изнутри,
коричнево. У самого уреза воды лоснились чугунные тумбы... С прошлого раза
картина словно бы обрела новые подробности... Из раскрытого  окна  второго
этажа вздувалась занавеска. На реке же, в тени нависшей ивы,  поблескивали
бревна гонки, один раз между ними  привиделось  что-то  белое,  но  стоило
Лосеву сдвинуть голову - это исчезало, терялось в тени. Он и так,  и  этак
отклонялся, ища точку, откуда можно рассмотреть этот предмет. Однажды  ему
показалось, что там мальчишка купается, держится за край  гонок,  выставив
голые плечи... Гонки, длинные связки бревен, что гнали по Плясве сплавщики
в резиновых сапогах и коробчатых брезентовых плащах.  Горячие  от  солнца,
липко-смоляные бревна, связанные венцами, медленно плыли мимо дома Кислых,
мимо городка, и так сладко было лежать на  них,  болтая  ногами  в  речной
воде, где морщилось отраженное небо и заставленные лодками берега. Картина
возвращала его в давние летние утра его мальчишеской жизни. Никаких прямых
обозначений года в картине не было. Тем не менее он убежден был,  что  это
были времена его детства, он узнавал краски и запахи,  тогда  цветы  пахли
сильнее, леса были гуще, хлеб был вкуснее и  каждая  рыбина,  пойманная  в
Плясве, была огромной. Он скорее угадал, чем увидел тропку напрямки  через
огороды к их дому. Впервые он вспомнил про Галку из их компании и  Валюшку
Пухова, что потом служил в милиции где-то на Дальнем Востоке. Вспомнилось,
что там, рядом с Галкой, жили тогда они семьей в мезонине поповского дома,
теперь давно уже снесенного. Прямо по тропке,  через  поваленный  плетень,
через мощенную булыгой старую дорогу, по дощатому тротуару, мимо  гаражей,
где стояли полуторки и районная эмка и вкусно пахло бензином... Он услышал
голос матери, оттуда, из-за  высокой  зелени  деревьев  -  "Сергей!"  -  и
привычно побежал к нему, в глубь этой белой  рамы,  в  глубь  этого  чудом
сохраненного детского дня, казалось бы, навсегда пропавшего, забытого,  ан
нет, вот  он  блестит,  играет,  плещется,  наполняется  звуками  мелкими,
которые он слышал только тогда, мальчишьим ухом: сухой  треск  кузнечиков,
шлепанье лягушек, дальний визг пилорамы.
   Было чудо, что художник поймал и заключил навечно  в  эту  белую  рамку
его, Лосева, воспоминание, со всеми красками, запахами, теплынью.
   Никогда он и не подозревал, что городок его может быть таким  красивым,
особенно это место, неблагоустроенное, насчет которого существовали всякие
планы, которое несколько лет уже числилось пятном застройки.
   Темно-синие халаты надвинулись, заслонили, отсекли  Лосева,  того,  что
был там на реке, от его тела,  которое  стояло  в  зале  и  смотрело,  как
рабочие снимают со шнурков картину.
   Потом Лосев прошел  в  дирекцию  узнать,  как  приобрести  картину  для
Лыкова. Нельзя ли, например,  оформить  по  безналичному  расчету  на  Дом
культуры. Выяснилось, что картина взята из собрания вдовы  художника.  Так
что о безналичном расчете речи быть не могло, да к тому же  известно,  что
вдова продает неохотно. Телефона у нее не было, Лосев выпросил ее адрес  и
в последний день командировки поехал на такси в Кунцево.
   По дороге он купил торт и какие-то толстые желтые цветы на три рубля.


   Дом был панельный, без  лифта,  квартира  на  пятом  этаже.  Дверь  ему
приоткрыли на цепочке не разобрать кто, и он должен был в  пахнущую  луком
щель объяснить, что ему надо. Впрочем, он не стеснялся. Он был уверен, что
все получится, поскольку дело его ясное, непреложное и он явился не сам по
себе, не как частное лицо. Это всегда действовало на людей.
   Вдову художника звали Ольга Серафимовна. Она протянула  Лосеву  большую
белую руку, привычно выгнув кисть, как  для  поцелуя.  Насчет  поцелуя  он
сообразил потом, пожав ее руку.  Это  был  первый  промах.  Следующий  был
цветы. И уж полный конфуз вышел с тортом.
   - По какому поводу?  -  громко  спросила  Ольга  Серафимовна.  -  Чтобы
уговорить легче? И торт? Вы что же, надеетесь, что я вас чаем поить буду?
