И мы принимаемся обсуждать это "следующее". Со  всеми  подробностями,
придирчиво взвешивая все "если" и  "а  вдруг".  Обсуждение  заканчивается,
когда темная синева неба начинает бледнеть.
     - И не рискуй без нужды, риска и без того хватает, - предупреждает  в
заключение генерал. - Вы с  Бориславом  иногда  слишком  рьяно  стремитесь
попасть в графу героев. То есть павших при исполнении служебного долга.
     Он протягивает мне руку и минуту смотрит в глаза, чтобы  сказать  то,
что люди обычно выражают избитыми фразами, до которых шеф не охотник.
     - И чтобы к осени вернулся, - предупреждает на прощанье  Борислав.  -
День моего рождения тебе известен.
     Я возвращаюсь к себе в номер. Линда спит, уткнувшись лицом в подушку.
Пользуюсь случаем, чтобы еще раз намазать ее простоквашей.
     - Это вы, Питер? - сонно бормочет Линда.
     - Да, дорогая, это я.
     Ей уже  стало  гораздо  легче.  Температура  немного  спала,  дыхание
спокойное и равномерное. Здоровый организм превозмог болезнь.
     А еще через два дня Линда возвращается в  строй,  живая  и  здоровая,
если не считать обширных ярко-розовых пятен от ожогов. Но это мелочи, а на
мелкие,  преходящие  недостатки  женщины  не  следует  обращать  внимания,
особенно если эта женщина - твоя супруга.
     - В сущности, я  уже  почти  покончил  с  делами,  -  объявляю  я  за
завтраком, на шестой день нашего пребывания на взморье.
     - Вы невозможный человек! - восклицает Линда,  к  которой  вместе  со
здоровьем вернулась строптивость. -  Я  только  приготовилась  возобновить
солнечные ванны...
     - Это вы Дрейку объясняйте. Я выполняю  распоряжения  шефа.  Остается
только проверить, как обстоит дело с билетами.
     Линде повезло: положение с билетами сложное, улететь мы сможем только
через пять дней. Лично для меня, как и для дела, это безразлично:  до  тех
пор пока мы здесь, в Болгарии, ни Дрейк, ни Ларкин ничего поделать с  нами
не могут. И если кто-то где-то предусматривает добавочную операцию, то она
начнется только после благополучного исхода нашей экспедиции.
     Вторая  половина  свадебного  путешествия  проходит  куда   спокойнее
первой.   Линда   принимает   солнечные   ванны,   соблюдая    необходимую
осторожность, болезнь в известной степени смягчила ее  характер.  Не  знаю
почему, но в жизни часто бывает,  что  пережитые  неприятности  сглаживают
крутой нрав.
     - Мне казалось, что  я  качаюсь  на  волнах,  -  вспоминает  Линда  о
злополучных днях своей болезни, - между жизнью и смертью. Но,  пожалуй,  я
была ближе к смерти.
     - Это каждому случается пережить.
     - Да, но умереть от прозаических ожогов...
     - Какая разница, от чего умирать? Гораздо важнее, для чего живешь,  -
отзываюсь я.
     Моя банальная реплика вызывает интересную реакцию.
     - Неужели вам приходилось задумываться, зачем вы живете?
     - Кто же об этом не думает...
     - И вы уверены, что идете к цели? Что вы на правильном пути?
     - Ничего подобного. Я знаю, что двигаюсь  по  течению.  Так  же,  как
плыли по течению вы, когда вас качало на волнах между жизнью и смертью.
     - Не понимаю... - вполголоса произносит моя спутница.
     - Чего вы не понимаете? Что среди множества жизненных целей бывают  и
такие, достичь которых невозможно? Что каждому случается пережить крушение
надежд, провал каких-то планов...
     - О, это я понимаю.
     - Ну вот, значит, мы поняли друг друга.
     Она молчит и что-то чертит на песке  -  как  раз  в  том  месте,  где
несколько дней назад мой лейтенант выписывал цифры. Потом замечает:
     - Значит, мы с вами - одного поля ягода.
     - В каком смысле?
     - В смысле рухнувших надежд. Не знаю, какие именно цели были у вас  в
жизни, но оказывается, что мы с вами - оба неудачники.
     - Не слишком ли рано причислять себя к потерпевшим крушение... Вы еще
так молоды.
     - Молода? Для чего? Чтобы стать супругой и матерью? Или  чтобы  стать
певицей?
     - Но вы и так певица.
