу сказать: в открытом море.
- А почему же вы на берегу?
- Меня бросили... оставили одного... в непробудном мраке опьянения...
Приятели, называется...
- Бедняжка! - сочувственно говорит она, принимая из рук Дейви
очередную порцию шотландского. Потом спохватывается: - Что же вы будете
делать?
- Буду ждать, чего же еще.
- Чего ждать?
- Корабля, конечно. Не утонет же он. Недели через три-четыре придет в
Лондон, никуда не денется.
- Ну, три-четыре недели не страшно. Раз у вас есть деньги...
- Денег мне хватит ненадолго, - заявляю я, рискуя разочаровать
собеседницу. - Придется искать работу...
Моя соседка по столику, видимо, готова пойти на тот же риск, потому
что тут же заявляет:
- Работу, здесь? Ищите может, и найдете. Но куда вероятнее, что вы
умрете с голоду.
- Так уж и умру! Если ничего не выйдет, обращусь в посольство. У нас
здесь есть посольство.
- Это уже кое-что, - кивает дама и протягивает руку к моим сигаретам.
Я щелкаю зажигалкой и тоже закуриваю. Мы молчим, одинаково довольные:
она - тем, что собрала нужную информацию, а я - тем, что с анкетой
покончено. Однако у нее есть еще вопросы.
- Но вам все-таки хватит денег дня на два-три?
- О да, конечно.
- И на две-три порции шотландского?
- Конечно. Не стесняйтесь.
Она и не думает стесняться. Она потягивает виски до обеденного часа,
когда кафе наполняется народом, и потом, когда зал пустеет и мы остаемся
одни. Подведя черту под анкетой, она переходит к темам общего характера,
говорит, что жизнь, в сущности, не так уж плоха, после чего заявляет, что
жизнь все-таки сплошная бессмыслица. Такие темы требуют серьезных
размышлений и в известной мере - философского склада ума, что не мешает ей
каждые пятнадцать минут произносить: "Дейви, мой мальчик, ты же видишь,
что мой стакан пуст"; время от времени она проявляет заботу и о моем
стакане, но мне за ней не угнаться, на второй день запоя это не
удивительно.
Как и следовало ожидать, от общей темы "что есть жизнь" дама в конце
концов переходит к частной, но не менее важной теме "что есть любовь", ибо
что же еще остается человеку в этом гнусном мире, кроме любви. По этому
поводу она - не без оттенка девичьего стыда - признается, что я ей, в
сущности, не антипатичен, даже наоборот, но это еще ничего не значит и я
не должен воображать себе невесть что, у нее есть друг, между ними все
очень серьезно, и если я удостоился счастья познакомиться с ней и мы сидим
за одним столиком, то только потому, что этот самый друг как раз уехал из
Лондона не знаю куда по не знаю какому делу.
Время подходит к пяти, я совсем не так пьян, как кажется, и хорошо
вижу, что особа, за столиком которой я оказался (она уже утверждает, что
это я к ней подсел, а не наоборот), женщина, каких можно встретить в любом
вертепе средней категории, то есть женщина спорной красоты и сомнительной
молодости, упакованная с дешевым шиком и размалеванная с претензией на
невинность, - очевидно, в силу предположения, что дикие обитатели Балкан
ценят таковую особенно высоко.
Время подходит к пяти, но моя собеседница по-прежнему буксует на том
же мотиве: у нее есть близкий человек, между ними все очень серьезно,
вообще-то он ей почти муж, но на мое счастье, этого человека сейчас нет в
Лондоне, а я непонятно почему приглянулся ей с первого взгляда, несмотря
на то, что отвратительно пьян; но хотя я ей и нравлюсь, это еще не дает
мне права воображать бог знает что, и только потому, что она согласилась
принять меня за свой столик и пропустить рюмочку в моей компании, думать,
будто она из каких-нибудь таких, это совершенная неправда; тайна нашей
скорой и неожиданной близости - только и единственно в том, что я ей
понравился непонятно чем, хотя, между нами говоря, ничего особенного собой
не представляю, тем более в пьяном виде. Словом, эта дама изо всех сил
старается убедить меня, что она не проститутка, и я великодушно делаю вид,
что верю ей, хотя, если она не проститутка, я в таком случае епископ
кентерберийский, а то и папа римский.
- Пора сниматься с якоря, - нерешительно предлагаю я, когда стрелка
часов замирает на пяти.
- Почему? - невинно спрашивает дама.
- Я хочу спать.
Это безобидное заявление она воспринимает как грубый намек на
плотские утехи и снова принимается уверять меня, что у нее есть парень, в
известном смысле даже муж, потом неохотно признается, что я ей все же
чем-то симпатичен и только по этой причине она, пожалуй, согласилась бы
позволить себе некоторую интимность - кто в наше время себе этого не
позволяет, - но только безо всяких излишеств и извращений и, конечно, при
условии, что я буду вести себя прилично, как подобает порядочному
человеку, а это означает, что я мог бы дать ей небольшую сумму - конечно,
взаймы ("Только не воображайте, что речь идет о таксе или о чем-нибудь
таком"); просто ей нужны деньги, потому что ее друг внезапно уехал в
Ливерпуль по совершенно неотложному делу.