   Она была величественной, огромной, слово "старуха" к ней не  подходило,
хотя ей перешло много за семьдесят. Седые пышные  волосы  горели  над  ней
серебром. Она восседала за столом,  накрытым  желтой  плюшевой  скатертью,
положив перед собою красивые сильные руки, которые не испортили  ни  годы,
ни работа.
   - Виноват, Ольга Серафимовна, действительно, неудобно, вроде как на чай
набиваюсь, - удивился Лосев. - С другой стороны, я от души.
   - И вот что, вы не разыгрывайте мужичка.
   "Ну  и  режет,  -  восхищенно  подумал  Лосев.  -  Королева.  Форменная
императрица".
   - Кто знал, что вы такая, - сказал он. - Однако цветы, они не подсудны,
мы уж их в вазочку, все же три рубля плачено. - В таких случаях он  упрямо
держался начатого, не позволяя себя сбить. И пошел на кухню, налил воды  в
какую-то вазу, вернулся, поставил ее в сторонку на самоварный столик,  при
этом  быстро,  чтоб   не   прервали,   нахваливал   выставку,   нахваливал
по-простецки, словами самыми неумелыми, чтобы получалось смешнее,  да  еще
пуская в ход свою белозубую улыбку  с  подмигом,  отчего  все  двоилось  и
становилось непонятно, кто над кем смеется.
   А квартирка  была  малогабаритная,  потолки  два  пятьдесят,  давно  не
ремонтированная, на потолке трещины,  мебель  послевоенная  -  фанера.  По
нынешним требованиям, не то чтоб скромно, а бедновато. Было вообще странно
видеть в _такой_ квартире такую старинно-барственную  женщину,  как  Ольга
Серафимовна.
   Шуткам смеялись. В углу, закинув ногу за ногу, в вельветовых штанах,  в
малиновом бархатном пиджаке, сидел,  попыхивая  трубкой,  Бадин,  смуглый,
похожий на индейца, тот, который открыл Лосеву дверь. Стеснительный и в то
же время желчный, с речью запутанной.
   На стенах висели рисунки, сделанные тонкой  черной  линией,  как  потом
узнал Лосев - пером: голая женщина с роскошной  грудью,  большими  ногами,
большим задом изгибалась, лежала в разных позах, стояла на коленях, играла
с собакой. Лицо обозначено было намеком, так что не  поймешь,  чем  именно
напоминала она Ольгу Серафимовну,  но  тем  не  менее  это  была  она,  и,
сообразив это, Лосев смутился.
   - Узнаете? - сразу спросил Бадин.
   - Чего ж не узнать, - сказал Лосев, - вылитая Ольга Серафимовна.
   Она милостиво улыбнулась и чуть расправила плечи, как бы разрешая  себя
сравнивать. Лосев подумал, как хороша была она всей своей  крепкой  бабьей
фигурой и ничего стыдного в том, что голизна эта тут висит, нет. От  того,
что рисунков было много, от этого не было нехороших мыслей, а видно  было,
что художник любовался ее телом и жадно рисовал ее по-всякому.
   Про Лыков она впервые слышала, с Астаховым она сошлась в войну, у  него
были до нее другие жены и у нее мужья. Под иконой, чуть сбоку,  висела  ее
фотография с Астаховым, старым тяжелым толстяком  с  базедово  выпученными
глазами.
   - Это он мне таким достался, - сказала Ольга Серафимовна,  -  раньше-то
он был гусар. - Она кивнула  Бадину,  и  тот  достал  потрепанный  каталог
выставки  двадцать  шестого  года.  На  первой  странице  была  фотография
Астахова в белой блузе, стройного, с усиками,  с  длинными,  по-нынешнему,
волосами. Глаза его блестели, казалось, что он сейчас подмигнет.
   - Первая и последняя его персональная выставка, - сказал Бадин.  -  Где
все начала и концы... Восторги родили страх... с тех пор не разрешали.
   На картинах  были  толпы  людей,  лошади,  стиснутые  коридорами  улиц,
какие-то смутно-знакомые лица, очертания ленинградских набережных и на них
конница с пиками и трубачи...
   Картины "У реки" там не было. Бадин сказал, что она написана  позже,  в
тридцатых годах, и показал другой каталог ленинградской выставки к  юбилею
Октябрьской революции.
   Черно-белая фотография сделала картину неузнаваемой, дом Кислых и места
вокруг  дома  стали,  наоборот,  куда  натуральнее,  совсем  похожими   на
существующее положение.
   - Ах, вот эта, - сказала Ольга Серафимовна. - Так вы полагаете, что это
ваше Лыково?
   - Лыков, - вежливо поправил Лосев.
