ь в ту же  столовую  пиво  пить,  в  те  же  часы.  Хотя
претерпевал при этом унижения. С ним уже здоровались не так. Были и такие,
что отворачивались. Поскольку он в опале. Ведь у нас стоит  понизить  -  и
сразу как чумной. Может, оно и не так было,  да  Гоша  бдительно  вычислял
каждый кивок, каждое "здрасте".
   Гоша Пашков единственный был человек, которому я мог признаться, что  я
сказал Поливанову про того художника. Я полагал, что чужая беда утешит, но
он и тут Поливанова взял под защиту - мол, Шурпинов на его месте раздул бы
целое дело, а Поливанов, можно сказать, чутко подошел к  этому  художнику.
Типичное это сопоставление навело на мысль, что назначение  Шурпинова  для
того и производилось, чтобы на его фоне Поливанов  выглядел  лучше,  шире,
умнее. А Гоша  Пашков  такого  фона  не  давал,  поскольку  был  добрым  и
отзывчивым человеком.
   ...в моем поступке идейность, я же видел в этом страх. Один лишь страх.
Чего я боялся, сам не знаю, потому  что  если  конкретно  поставить  перед
приговором - год тюрьмы, два года - не боюсь. Стреляли во время облавы  на
зеленых - ничего, выполнял, не боялся. На медведя ходили с Гошей. Когда из
берлоги поднимали - я стоял спокойно.
   После  того,  как  мы  Валентину  встретили,  на  следующий   день,   в
воскресенье,  я  зашел  к  Поливановым.  Валентина,  избитая,  плакала   и
ругалась. Сам дрова колол во дворе. Я подошел, он полено выбирал, в колоде
топор торчал, я выдернул лопасть, подкинул топор в руке и занес  на  него.
Поливанов сразу понял, мог убежать, крикнуть кого, но по гордости своей не
разрешил себе. Заигрывать со мною тоже не стал.  Но  испугался.  Стоял,  и
незаметно было, дышит или нет. Я тоже, наверное,  был  хорош,  потому  что
чувствовал, как лицо - щеки, лоб - все стало  холодным.  Мог  потребовать,
чтобы Гошу перевели в область или на курсы услали,  чтоб  как-то  выручить
мужика. И чтобы художнику перестал он препятствовать. Мне ничего не стоило
опустить на него топор. Поднять и опустить. Хруст представил, почувствовал
хруст костяной, легкий, через топорище...
   Мне было все нипочем. От топорища, от тяжести этой вдруг смелость  меня
обуяла, ровно и не было никаких страхов. От  водки,  сколько  ни  выпьешь,
такого не бывает. Полное  высвобождение.  Я  ровно,  как  заучил  заранее,
приказал прощения у  жены  просить  тотчас,  при  мне.  Он  не  удержался,
спросил: мне-то какое дело? Я ему объяснять не стал, скомандовал  голосом,
невозможным, несбыточным, о  котором  всегда  мечтал,  -  кожу  на  голове
покалывало так, что чувствовал каждый волос.  Поливанов  исполнил,  как  я
сказал. И силы мои ушли, схлынули. Вспотел, ни о чем другом и не попросил.
Воткнул топор и ушел. Испытал полное очищение.  Будто  возродился,  камень
скинул. От страха своего хоть на момент избавился, мерзкого, вонючего,  до
сих пор помню, как я весь сопрел, когда Поливанов наседал на меня, и запах
пота, не мой запах, а чья-то чужая пакостная вонь. Откуда страх  такой  во
мне? Я его, естественно, преодолеть  хотел.  И  возликовал,  когда  случай
открылся мне через топор. Потому что после того страха презирал я себя. От
утешений художника был только срам  на  душе.  Ведь  не  боялся  же  я  на
груздевских бандитов ходить в двадцать пятом, когда вскочил  я  к  ним  на
телегу и двоих взял, привез в штаб. С тем же Юркой Поливановым  об  заклад
на бревне в ледоход наперегонки плыли. Не боялся, значит. Почему же страху
во мне столько скопилось? Какого он происхождения? Постоянно живу  с  ним,
словно  с  болезнью.  Туда  не  пойди,  того  не  скажи.  Стены  в   клубе
расписать... Вроде красиво, а боюсь. Мало ли чего... Плакатами завесить  и
литографиями куда спокойней.