     - Да. Солистка в кабаре мистера Дрейка. А вы представьте себе, что  я
мечтала о чем-то большем...  жила  надеждами  на  большую  эстраду...  Что
выступать  перед  полупьяными  самцами  в  "Еве"  для  меня  -  не  предел
мечтаний...
     - Мечтала о мировой славе... - добавляю я в тон.
     - Может, и не о мировой славе... хотя кто о ней не мечтает в  глубине
души... но о чистой, осмысленной жизни... осмысленной благодаря искусству,
а не чеку в конце месяца...
     - А почему вы считаете, что все другие двери перед вами закрыты?
     - Что тут считать... Я это знаю. Убедилась на  опыте.  И  не  раз.  И
руками,  и  кулаками,  и  головой  стучала  в  закрытые   двери   театров,
мюзик-холлов, к разным импрессарио...
     - Упорствовать надо до конца, -  замечаю  я.  -  А  упорства  у  вас,
по-моему, хватает.
     - У вас тоже. Но ведь и вы от чего-то отказались, от какой-то  мечты,
от какой-то цели. Не знаю какой, но отказались! А что же делать мне? Всюду
слышишь одно и то же:  "В  наше  время,  милочка,  становятся  звездами  в
семнадцать лет, вы поздно спохватились!" А мне было семнадцать  лет  ровно
десять лет назад; и девять из них я потратила на хождение  по  приемным  и
стучание в двери... И даже когда начала работать  в  разных  заведениях  в
Сохо, все равно ходила и стучала, именно потому,  что,  как  вы  заметили,
упрямства у меня хватает...
     - Может, нужен собственный репертуар... - говорю я, чтобы  что-нибудь
сказать.
     - У меня есть репертуар! - заявляет Линда с  той  же  горячностью,  с
какой недавно говорила: "Хочу на пляж!" - Вы слышали мои песни. Все это  -
мой репертуар.
     - И та песня, для которой вы избрали своей жертвой меня?
     - Вы ее не заслуживаете. Но что мне было делать, если в  зале  сидели
одни старики.
     Она  умолкает,  словно  забыв,  что  хотела  сказать  дальше.   Потом
продолжает все так же горячо:
     - Да, и та песня - тоже! И все  они  написаны  специально  для  меня!
Очень талантливым композитором. Исключительно талантливым.
     Линда делает новую паузу и уже усталым тоном договаривает:
     - Но этот мой репертуар устарел. Сейчас поют другие песни.
     - Заставьте вашего  композитора  написать  новые  песни.  Он  в  вас,
наверное, безумно влюблен.
     - Был  влюблен...  хотя  и  не  безумно...  Любовь  не   может   быть
безумной... если это - не любовь к наркотикам... как это было у него...
     - Значит, он сможет писать в современном стиле. Сейчас в моде  музыка
наркоманов, знаете, эта самая... психоделистическая...
     - Да, конечно... Но он отправился писать ее на тот свет.
     Кажется, разговор пора кончать. Что я и предлагаю. Мы встаем и идем к
морю, чтобы еще раз окунуться перед обедом.
     Уже за столом Линда вскользь замечает:
     - Наверное, я вам ужасно надоела своими излияниями...
     - Нет. Но вы заставили меня отказаться от одного решения.
     - Какого?
     - Я твердо решил хорошенько вздуть вас,  как  только  мы  вернемся  в
Лондон.
     - Только попробуйте! - воинственно заявляет она.
     - Нет, я в самом деле собирался это сделать. За  ваше  высокомерие  и
прочее. Но теперь я вас, кажется, понимаю.
     - Не надо рыдать над моей разбитой жизнью.
     - Я и не собираюсь, потому что вы,  с  вашим  характером,  неспособны
вызвать у человека сострадание или умиление. Мне  просто  кажется,  что  я
начинаю вас понимать. Конечно, толку вам  от  этого  мало.  Несостоявшаяся
взбучка - не в счет.
     - Что толку мало, это и так ясно, - замечает она. - Чем может  помочь
один потерпевший крушение другому!
     - Разве что банальной мудростью - уделом побежденного. Жизнь  состоит
из умения переносить удары.
     - Я стараюсь этому учиться, как могу.
     - Значит, все в порядке. Если вы покончили с десертом, мы можем идти.
     Но  она  не  трогается  с  места  и  невидящим  взглядом  смотрит  на
недоеденное пирожное.
     - Вы говорите, что понимаете меня. А вот я  перестала  понимать  вас,
Питер.