   - За эту картину ему тоже попало, - сказал Бадин и посмотрел на  Лосева
с укором.
   - Почему же?
   - Не актуально-индустриальна. Аполитичный пейзаж. Тогда вменялось.  Тут
еще субъективизм... воспевание прошлого... Заодно с  Кориным.  Но  за  эту
картину особо. Формализм.
   Лосев сочувственно ахал, качал головой.
   - "Бубновый валет" не  могли  простить!  -  уличающе  сказал  Бадин.  -
Представляете? - и засмеялся, наставив на Лосева мундштук трубки.
   - Лыков, Лыков, - повторяла Ольга Серафимовна, вслушиваясь.
   - Картина тридцать шестого, тридцать восьмого года, но он  тогда  ездил
мало, - сказал Бадин, - разве что в Карелию.
   - Ах, Бадин, вы не знаете, ведь он после Кати вытворял черт знает  что,
- с какой-то тоской сказала Ольга Серафимовна. - Помните, крышу разрисовал
у Грабаря.
   - Кажись, это раньше было... - мягко попробовал было Бадин, мучаясь  от
того, что ему приходится поправлять ее.
   - Слышите? - Ольга Серафимовна слегка  повернула  голову  к  Лосеву.  -
Искусствоведы лучше меня знают. Теперь многие лучше меня про него знают. А
что, может, и знают... Я ведь не думала, что все это пригодится. Я  просто
жила. И всего-то прожила с ним десять лет. Какая я вдова - я наследница, я
владелица... Бадин, вы не возражайте... Есть женщины, которые вдовы лучше,
чем жены. Воспоминания пишут... А я... Лыков... - Она прикрыла глаза.
   - Может, он что рассказывал? - спросил Лосев.
   Ольга Серафимовна посмотрела на него словно издали.
   - Где это?
   Он объяснил,  не  вызвав  у  нее  никакого  интереса.  Бадин,  который,
кажется, был специалистом, писал статью или же книгу  про  Астахова,  тоже
ничего не мог пояснить: когда художник был в Лыкове, зачем, имелись  ли  у
него там  родственники,  друзья?  Почему  он  выбрал  дом  Кислых?  Ничего
другого, а именно этот дом? Может, у него с этим городом что-то связано?
   -  Так  что  вам,  дорогой  товарищ,   задание   от   нашей   лыковской
общественности, уточнить происхождение этого пейзажа и тем самым ввести  в
историю живописи наш город, - сформулировал Лосев и подмигнул.
   Тем же шутейным тоном он попробовал выяснить, как теперь  расценивается
картина в смысле претензий к ней, в свете, так сказать,  прошлой  критики,
поскольку  она  ныне  всенародно   выставлена,   и   заодно   относительно
непосредственно денежной цены. Он был поражен, когда Бадин, которому Ольга
Серафимовна каким-то малым движением головы перекинула этот вопрос, назвал
полторы - две тысячи рублей.
   - Это вы как... серьезно? - не удержался Лосев.
   Бадин  посмотрел  на  него  как  на   человека,   произнесшего   что-то
неприличное, и спросил, а во сколько он, Лосев, оценивает картину, из чего
исходит при этом, из каких цен.
   - Две тысячи?.. -  Не  то  что  для  себя,  для  города  Лосев  не  мог
позволить, ни по какой статье не мог протянуть такую сумму.
   - Не кажется ли вам, Сергей Степанович,  что  цена  может  быть  и  три
тысячи. И пять! Смотря чья картина, какая, - с  некоторым  усилием  сказал
Бадин, показывая, что денежные эти дела, которые его заставляют вести, ему
неприятны.
   Так-то так,  но  должны  быть  расценки,  прейскурант,  что  ли.  Иначе
произвол. За что, спрашивается,  заламывают  такую  сумасшедшую  сумму?  -
возмущался про себя Лосев. Бесконтрольность! Какое право имеют, тем  более
что картина по сути - национальное достояние, а не личное. К тому же  этот
Астахов, может, в один день ее нарисовал и раскрасил.
   - Если б я был знаток, - Лосев понеуклюжее развел руками,  -  я  почему
ахнул: по нашей пошехонской жизни цифра больно гигантская, я  себе  такого
не представлял.
   Даже если они назвали с запросом, все равно много не уступят.
   -  Я-то  мечтал  -  для  города  нашего...  Этот  дом  Кислых   у   нас
достопримечательность. Да и вообще, такой случай, в кои веки... Я  уверен,
что товарищ Астахов, будь он жив, он бы иначе отнесся к нашей просьбе.