   Гоша не только в себя стрелял, в меня тоже. Когда гроб мы  опускали  на
полотенцах, Поливанов с Шурпиновым и с Митей,  братом  Гошиным,  увидел  я
внизу Гошу моего, хромоногого, скособоченного, и вдруг пронзило меня,  что
все четверо мы убивали, ведь это я тогда про Гошу позабыл, хотя ради  него
шел к Поливанову. И про художника, то есть про себя, во искупление  своего
греха, тоже ни звука. Забыл?
   ...с орденом своим, с браунингом в кармане стоял передо  мной  бледный,
не шевелясь. Почему же тогда я увильнул?
   Эх да мех - и смех, и грех, про себя забыл, про Гошу забыл, только  про
Валентину помнил. А она с кладбища шла, слезы Юре  своему  вытирала  и  на
поминках вся иззаботилась, охраняя здоровье его".


   Дальше было не то стерто, не то записано с  такой  бледностью,  что  ни
одной фразы разобрать до конца было нельзя.



10

   Улицы были влажны, пустынны, полны той  утренней  нетронутой  свежести,
какая  скапливается  за  ночь  в  маленьком  городке,  окруженном  полями.
Возвращаются запахи покосов, трав, плясвинских пойм.
   Густой туман лежал безветренными  пластами.  Деревья  стояли  недвижно.
Слабый перестук доносился от хлебозавода. В той же стороне  перекликнулись
два молодых петушка. Город спал. На базаре спали облезлые ничейные псы. На
пустых цинковых прилавках свернулась каплями роса. Туман спал  над  рекой.
Лосев остановился на мосту. Алая макушка  солнца  вылезала  из  Патриаршей
рощи. Восход был яркий, красноватый, из тех  лет,  когда  они  мальчишками
бежали в рощу смотреть, откуда берется солнце. Из  поколения  в  поколение
лыковские мальчишки искали солнце  в  Патриаршей  роще.  Сколько  восходов
минуло с тех пор.
   Солнце не слепило. На тусклую поверхность его можно  было  смотреть,  и
само  оно  как  бы  разглядывало  землю,  еще  не  начатый  день,  который
предстояло катить и катить до другого края земли. С моста виделось далеко.
Крыши, крытые  дранкой,  серебристо  светились  живым  светом,  какого  не
хватало серому слепому шиферу. В новом доме напротив почти на всех  этажах
в зеленых ящиках  навстречу  солнцу  повернулись  цветы.  Дом,  украшенный
цветами, занавесками, выглядел еще новее. От  жилого  духа  он  похорошел.
Понизу он был облицован коричневой плиткой. Лучше же  всего  украшали  дом
балконные решетки художественного литья, сделанные  после  долгих  хлопот.
Дом  был  гордостью  Лосева.  Таких  красавцев  еще  десяток  -  и   город
преобразился бы. За этот дом Лосеву два года назад подвесили  выговор,  но
выговор давно сняли, а дом остался и стоит, лучшее утешение при  подобного
рода неприятностях. Лосев любовался им, и на душе у него теплело. Если  бы
его спросили, какая главная забота его жизни, или дело, или даже  хотение,
он не задумываясь бы ответил: иметь лишний  вот  такой  дом.  Буквально  -
_лишний_. Чтоб в кабинете у  него  под  стеклом  висели  ключи  от  пустых
квартир _лишнего_ незаселенного дома. Приезжает семья или какой специалист
- получайте, пожалуйста, квартиру!
   Повсюду в работе он натыкался на проклятую жилищную проблему.  Нехватка
жилья мучила его каждодневно, неотвязно: и строительство, и  материалы,  и
просьбы, и большая часть людей, которые шли к нему на прием, - все связано
было с жильем. Люди ждали квартир, комнат по нескольку лет, очередь  никак
не убывала. Это было какое-то проклятье. Дома строились  один  за  другим,
старые деревянные сносили, и на их месте появлялись  -  и  все  быстрее  -
железобетонные, сборные.  Стеновозы  тащили  и  тащили  готовые  секции...