И только после этих окончательных разъяснений с ее стороны и оплаты
счета с моей стороны ("Вы и без того достали бумажник, мой мальчик, и
будет лучше, если вы теперь же дадите мне мои двадцать фунтов"), мы
наконец покидаем кафе и выходим на воздух.
Ее зовут Кейт, если верить официанту, который именно так обращался к
ней с не весьма почтительной фамильярностью. Ее зовут Кейт, и живет она
совсем рядом, точнее - в небольшой гостинице на другом конце улицы. По
крайней мере, приводит она меня именно туда, и мы, транзитом миновав
окошко администратора, поднимаемся на второй этаж и вступаем в комнату с
плотно задернутыми шторами и запахом дешевого одеколона в спертом воздухе.
Кейт поворачивает выключатель.
Кровать! Наконец-то! Нетвердым шагом я подхожу к объекту моих
мечтаний и блаженно вытягиваюсь на покрывале из искусственного шелка.
- Вы могли бы по крайней мере разуться, мой мальчик, - замечает дама
с поистине удивительной дотошностью, если принять во внимание, сколько она
выпила.
- Не будьте мелочны! - заявляю я.
Подступающая дремота обволакивает меня туманом, мешая наблюдать в
подробностях начавшийся стриптиз. Это, пожалуй, и к лучшему; увядшая
плоть, открывшаяся под черным кружевным бельем, не особенно
привлекательна.
- Надеюсь, у вас нет каких-нибудь болезней... - доносится откуда-то
издалека голос, нуждающийся в хорошей смазке.
- Кейт... я хочу спать... - пытаюсь переменить тему я.
- Я так и знала, что вы с извращениями, - с укором говорит Кейт. -
Пока я раздевалась, глазели, а теперь - "хочу спать"...
Да, я хочу спать. Но уснуть мне не удается. При ее последних словах в
дверь, почему-то не запертую на ключ, врывается пара дюжих молодчиков.
- А, стерва, - кричит один. - Погляди, Том! Погляди-ка, что вытворяет
эта дрянь! Смотри, Том, и хорошенько запоминай!
Хорошо, что дремота не успела одолеть меня. Я вскакиваю, но тут же
снова падаю на кровать, наткнувшись на кулак разъяренного незнакомца.
- Не трогай его, Питер, - несмело протестует Кейт. - Между нами нет
ничего такого, чтобы...
Слова моей полуголой защитницы, застывшей посреди комнаты, звучат
неубедительно, да никто и не слушает ее. Питер нагибается к кровати, и мне
удается лягнуть его прямо в лицо. Он машинально хватается за разбитые
губы, а я в это время бью другой ногой его в живот. Легкое замешательство
в лагере противника позволяет мне вскочить с негостеприимной кровати.
Вскакиваю. И налетаю на кулак Тома. Массивный кулак, который
отбрасывает меня к стене, где стоит стул. В следующую минуту стул ломается
о голову Тома - увы, столь же твердую, как и его кулак. Том шатается, но
не падает. Падаю я, от соприкосновения моего темени с неким твердым
предметом - Питер снова вступил в строй.
Воздержусь от дальнейших подробностей, чтобы не разжигать низкие
страсти. Я несколько раз пытаюсь подняться с пола, но безуспешно: куда ни
повернуть, меня ждет пинок. Кажется, последний из них был самым сильным и,
наверное, угодил мне прямо в голову. Наверное. Точно сказать не могу,
потому что теряю сознание.
Понятия не имею, сколько времени прошло и что было со мной перед тем,
как я пришел в себя. Мысль первая: если эта дикая боль - жизнь, то жить не
стоит. Боль неравномерно распределяется по всему телу, но львиная доля ее
приходится на голову.
Мысль вторая: в комнате что-то очень холодно и здорово дует. Проходит
немало времени, прежде чем я открываю глаза и вижу, что лежу на тротуаре,
на неосвещенном участке улицы. Строго говоря, открываю я не глаза, а глаз
- на большее я в эту минуту не способен.
Мысль третья, самая неприятная (неприятности покрупнее жизнь всегда
преподносит в конце, на десерт): когда я, подавляя страшную боль и с
трудом стискивая зубы окровавленного рта, привожу в движение руки и
проверяю содержимое карманов, оказывается, что они пусты. Пусты
совершенно.
Я снова опускаюсь на холодный тротуар, потому что нехитрые движения
рук исчерпали все мои силы, потому что в голове у меня карусель, потому
что последнее открытие обрушилось на меня как удар в солнечное сплетение.
С десяти шагов расстояния и с трех метров высоты на тротуар безучастно
льется свет уличного фонаря. Я лежу и смотрю на него сквозь полуоткрытые
веки. Лучи флюоресцентного света кажутся мне огромными щупальцами
отвратительного паука. Они неумолимо тянутся ко мне, чтобы обхватить и
раздавить мое тело.