   - Не надо, прошу вас. - Ольга Серафимовна поморщилась. - Где  вы  были,
когда мы эту достопримечательность за мешок картошки предлагали,  за  пару
брюк отдавали?.. А теперь я и подождать могу. И Астахов тоже.
   Лосев неожиданно покраснел, густо налился багровым.
   - Между прочим, если вы про войну, так я по эшелонам  с  мамкой  ходил,
соль выпрашивал, потом на лесозаводе вагонетки катал, вот где я  был.  Так
что, Ольга Серафимовна, историю не будем  трогать.  Я  полагал,  что  вас,
кроме денег, интересует пропаганда вашего супруга как художника. Вы имеете
в нашем лице, может, единственную ситуацию.
   Слушала его Ольга Серафимовна пренебрежительно, с какой-то  посторонней
мыслью в глазах, а Бадин наслаждался, пуская клубы душистого дыма. Коробка
с тортом так и стояла неразвязанной  на  столе.  "Возьмите  ваш  торт",  -
скажет брезгливо эта барыня вдогонку. Сейчас Лосева  уже  не  так  картина
занимала, бог с ней, а обидно было уйти со смешком вдогонку, с этим тортом
дурацким. Не привык Лосев, чтобы его высмеивали, да и не за что.
   - Интеллигенция русская для народа, для просвещения  жертвовала  жизнью
всей... эх, да что говорить. - Он махнул рукой, не желая объяснять. -  Мы,
конечно, живем в глуши, мы и без того во многом обездолены. Я не в порядке
жалобы, но позвольте спросить, почему все только в Третьяковскую  галерею?
Почему сюда все - и выставки, и апельсины, и французские духи. У нас  ведь
тоже вкалывают, и тоже Россия. Между прочим, у нас в садах  на  скамеечках
днем козла не забивают.
   Он посмотрел на Бадина  с  надеждой  найти  поддержку  у  этого  вполне
современного и, видно,  образованного  человека  с  лицом  благородного  и
справедливого индейца.
   - И на основании этого вы решили,  что  Ольга  Серафимовна  должна  вас
задешево обеспечить живописью, - непримиримо  сказал  Бадин.  -  Духовными
апельсинами.  В  награду  за  ваше  провинциальное  благонравие?  Вот   вы
ссылаетесь на пропаганду. Как же, мол, так и почему...
   Откуда у них была эта враждебность,  как  будто  им  кто  наговорил  на
Лосева, как будто он чем-то  виноват  перед  ними  всеми  -  и  перед  той
девицей, и перед Лешей, и  вот  перед  этим  роскошным  индейцем,  который
удобно   покачивается   на   своей   пружинистой   вежливости,   в   своем
бархатно-малиновом пиджаке и вельветовых штанах.
   - Я, например,  считаю,  -  рассуждал  Бадин,  -  что  пропагандировать
картину, а тем  более  настоящего  художника,  незачем.  Вы  сделайте  его
доступным. Вы ему не мешайте. И все. Люди без вас разыщут талант. Не  надо
гнать к нему все  эти  стада  туристов.  Этому  туристу  охота  в  Лужники
смотаться, а его тащат к Врубелю.
   - Правильно делают, что тащат. Он ведь сам не пойдет,  его  обязательно
подтолкнуть надо. Пусть один из десяти, но загорится... Нет, тут мы с вами
не сойдемся.
   Лосев даже хлопнул по  столу,  не  удерживая  себя.  Уходить  -  так  с
треском. Сам уйдет, и торт под мышку, но прежде он им выложит.  Жаль,  что
Ольга Серафимовна не слушает,  до  нее  не  достигает,  серьги  ее  висели
неподвижно, лиловый свет их звездно мерцал, и сама  она  пребывала  сейчас
среди звезд.
   - На разных мы позициях с  вами,  -  еще  громче  сказал  Лосев.  -  Не
настаиваете вы, чтобы народ картины  смотрел,  не  нуждаетесь  в  этом.  А
художников вы спрашивали? Жаль,  что  они  не  слышат  ваших  рассуждений.
Ручаюсь - они бы вам сказали кое-что...
   Стоило  ей  чуть  двинуть  плечами,  наклонить  голову,  и  сразу  спор
оборвался. Никаких усилий она не проявляла, только спросила раздумчиво:
   - У вас что, музей имеется? Галерея?
   - Какой там... Так, краеведческий мечтаем, на общественных началах.  Не
положено нам.
   - Где ж вы ее собираетесь, повесить?
   - Это не вопрос, - загораясь надеждой  и  потому  с  бравой  солдатской
готовностью отвечал Лосев.  -  Можно  в  Доме  культуры.  А  еще  лучше  в
горисполкоме. В зале заседаний, там надежнее, да и свету больше.