Иногда удавалось рывком очередь укоротить, а затем  она  опять  нарастала,
как какая-то гидра. Лосев был  в  отчаяньи.  Ни  в  одном  городе  так  не
размножались, как в Лыкове. Хуже того - лыковцы мгновенно  вырастали.  Все
эти только что родившиеся  соседские  пацаны  и  девчонки  сразу  брились,
красились, и тотчас же женились, и садились у  него  в  приемной,  пузатые
скорбные мадонны и усатые верзилы, и уже просили квартиру. Он  приходил  в
ужас от их скороспелости и плодовитости. Со всех сторон на  него  наседали
внеочередники, у каждого были  обстоятельства  срочные,  катастрофические,
единственные.  После  приема  он  чувствовал  себя  изможденным.  На  него
кричали, ему устраивали истерики, тихо плакали, как только его не честили,
какими желчными словами. На него смотрели  с  мольбой,  приносили  к  нему
детей, ему стучали по столу костылями. Его изнуряло собственное  бессилие,
невозможность помочь, когда помочь было необходимо. Больной  туберкулезом,
которого надо изолировать от детей... Аварийное состояние кровли в  старом
деревянном бараке... Свекор пристает, дерется, сил больше нет, не  дадите,
повешусь, не шучу, увидите, что повешусь, жить так больше не  могу...  Муж
развелся и привел к себе другую женщину, и все в той же комнате, где  дети
и старики родители... Он успокаивал, обещал, начинал что-то выкраивать, но
являлся, например, главный врач роддома, того самого, который строился,  и
заявлял, что ему предлагают отличное место  на  Урале,  в  новом  городке,
отдельный  коттедж  и  прочее,  но  он  готов  остаться,  если  ему  дадут
трехкомнатную квартиру. Что было делать? Это был отличный врач, его нельзя
было отпускать. Лосеву кричали, что его врач шантажист, хапуга, что он  не
смеет,  но  все  было  пустое,  хочешь  не  хочешь,   приходилось   давать
трехкомнатную - и все рушилось, все расчеты, обещания, все шло прахом.  Он
и сам готов был озлиться на врача, но за что? Двое сыновей и жена - почему
им отказаться от коттеджа, с какой стати? Потом шла коллективная жалоба на
председателя  горисполкома,  который  не  выполняет   обещание,   улучшает
жилищные условия кому-то, за счет очередников, за счет инвалидов  войны...
Жалобу рассматривали, его вызывали, его предупреждали - как же ты мог,  да
это же нарушение, да надо было... И он  слушал,  и  соглашался,  и  обещал
учесть, и ему все же записывали, потому что не отреагировать было нельзя.
   Он  замечал,  как  портятся  люди  от  долгой  тесноты  и  скученности,
постоянно раздражаясь от общей кухни,  общего  умывальника,  невозможности
уединиться.  Во  сне  его  иногда  мучили  кошмары  -  вспученные   людьми
деревянные дома, крыши приподнимаются, шевелятся, доски  трещат.  Из  окон
выпархивают дети, в дверях висят жильцы, как в переполненном трамвае...
   Как ни странно, отказывать порой бывало легче,  чем  давать.  Случалась
короткая вспышка радости, когда кто-то из страждущих наконец  получал,  но
сколько перед этим он изводил себя и свой аппарат, требуя  установить  все
за и против, почему этому, а не тому, и кому нужнее; он жаждал взвесить на
непостижимо точных весах справедливости  то,  что  невозможно  взвесить  -
болезни,  ссоры,  или  что  хуже:  плесенная  сырость  стен,  или  темнота
полуподвалов,  или  холод  из  щелей  временной  кладки;  всякий  раз  его
озадачивал неразрешимый выбор - старики, которые под конец жизни заслужили
дожить спокойно, в сухой просторной  квартире,  или  же  молодые,  которые
устают на работе, которым когда же, если не сейчас, наслаждаться... Беда в
том, что знал он их всех - и стариков, и молодых, - город был слишком мал.
   Бывали дни, когда он впадал в мрачность - ему казалось, что  он  кругом
виноват,  он  не  мог  пробить  ассигнования,  не   мог   столковаться   с
домостроительным комбинатом, не мог найти плотников.
   Нет, из всех желаний, из всех чудес мира он выбрал бы  только  _лишний_
дом, построенный впрок, с опережением,  -  сказочный,  неразменный  рубль.
Когда-нибудь в Лыкове  появится  такой  дом.  Сбудется  его  мечта  -  для
какого-нибудь другого мэра.
   В конце моста у фонаря стоял незнакомый лохматый  парень  в  нейлоновой
стеганке. Шея его была повязана шарфом.
   - Дай закурить, - сказал он.
   - Так не просят, - сказал  Лосев,  глядя  на  него  в  упор.  -  Дайте,
пожалуйста! - И прошел мимо.
   Тропка повела  его  над  косогором,  вдоль  сараев,  огородов,  дощатых
нужников, курятников, железных гаражей. Кусты жимолости отряхивали на него
крупную росу. Один за другим на крутизну выдвигались старые  дома,  бывшие
особнячки, украшенные резьбой, за ними  и  поновее  кирпичные  одноэтажные
дома с мезонинчиками, с  парадным  ходом.  Началась  набережная,  мощенная
булыгой, тополя, сирень. Были тут совсем старенькие усадьбы,  вычурные,  с
верандами,  застекленными  цветными  треугольничками,  дома  с  башенками,
балкончиками,  фигурными  окнами,  ставнями.  Всякий  раз  Лосев  мысленно
отбирал и реставрировал самые красивые, красил белым с голубым, кофейным с
желтым, так, чтобы выделить резьбу,  выступы,  крыши  перекрывал  железом.