     - Мне это очень лестно. Разве плохо быть загадочной личностью!
     - Нет, серьезно. Сначала я думала, что вы такой же простак и грубиян,
как все остальные в  Сохо.  Потом,  когда  началось  наше  путешествие,  я
поняла, что вы не такой, как они, хотя ничем не лучше... просто  другой...
А теперь, когда я заболела... эти ваши заботы обо мне...  вы  меня  совсем
сбили с толку, чтобы не сказать - тронули.
     Поднявшись в номер, Линда принимает душ и переодевается  в  ванной  в
целомудренно закрытую до ворота ночную рубашку. Затем в комнате подходит к
зеркалу и поднимает подол - правда, в границах допустимого.
     - Кажется, я все-таки неплохо загорела...
     Я что-то бормочу в знак согласия и поспешно отвожу взгляд к окну,  за
которым синеет родное Черное море. У моей  супруги,  как  я  уже  говорил,
исключительные физические данные.
     - Надеюсь, у вас хватит такта - не  говорить  Дрейку  о  том,  что  я
несколько дней пролежала в постели.
     - Зачем отнимать время у занятого человека?
     - Для вас это, может быть, и мелочи, но для  него  -  нет.  Скажу  по
секрету, Питер, он велел мне следить за каждым вашим шагом.
     - Я  об  этом  догадываюсь.  Дрейк  -  очень  мнительный  человек  и,
наверное, считает, что доверять  можно  только  мертвецу,  и  то  если  он
глубоко зарыт.
     - Оставьте эти кладбищенские сравнения!
     - Я не знал, что вы так чувствительны.
     - Это кажется вам странным? Почему? Потому что я зарабатываю на жизнь
в том же квартале, что и вы? Потому что окружена  известными  вам  типами?
Потому что мой шеф - такой человек, как Дрейк?
     - В общем и целом...
     - А вы сами? Вам-то что нужно в  этом  квартале?  И  какому  шефу  вы
подчиняетесь?
     - Тс-с-с, - вполголоса говорю я, потому что ее, наверное,  слышно  на
улице. - У меня нет другого выхода. Понимаете? А такая  женщина,  как  вы,
наверное, могла бы найти себе место почище.
     Мое замечание вызывает у Линды взрыв смеха.
     - Место почище? Чистые места - для  привилегированных,  дорогой  мой.
Чистые места - там, по другую сторону закрытых дверей.
     - Хорошо, хорошо, согласен. Только успокойтесь.
     Но она уже овладела собой и заявляет хорошо знакомым мне тоном:
     - Не  волнуйтесь,  я  совершенно  спокойна.  Единственное,  что  меня
беспокоило, - это ожоги, но теперь и они прошли.
     Линда снова  поворачивается  к  зеркалу  и  приподнимает  подол  -  в
пределах допустимого.
     - Все в порядке, правда?
     Я подхожу к ней против собственной воли и, уже совсем того не  желая,
говорю:
     - Да, все в порядке.
     У моей супруги исключительные физические данные...
     - Вы не щедры на комплименты, - замечает  она,  и  я  вспоминаю,  что
поклялся не говорить ей комплиментов.
     - Какое значение имеют слова...
     - Никакого. Но они что-то выражают.
     - Когда придет время что-то выражать, я сумею это сделать.
     - Каким образом, Питер?
     - Скажу в другой раз.
     - Когда? Завтра? Но завтра нас уже здесь не будет, Питер.
     Она, конечно, права.  Сегодня  -  последний  день  нашего  свадебного
путешествия.
     - Эта ваша песня... - бормочу я, изо все  сил  стараясь  смотреть  на
родное море и чувствуя, как  властно  притягивает  меня  другая  синева  -
зеленоватая синева ее глаз.
     - Моя песня? А вы уверены, что она - только моя? А может, и ваша? Так
ли вы уверены в своем "завтра", Питер?
     Она наконец-то нащупала мое слабое  место,  эта  сирена  с  бархатным
голосом и железным характером. Потому что если я в чем-то  не  уверен,  то
именно в завтрашнем дне. Не говоря уже о послезавтрашнем.
     Что ж, дружелюбно  настроенное  существо  в  зверинце  Дрейк-стрит  -
совсем не лишнее дело, говорю я себе в качестве оправдания.
     - О чем вы так глубоко задумались, Питер? О своем "завтра"?
     - Именно.
     - И что же?
     - Ничего, - признаюсь  я.  -  Эти  ваши  глаза  просто  не  дают  мне
сосредоточиться.