   - Для зала она маловата, да и вряд ли уместна,  -  деликатно  подсказал
Бадин.
   Лосев пересилил себя, согласился, как бы обрадованно:
   - Это вы верно подметили. Ну что же, можно даже в кабинет  ко  мне,  то
есть председательский.
   - Дожили. Вот, Бадин, мы  кабинеты  начальников  сподобились  украшать.
Знал бы Астахов. Честь-то какая. - Ольга  Серафимовна  говорила  медленно,
без всякой насмешки.
   - Почему ж вы так... Чего ж тут  зазорного.  Горисполком  -  это  самый
центр. Все приходят. Власть у нас народная. У нас к  председателю  попасть
запросто.
   Чем-то ему удалось задеть ее, так что она снизошла,  опустила  на  него
свой взгляд, и на Лосева словно дохнуло теплом - столько  сохранилось  еще
чувства в этих поблекших глазах. Воспоминания словно разворошили подземный
утухший жар. А глаза у нее,  в  обвисших  морщинистых  мешках,  оставались
узкие, с длинным, чуть выгнутым разрезом, который мог полоснуть по сердцу.
   - Народ-то к вам,  гражданин  начальник,  в  кабинет  идет  не  картину
смотреть. Наверняка жилье просят, на дураков жалуются, в очереди  томятся.
Я, милый мой, но этим приемным насиделась. Не до картин было. Как  топтать
его стали, как поносить, чуть ли не диверсантом. Вот и доказывай. Господи,
какими словами называли его, а теперь вы торгуетесь...
   Вот оно что, подумал Лосев, вот оно в чем дело, вот где место  больное,
ему даже легче стало от того, что лично он, значит, был ни  при  чем,  они
соединяли его со всеми теми, другими,  видели  в  нем  тех,  кто  Астахова
обижал. Первое, что хотелось, - откреститься: с какой стати  ему  отвечать
за чьи-то древние глупости, за непонятные страхи неизвестных ему деятелей,
всяких перестраховщиков,  горлодеров.  Невежд  мало  ли  было...  Был  его
предшественник Курочников, который  из  всей  музыки  признавал  баян,  на
аккордеон уже бранился - "растленное влияние Запада".
   А все же стыдно было открещиваться и от  Курочникова,  и  даже  от  тех
неведомых начальников, что когда-то терзали Астахова. Не потому, что он их
оправдывал, нет, тут было что-то другое.
   - Что было, то было. Наверное, виноваты перед вами, Ольга  Серафимовна,
- сказал он, подставляя себя под ее взгляд. - Не нами началось, да на  нас
оборвалось.
   Помолчали.
   - У меня из Ленинграда Дворец культуры  торговал  большую  картину  для
фойе, - вдруг вспомнила Ольга  Серафимовна.  -  И  то  не  согласилась.  С
мороженым чтоб гуляли мимо. Зачем? Бог с ними, с деньгами, верно, Бадин?
   - Да, да, конечно, - сказал он, глядя на нее с гордостью.
   Расшатанный стул скрипел под Лосевым. Вся эта ее  фанаберия  показалась
вдруг подозрительной: что, как они оба попросту набивали цену?  И  она,  и
этот Бадин, который, поучая и оправдываясь, сообщал, сколько стоят картины
известных художников, называя  прямо-таки  бесстыдные,  диковинные  цифры.
Причем из года в год они росли. К тому же он положил перед Лосевым большую
иностранную книгу, где были французские, итальянские пейзажи  и  наряду  с
прочими напечатано было маленькое фото картины "У реки".  Получалось,  что
картина эта известная, каталожная, как выразился Бадин. Но Лосев,  который
понимал, что все это показывают ему не  зря,  прилип  к  этой  фотографии.
Смотрел и смотрел, и улыбался, и ничего не мог с собою поделать.  Подумать
только, что  Лыков  существовал  в  равноправном  соседстве  с  известными
французскими соборами,  итальянскими  улочками,  бульварами,  белоснежными
городками на средиземноморском побережье - ничуть не хуже.  Соседство  это
волшебно преобразило, подняло дом Кислых, превратило  его  чуть  ли  не  в
замок. Он как  бы  увидел  через  это  фото  свой  городок  так,  как  его
рассматривали в этой книге другие люди.
   Рублей на восемьсот, пожалуй, он рискнул бы оформить, в крайнем  случае
сотню еще накинул бы из своих, кровных.  Мог  он  позволить  себе  сделать
такой дар городу? Своими репродукциями Бадин раззадорил его,  умысел  эт