Дома у него становились такими нарядными, как на старых открытках, что  он
насмотрелся у Поливанова. Уцелели еще дома, чем-то знаменитые; вкрапленные
то там, то тут, они удерживали  городскую  старину.  Из  них  складывалась
привычная  физиономия  города,  знаменитый  вид  с  реки.  Он  наслаждался
воображаемой их реставрацией, хотя знал, что они обречены. На их  месте  в
планах  были  обозначены  корпуса   четырехэтажек   и   опорный   точечный
девятиэтажный дом.
   А эти  поочередно,  участок  за  участком,  снесут,  соскребут  в  кучу
бульдозерами и покидают экскаваторами  на  самосвалы.  Ворох  бревенчатого
ломья, крошево кирпича, пыльного мусора - малая куча  останется  от  этого
дома, от всех его комнат,  лесенок,  от  ночных  скрипов,  зимнего  тепла,
зарубок на дверных косяках, от чердаков, печей,  крылечек,  скамеек...  Он
сам рос в таком доме, любил  его  отдельность,  приноровленность  к  семье
всеми закутками, чуланами, подоконниками. Чердак, где годами  скапливалось
ненужное барахло, - ребячья отрада, чердак с запахами лука, яблок, малины,
что  сушили  здесь  каждую  осень,  запахами  березовых  веников,   старых
журналов, запасных обоев... С толстой от пыли паутиной, похожей  на  серую
байку.  Погреб-подвал  с  клепками  старых  бочек,  что-то   там   капает,
скребется, лежит кафель запасной для печей... Дом, не изба.  У  городского
дома всегда долгая история, сменные хозяева... К примеру,  у  них  в  доме
проживал  священник  Никандр,  от  него   остались   в   чулане   лампадки
темно-синего стекла и большой пресс неизвестного назначения. А после войны
объявилась сестра священника и стала искать  в  саду  закопанные  когда-то
отцом Никандром летописи. Все дома эти имели личность, у каждого была своя
история, по дому был виден вкус хозяина, его старания.
   Лосев и любил эти дома, и  не  любил.  Сколько  крови  перепортили  ему
хозяева этого, черепичного, пока наконец заставил их убрать сараюшки,  что
портили весь вид. А рядом, за домом отставного полковника,  вместо  забора
колючая проволока  была  натянута  в  четыре  нитки.  Никакие  уговоры  не
действовали. Лосев просил по-хорошему, и через военкома, и стыдил при всех
- такими препятствиями на фронте от фашистов  защищались!  А  полковник  в
ответ - вот когда вы  обеспечите  воспитательную  работу  среди  молодежи,
чтобы не лазили за смородой, тогда можете требовать... С  помощью  милиции
пришлось действовать. Потом больше года объяснялся по его жалобам.
   Хочешь не "хочешь, жизнь склоняла на многоэтажные дома, - и быстрее,  и
дешевле, и хлопот меньше, но иногда Лосев, не скрывая, сокрушался.
   ...Войлочные тапки отсырели. Вышел  в  них  во  двор  Лосев  под  утро,
измаянный бессонной комариной ночью. Постоял, постоял  и,  не  заметив,  в
тапках пошагал по улице, влекомый рассветными красками.
   Теперь, скинув тапки, он шел босиком. Росяной холод обжигал ступни.  По
первому солнышку да по земле - шлепать и шлепать, благо никто не  докучает
здоровканьем, расспросами, любопытными взглядами.
   Слышал  кожей  хвою,  мягкую,  всегда   тепловатую,   шишки,   камушки,
щекотно-колкую траву. Как давно это было - босиком по берегу.  Или  нет  -
как давно этого не было.
   Неужели эта тишина, наполненная розовым  светом,  это  быстро  растущее
солнце, эта  красота  творится  каждое  утро?  Пока  он  спит,  происходят
утренние зори, восходы; из  года  в  год  все  это  великолепное  действие
совершалось без него. Он начисто забыл о том, что каждое  утро  устраивает
восход. И все это будет продолжаться, когда Лосева уже не станет. Так  же,
как не существует нынешнего утра  для  его  матери.  Совершенно  явственно
увидел он свое отсутствие в свежем утреннем мире, этот сверкающий от  росы
город без него. Его город, занятый уже иными заботами. Жилой дом  у  почты
станет обыкновенным домом, обычными станут и дефицитные сейчас  коричневые
плитки и решетки балконные.
