зом   молочные   буфеты   вдруг
превращались  в  распивочные,  вино  появлялось  в  столовых,  в  кафе,  в
кинотеатре, его продавали повсюду. На механическом,  в  больнице  воровали
спирт, из деревень везли самогон, варили брагу...
   Единственный, кто поддерживал начальника милиции, не давал падать духом
в этой неравной борьбе, был Лосев, хотя  сам  он  давно  отступился  и  не
стеснялся признать свое бессилие.
   В городе побаивались начальника милиции, непомерной его силы, азиатской
невозмутимости и ярости. Никто не представлял,  что  неокрепшая  душа  его
искала вожатого и  жадно  прилепилась  к  лосевской  устремленной  натуре,
уверовав в нее. Что означала  его  вера  -  трудно  сказать;  видимо,  ему
казалось, что  Лосев  знает,  что  делает  и  что  надо  делать.  Какая-то
целительная уверенность исходила от председателя.
   Поначалу можно было подумать, что Анисимов внимательно  слушает  проект
оздоровления нравственности населения, нахальная его усмешка растаяла,  но
через некоторое время Николай Никитич  услышал  пение.  Не  разжимая  губ,
Анисимов пел, все явственнее, песенку о бумажном солдатике.

   Он переделать мир хотел,
   Чтоб был счастливым каждый,
   А сам на ниточке висел -
   Ведь был солдат бумажный.

   Неизвестно, может он давно начал свое пение, Николаю Никитичу  хотелось
взять за шиворот этого мозгляка, поднять  и  повертеть  над  головой.  Или
выкинуть в окошко. Или связать  из  рук  и  ног  узелок  на  память...  Он
запрятал за спину свои огромные ручищи, сцепил пальцы.  Но  тут  он  нашел
достойный ответ.
   - Ты себя не видишь, Анисимов, - сказал он. - А между прочим,  бумажный
солдатик к твоему образу куда больше подходит. Ты на ниточке висишь.
   - Вы дуся! - сказал Анисимов и к Лосеву идти категорически отказался.
   Ну что ж, это подтверждало  мнение  Николая  Никитича.  Неблагодарность
свойственна наиболее низкому уровню души. Что можно ждать от человека,  не
умеющего оценить добро и  заботу,  ему  оказанную.  От  неблагодарности  и
заводятся в душе гниль и мерзость.
   Этим Анисимова удалось пронять. Николай Никитич  даже  не  ожидал,  что
Анисимов так взорвется. Забегал, затрясся весь. Закричал, что  нет  такого
закона вести к человеку, с  которым  он  не  желает  разговаривать.  Слова
Николая Никитича про то, что Лосев хлопотал за него и вызволил,  еще  хуже
взбесили Анисимова. Совершенно вне себя он закричал, что  Лосев  обманщик,
лицемер,  фарисей,  что  Лосев  только  по  наружности  праведник  и   тем
отвратительней его предательская сущность.
   Такое про Лосева невозможно было слышать, это была  клевета,  свинство,
да еще в присутствии посторонних людей.  Николай  Никитич  попытался  дать
отпор, опровергнуть. В чем Лосев обманщик? В том, что приказал наказать по
всей строгости, а теперь хлопочет, просит  освободить?  В  этом  обман?  В
этом? Он тоже сорвался в крик, вернее в  окрик,  потому  что  выдержки  не
потерял, а лишь когда  Анисимов  ногами  затопал,  завопил,  что  согласен
сидеть в тюрьме, пусть его судят, не нужно ему  никаких  милостей,  плевал
он... тут Николай Никитич взял его и тряхнул так, что Анисимов вскрикнул и
затих. Начальник милиции  удивился  себе,  никогда  он  не  позволял  себе
подобного. При своей силе он легко мог переломить  ребра  этому  мозгляку.
Долго он не  мог  успокоиться  от  оскорблений  и  всякой  пакости,  какую
накричал Анисимов, счастье, что Анисимов шел  за  ним  как  миленький,  ни
звука не проронив.
   Николай Никитич не стал, конечно, излагать в кабинете председателя  все
обстоятельства привода, но Лосев сразу разобрался.
   - Вы не обижайтесь на него, Николай Никитич, - сказал он. - У Анисимова
комплекс. Он завидует вашей силе  и,  как  всякий  слабый  человек,  хочет
чем-то уравняться. С помощью хотя бы прозвищ. Прием не самый благородный.
   Анисимов сунул пальцы в карманы джинсов и стал  разглядывать  Лосева  с
упорным интересом.
   Если б не просьба Лосева, начальник милиции не оставил бы его наедине с
этим психом. В поведении Анисимова имелся какой-то  секрет,  да  и  Сергей
Степанович тоже действовал несколько странно, нелогично.  Однако  выглядел
он вполне уверенно, и это успокоило начальника милиции.