     И с отчаянием утопающего, который хватается за соломинку,  я  обнимаю
ее стан, который, между нами говоря, под это сравнение не подходит.
     Прервав  поцелуй,  чтобы  перевести  дух,  Линда  дает  волю   своему
удивлению:
     -  Как  вы  можете  позволять  себе  такие  вольности  с  незнакомой,
отвратительно упрямой и высокомерной женщиной?
     - Мне кажется, я имею право на внимание собственной супруги, - говорю
я и снова обнимаю ее.



                                    6

     Обратный путь проходит без происшествий.
     - Странная была поездка, - как бы про себя говорит Линда,  когда  мы,
покинув самолет, направляемся к барьеру пограничного контроля.
     - Почему странная?
     - Все началось плохо,  а  потом  стало  еще  хуже.  Зато  дальше  все
получилось как в сказке.
     - Сказки бывают разные, - замечаю я.
     - Эта сказка была хорошей. И - увы! - очень короткой.
     А когда мы становимся в очередь к окошечку, Линда добавляет:
     - Вот и конец сказки.
     Да, сказке пришел  конец.  И  мы  окончательно  это  понимаем,  когда
садимся в "ягуар" шефа. Шофер молчит,  и  мы  молчим,  потому  что  в  его
присутствии не поговоришь и еще  потому,  что  холодная  атмосфера  города
начинает действовать на нас и что впереди  нас  ждет  знакомый  квартал  и
знакомый человек, перед которым нам придется отчитаться.
     - Ну, как себя чувствуют молодожены? - ухмыляется Дрейк, встречая нас
в кабинете с зашторенными окнами.
     - Скучают, сэр, - вяло отзываюсь я. - Законный брак  и  романтическое
приключение - разные вещи.
     - Да, слыхал об этом, но сам я о браке судить не могу,  -  признается
шеф,  поднимаясь  из-за  стола  и  направляясь   к   известному   предмету
мебелировки, уставленному бутылками. - Мне,  Питер,  не  довелось  вкусить
семейного счастья. Работа, работа и еще раз  работа  -  такой  удел  выпал
старине Дрейку.
     С  этими  словами  он  наливает  себе  четверть  стакана  виски,  для
декорации бросает пару кубиков льда.  Потом  вспоминает,  что  в  кабинете
присутствует дама.
     - Вам, Линда?
     - Благодарю, предпочитаю воздержаться.
     - Ох уж эти певицы с их режимами! - вздыхает шеф. - Ну а вам,  Питер?
Вы-то не певица.  Или  вы  тоже  выучились  петь  там,  на  Балканах,  под
воздействием молодой жены?
     Я вынужден подтвердить, что я  действительно  не  певица,  и  принять
предложенный стакан.
     - Ну, я жду! - уже деловитым тоном заявляет шеф, отведав виски.
     - Все прошло нормально, - рапортую я.
     - Все благополучно, - подтверждает мисс Грей.
     - Это и желательно было услышать, - говорит рыжий и поворачивается  к
Линде.
     - Вы, наверное, устали с дороги. Мне просто неудобно вас задерживать.
Идите отдыхать.
     Линда, видно, только и  ждала  этого  разрешения,  чтобы  невозмутимо
кивнуть нам обоим и покинуть кабинет.
     - Ну, Питер, я слушаю. Со всеми подробностями.
     - Можно и с подробностями.  Но  мне  кажется,  сэр,  что  в  операцию
посвящено слишком много людей. Их становится все больше.  Сначала  Ларкин,
теперь Линда...
     - Линде ничего не известно, кроме кое-каких мелочей по части торговли
гашишем. Будьте уверены, что даже эта информация, которой она располагает,
- дезинформация. Cчитайте, что в ваш проект посвящено только трое: я, вы и
Ларкин.
     - Один египетский правитель несколько тысяч лет  назад  сказал,  что,
если  в  заговоре  участвуют  трое,  среди  них  обязательно  присутствует
доносчик.
     Дрейк не обращает внимания на мою попытку блеснуть эрудицией.
     - Надеюсь, Питер, этот доносчик - не вы.
     - Нет, и не вы. Но кроме нас есть третий.
     - Знаю. Пока что этот янки  не  дает  оснований  подозревать  его.  А
там... там увидим.
     Он на минуту задумывается, потом отпивает глоток и напоминает:
     - А теперь - подробности!
     - Я установил контакт со своими людьми. Отобрал пятерых по  принципу:
лучше меньше, да понадежнее. Могу сообщить вам их имена, адреса  и  прочие
данные.