   Лосеву, конечно, хотелось, чтобы его помнили, но для этого, он  считал,
надо быть творцом, например художником, архитектором. А городничий -  лицо
нетворящее. Но тут  ему  припомнился  Иван  Жмурин,  и  снова  он  испытал
симпатию  к  этому  незнакомому  человеку.  Лосев  словно  бы  ощутил  его
присутствие в сохраненной красоте города, в стройной Успенской  церкви,  в
парке с длинным изгибистым прудом... Вот ведь  помнят  Жмурина,  несколько
человек, а помнят, и он, Лосев, сегодня через эту красоту вспомнил. Вполне
возможно, что Жмурин ходил спозаранок этой же тропкой,  мечтал  так  же  о
своем городе.
   Курочников, у которого Лосев принимал дела, выпивоха, "обещалкин", тоже
ведь оставил после себя память - спортивную школу, богато оборудованную, и
впервые Лосев помянул покойничка добром.
   По солнечному языку,  что  выгнулся  поперек  песчаного  откоса,  Лосев
спустился к Жмуркиной заводи. Сетчатые  тени  пронизывали  воду.  Чугунная
тумба стояла в матовых горошках росы. Лосев закатал брюки, вошел  в  воду.
Холод жиганул по ногам, но спустя  минуту  каким-то  образом  образовалась
теплынь. И песок под ногами стал теплым. Стая мальков метнулась в сторону.
Он шагнул за ними, пальцы ноги стукнулись о каменистый  порожек,  и  сразу
припомнился этот гребенчатый отрог,  что  наискось  спускался  в  глубину.
Отсюда, нырнув, ползли по дну, цепляясь за каменную гребенку,  кто  дальше
уползет. Клали для отметины белую гальку.
   Глядя на большие белые  ноги  свои,  изуродованные  обувью,  на  кривые
пальцы с темными толстыми ногтями,  Лосев  увидел  в  этой  воде  те  свои
маленькие ноги, загорелые, с прозрачно-мягкими ноготками, с пяткой круглой
и такой крепкой и черной, что мать  оттирала  ее  в  тазу  пемзой.  Вечер,
горячая вода в зеленом тазу, ее большие быстрые руки...
   Наверху, над головой, шевельнулось. Спиною друг к другу, на иве  сидели
двое мальчишек; тот, что лицом к Лосеву, в цветастой  рубашоночке,  держал
свежесрезанное удилище. Глаза  его  вперились  в  поплавок.  Отсветы  воды
бежали по его неподвижному лицу. Босые ноги свесились. Это были  те  самые
ноги, которые привиделись  Лосеву  -  с  розовой  подошвой,  с  маленькими
пальчиками. Все было то же самое - и утро, и удилище, и ветви ивы,  только
жилка была капроновая, банка с червями была коричнево-лакированной, из-под
кофе. А окуньки и уклейки те же, так же надеты были на прут.
   Тихо подняться в  полутьме.  Кусок  хлеба  с  треугольником  плавленого
сыра... Или плавленый сыр позже,  а  тогда  с  луком,  картошкой...  Между
прочим, детские их рыбалки были подспорьем матери в те карточные годы.
   Не сохранись это место - и не вспомнить бы.
   Косые стволы света били в дом Кислых, надламывали ребра, дробили  стены
на блестящие осколки,  сдвигали  углы.  "Эффект  утреннего  освещения",  -
вспомнилась фраза Тучковой. Следовательно, приходила она утречком на берег
сверяться. И Астахов  тоже  высмотрел  этот  час.  Пришлось,  значит,  ему
понаблюдать. Ночевал он тут, или как это у художников делается?
   И отец тут бывал. Оказывается, они были знакомы, о чем-то тут говорили.
И Поливанов... Что-то между ними тремя произошло? Было неприятно, что отец
вмешан. Ему вспомнились листки, которые Поливанов вынул и запрятал.
   Вода бежала, струилась, он чувствовал кожей ее ток, она была такой  же,
как тогда: казалось, ничто не отделяет его от тех детских  лет,  казалось,
он может чувствовать и воспринимать все так же, как  тот  мальчик,  Серега
Лосев. Он вспомнил, как дочь его Ната в пять лет  плакала,  что  не  хочет
расти. Вспомнил недетскую горечь и страх в ее голосе. Если