   По выходе в сквере он заметил двух женщин.  Одну  из  них,  учительницу
Тучкову, он знал. Они смотрели на него и шептались.


   На приглашение садиться Костик не ответил.  Он  так  и  остался  стоять
посреди кабинета.
   - Обиделся, значит? Примитивно. Обиделся на то, что я не поддержал,  не
оценил твоего героического  порыва.  Не  стал  плечом  к  плечу,  защищать
грудью... Вместо этого отправил тебя в милицию. Теперь ты себя жалеешь,  а
всех нас презираешь. Как ты выразился - пустые души? Быдло?  Вот  это  уже
оскорбление. А заметил, что поддержки тебе не было  и  сердиться  на  тебя
тоже не стали? Вот что любопытно? Не сумел ты пробудить народного чувства.
Они виноваты или ты? Ты на кого  их  поднимал?  На  хулиганов?  То-то.  На
работяг поднимал, которые приехали дело делать.
   Лосев ходил по кабинету мимо Анисимова  вправо,  влево,  но  Костик  не
поворачивался к нему. Он стоял матово-бледный, тонкий,  с  завидно  впалым
животом, длинные волосы придавали его узкому лицу печаль  и  отрешенность.
То, что раньше Лосева раздражало, стало симпатичным.
   - Тебе что. Раз ты прав, ты позволяешь себе драться, кричать,  от  меня
требовать. Ну, допустим, ты себе душу облегчил, дальше что? Руки раскинул,
готов на  все.  Так?  А  это,  может,  самое  простое.  А  фанаберию  свою
перешагнуть не можешь.
   Костик молчал.
   Лосев зашел с другого бока, посмотрел.
   - Ладно. Видно, я в  тебе  ошибся.  Самолюбие  для  тебя  важнее  дела.
Главное - показать свою обиду на меня. А все  остальное  несущественно.  И
то, за что дрался. Рисовал я себе тигра, а получилась дворняжка.
   Костик дернулся.
   - Я тоже... ошибся". В вас ошибся.
   Лосев отмахнулся, повел плечом, мол, отговорка.
   - Вы меня при всех выставили лжецом.
   - Ну и что? - спокойно спросил Лосев.
   - Как что?.. Рычков меня при всех подонком назвал. Вам это ничто.  А  я
не могу. Я лично не желаю. Я... я, между прочим, так ждал вас. Я готов был
стоять там насмерть. - В голосе его вскипели слезы, но он пересилил  себя,
посмотрел на Лосева с ненавистью. - А вы... Это называется предательством.
   - И в результате?
   - Что в результате?
   - В результате-то что мы имеем?  Что  мы  приобрели  на  сегодняшний  и
завтрашний день?
   - Не понимаю, - сбился и как-то растерялся Костик.
   - В том-то и штука, что не понимаешь, а судишь. А имеем мы в результате
остановку работ на заводи. Ясно? Не пилят. Так ведь?
   Костик задумчиво посмотрел на Лосева, затем, придя к какому-то  выводу,
сказал, обращаясь не к Лосеву, а к каким-то иным, незримым слушателям.
   - Все так. А я дурак. Чего я  ввязался?  Да  какое  мне  дело?  Пилите,
ломайте, какое дело поэту мирному до вас? До феньки мне ваша музыка. У нас
своя музычка, - и вдруг с таким же отчужденным, холодным лицом сложил руки
лодочкой, замычал, затрубил в  них  саксофоном,  каблуками  в  такт  отбил
чечеточную дробь.
   - Губа болит. А то бы я вам исполнил Бена Гудвина. Что касается прочего
- больше не буду, дяденька. Уничтожайте беспрепятственно. Стройте филиалы,
аэровокзалы, танцплощадки...
   Лосев присел боком на край стола, поболтал ногой.
   - Крайность твоя от неумения  думать.  Мечешься  ты.  Конечно,  красиво
взойти на баррикаду ровно парижский коммунар. Но  только  они  перед  этим
боролись.  За  Жмуркину  заводь  тоже  бороться  надо.   Варианты   найти,
подсчитать, убедить, бумаги писать, шапку ломать, хитрить, между прочим. И
самолюбием своим поступаться. Телегу поперек не толкают. - Лосев  направил
взгляд в угол наверх, к тем же незримым слушателям. -  А  мне  скажут:  ты
куда смотрел, о чем думал, ты  для  чего  поставлен?  Общий,  так  сказать
смысл, конкретно же выражения могут быть малоприличные... - Лосев хмыкнул.