     - После!
     - С человеком, которого я назначил шефом группы,  обсудил  конкретные
подробности операции. Он считает, что она не доставит особых  затруднений,
и берется осуществить переброску столько раз, сколько будет нужно.
     - Вы полагаете, что это надежный человек?
     - Абсолютно. Могу подробно рассказать, что он собой  представляет,  и
вы сами убедитесь, что...
     - После!
     - Мы договорились и о том, как будем  поддерживать  связь.  Сообщения
придется посылать по почте, другого выхода нет.  Но  чтобы  мои  помощники
были твердо уверены, что сообщения исходят  от  меня,  я  буду  их  писать
собственноручно.
     И я передаю ему все детали будущей связи вплоть до бесцветных чернил,
надписей под марками и прочих подробностей.  Кажется,  такое  решение  его
удовлетворяет. Потом перехожу к вопросу об оплате, что ничуть не  понижает
настроения Дрейка. Оно  и  понятно:  гонорар,  потребованный  техническими
исполнителями операции, - мелочь, пылинка  по  сравнению  с  прибылью,  на
которую он рассчитывает.
     - А эти ваши надежные ребята, Питер, не могут подставить нам ножку?
     - Каким образом?
     - Самым простым: получат товар и оставят его себе.
     - Зачем им такой товар, сэр? Это же Болгария, а не Лондон.
     - А разве в Болгарии нет наркоманов?
     - Где их нет! Наберется на всю страну душ двести-триста. Что возьмешь
с такой клиентуры? - Гроши.
     - Хорошо, допустим. Вам лучше знать.
     - Они могут нас надуть только в том  случае,  если  мы  надуем  их  с
деньгами. И сделают это не для того,  чтобы  завладеть  товаром,  а  чтобы
утереть нам нос.
     - Мда-а-а... - произносит шеф вместо ответа  и  достает  из  кармашка
неизменную сигару, появления которой я жду уже давно.
     Он приступает к священнодействию распаковки и обрезания.
     Я терпеливо жду, пока он раскурит сигару до нужного градуса.
     - Да-а-а... - повторяет Дрейк. - У меня  такое  чувство,  что  вы  со
своей задачей справились. Я сразу это понял, как только вы вошли. Если  бы
ваша поездка закончилась неудачей, у вас хватило бы  ума  не  показываться
мне на глаза.
     Он допивает свою дозу виски и приказывает:
     - А теперь, Питер, садитесь сюда, вот  за  этот  стол,  и  аккуратно,
точно, ничего не упуская, пишите доклад обо всем, что вы сделали.
     Опять письменная работа!
     - А вы не считаете, сэр, что оставлять письменные  свидетельства  вот
так, черным по белому, не совсем разумно?
     - Не волнуйтесь, приятель, в сейфе старины Дрейка ваш доклад будет  в
полной безопасности.
     - Но он может попасть в руки Ларкина...
     - Ларкина? Вы напрасно считаете  меня  дураком.  Ларкин  будет  знать
ровно столько, сколько требуется для дела.
     Дрейк смотрит на часы.
     - Мне нужно в "Еву". А вы садитесь и начинайте. Чтобы вы не  скучали,
я пришлю вам Райта.
     Опять письменная работа. Да еще  под  надзором  этого  кладбищенского
типа.


     Я исписал девять или десять страниц -  хорошо,  что  у  меня  крупный
почерк, и доклад кажется длиннее, чем он есть на самом  деле.  На  десятой
странице начинаю чувствовать ломоту не только в кисти руки, но и в висках:
что касается последней, то ее  причина,  по  всей  вероятности,  -  густой
аромат сирени, наполняющий кабинет. Райт благоухает, как куст  сирени  или
целая сиреневая заросль: честно говоря, я никогда  не  бывал  в  сиреневых
зарослях и представляю их себе в  виде  нескольких  деревьев  вроде  Джона
Райта; я иду по дорожке между этими деревьями, и с каждым шагом у меня все
сильнее кружится голова...
     Пока  я  потею  над  домашним  заданием,  Райт   вовсю   наслаждается
бездельем, расхаживает по кабинету, заглядывает за шторы,  оправляет  свои
длинные волосы длинными пальцами и насыщает воздух кабинета табачным дымом
и благоуханием сирени.
     Он одет с полным пренебрежением  к  времени  года,  то  есть  на  нем
безукоризненный  черный  костюм.  Я  подозреваю,