Так - избитый до потери сознания, обобранный и лишенный каких бы то
ни было документов - я начинаю новую жизнь на новом месте.
2
- Беднягу просто превратили в бифштекс, - будто сквозь сон слышу я
высоко над собой страшно хриплый голос; можно подумать, что это Кейт, но
голос мужской.
- Ему теперь одна дорога - в морг, - говорит кто-то другой.
- Надо бы убрать его отсюда, Ал, - заявляет первый. - Грешно
оставлять человека на улице.
- Пускай лежит, - отзывается второй. - Ему место в морге.
- Нет, все-таки его надо забрать, - решает после паузы первый. -
Отнесите его вниз и постарайтесь залатать.
- Как скажете, мистер Дрейк, - соглашается второй.
Не знаю, что такое это "вниз", но чувствую, как сильные руки без
особого усилия берут меня в охапку, точно вязанку дров, и куда-то несут.
Только дрова бесчувственны, а я от тряски снова теряю сознание в грубом
объятии незнакомца.
Дальнейшие мои ощущения представляют собой некое чередование мрака и
света, причем минуты мрака куда желаннее: они несут забвение, в то время
как минуты света полны жгучей боли. Боль эта, по-видимому, целебная, я
чувствую, как кто-то промывает мне раны и накладывает повязки, но все
равно это боль.
Когда я окончательно прихожу в себя, уже стоит день. Не знаю, какой
именно, но день, потому что сквозь окошечко под потолком в комнату падает
широкий сноп света, совсем как свет проекционного аппарата в темном
кинозале. Правда, помещение мало похоже на кинозал, если не считать
полумрака. Скорее его можно принять за кладовку. Почти всю ее занимает
пружинный матрац, на котором я лежу, и двое людей, склонившихся надо мной.
Эта пара не похожа на братьев милосердия. Более того, вид у них,
особенно если смотреть снизу с матраца, прямо-таки угрожающий. Они разного
роста, но одинаково плечисты, у них одинаково низкие лбы и мощные челюсти,
а две пары маленьких темных глаз смотрят на меня с одинаковым холодным
любопытством.
- Кажется, выплыл из ваксы, - констатирует тот, что повыше.
- Значит, хватит ему валяться, - отзывается тот, что пониже. - Не то
слишком разжиреет.
- Пускай жиреет, Боб, - великодушно заявляет высокий. - Как бы ни
разжирел, все равно ненадолго.
- Нет, при таком режиме он и вовсе обленится, - возражает
приземистый.
Они еще немного спорят, поднимать меня с постели или дать разжиреть,
но голоса их слабеют, и я опять погружаюсь в темноту и забвение, или, как
здесь выражаются, в ваксу.
Когда я вновь прихожу в себя, на улице опять стоит день, хоть
непонятно, какой - тот самый или следующий. Наверное, все-таки следующий,
потому что я уже могу открыть оба глаза, и боль утихла. Я один, и это тоже
приятно. На полу рядом с матрацем стоит бутылка молока, оно помогает мне
утолить и голод, и жажду, после чего я машинальным жестом курильщика лезу
в карман пиджака, брошенного в изголовье, и только тут вспоминаю, что у
меня нет не только сигарет, но и паспорта.
"У нас здесь есть посольство", - не без гордости заявлял я недавно
одной особе. Совершенно верно, посольство есть. Но я для него не
существую. Я должен действовать сам - как могу, насколько могу и пока
могу. На случай провала или смертельной опасности у меня есть лазейка,
одна-единственная. Если, конечно, я смогу вовремя до нее добраться.
А если и доберусь, так что? Вернусь домой и скажу: я отступил. Меня
как следует вздули, и я спасовал. У меня стащили паспорт, и я спасовал.
Дверь кладовки, которая служит мне больничной палатой, пронзительно
скрипит. На пороге появляется рослый Ал.
- А, вы изволили открыть глазки? В таком случае благоволите
подняться, сэр. Если вы поклонник чистоты, можете ополоснуться, умывальник
в коридоре. И поживее, вас ждет шеф.
Я пробую встать и, к своему удивлению, действительно выпрямляюсь,
хотя и не без труда. Это уже успех. Темный коридор слабо освещен мутной
лампочкой, а над умывальником висит треснутое зеркало, и в этом неуместном
предмете роскоши видна моя физиономия. Самое главное, что я могу себя
узнать, и это еще один успех, тем более что паспорта у меня нет и сравнить
изображение в зеркале не с чем. Я узнаю себя в основном по носу: каким-то
чудом он почти не пострадал, хотя нос - наиболее уязвимое место; остальная
часть картины состоит из ссадин, синяков и опухолей. Тяжелых повреждений
не наблюдается.
Вероятно, то же можно сказать и о других частях тела, несмотря на
ощутимые боли. Раз руки слушаются и ноги держат, значит, еще поживем.
Ободренный этой мыслью, я ополаскиваю лицо, вытираюсь т