- Твой Рычков - это еще детский сад!..  Итак,  умываешь  свои  музыкальные
руки? Наша репутация пострадала.  Будем  читать  стихи,  не  станем  более
тратить себя на быдло. Мы слишком чистенькие, это не для нас  -  в  дерьме
копаться. - Лосев вспомнил Любовь Вадимовну и рассердился. - Вы все такие,
вы ничего знать не желаете,  никаких  обстоятельств,  каждый  только  себя
видит...
   Костик смотрел задумчиво, как бы раздумывая не над его словами,  а  над
другими более важными вещами, о которых Лосев не говорил.
   - Так что насчет предательства - не знаю, кто кого предал,  -  усиливая
тоном свои слова, сказал Лосев. - Когда люди  трусят  или  увиливают,  они
придумывают себе прекрасные оправдания.
   Слова его достигли, пробились, однако получилось не совсем то,  что  он
полагал: Костик расцвел маленькой победной улыбочкой.
   - А вы знаете, Сергей  Степанович,  вы  мне  сейчас  Юрия  Емельяновича
напомнили, примерно он нам то же самое приводил про Астахова, - и  Костик,
повеселев, прошелся по кабинету.
   - При чем тут Поливанов? Это ты брось...
   - У Юрия Емельяновича тоже цель оправдывает средства. Так?  Вы  его  на
этом самом и раскурочили.
   Произнес это Костик на ходу, не глядя на Лосева, остановился у окна  и,
поглядев на улицу, с треском растворил его.  Рамой  смахнуло  дохлых  мух,
запахло горелым маслом из столовой, тошнотворным запахом,  от  которого  у
Лосева ломило виски.
   - Ты чего хозяйничаешь? - сказал Лосев. - Закрой окно.
   Костик не ответил, он свесился вниз, кому-то свистнул и помахал  рукой.
Лосев подошел, из-за его плеча увидел в сквере на  скамейке  двух  женщин.
Одна, в брюках, в  клетчатой  куртке,  была  Тучкова.  Внизу  настаивались
сумерки, и Лосев скорее угадал ее,  чем  увидел.  Оттого,  что  угадал,  -
обрадовался.  Изнутри  обдало  теплом.  Так  же,  как  тогда,  когда   она
позвонила. Он тогда сам поднял трубку и услышал ее голос.  У  него  сидели
контролеры из народного контроля, и вместо того чтобы переключить  телефон
на секретаря, он взял трубку, хотя видел, что звонят из города. Никогда он
не позволял себе отвлекаться,  а  тут  поднял  трубку,  будто  ждал  этого
звонка. Пластмассовая трубка нагрелась. Он сжал ее -  она  запульсировала.
Голос  приблизился,  слышно  было,  как  язык  ее  касается  зубов,  неба,
вспомнилась запрокинутая голова и влажная глубина полураскрытого рта.  Они
не виделись с тех пор, как она убежала  от  Поливанова;  казалось,  он  не
думал о ней, а почему-то  теплом  дохнуло  и  внутри  замерло.  Контролеры
ожидали, понятия не имея, что с ним творится. Вполне можно было  попросить
ее зайти, но он не сделал этого, пообещал уладить дело  с  Анисимовым,  не
договорясь даже, чтобы она перезвонила.
   Высокая тонкая девушка крикнула Костику, скоро ли он.
   - Сейчас, - ответил Костик, повернулся к Лосеву. - Я могу идти?
   Фигура Лосева открылась. Тучкова увидела его и помахала.  Так  же,  как
она до этого махнула Костику. Он пытался представить себе, как видятся  он
и Костик оттуда, из сквера, вдвоем, в прямоугольнике освещенного окна. Ему
хотелось продлить это мгновение.
   - Можешь идти, - сказал он.
   - А, собственно, зачем вы меня вызывали?
   Лосев вспомнил, как хотелось ему завоевать этого  парня,  поскольку  он
понимал, что все будет передано  Тучковой,  весь  их  разговор.  Вероятно,
втайне он хотел как-то оправдаться и никак не рассчитывал встретить  такую
ожесточенную враждебность, он  был  уверен,  что  Костик  сразу  поймет  и
поблагодарит...
   - Теперь это не имеет значения, - сказал Лосев. -  Если  ты  не  видишь
разницы  с  Поливановым,  то,  значит,  я  ошибся.   Извини,   пожалуйста,
показалось.
   - И освобождать меня, значит, не стоило?
   Лосев вынул из кармана шоколадку, отломил дольку:
   - Хочешь?
   - Нет.
   Лосев бросил дольку себе в рот.
   - Тебе сколько лет?
   - Двадцать.
   - Ого! А я думал - семнадцать... Ты меня с Поливановым соединил. Может,
что-то и есть в твоем замечании. Но не  то,  нет,  не  то...  Если  хочешь
что-то сделать - приходится чем-то поступаться. Не  будешь  гнуться  -  не
выпрямишься. Ты видел, как овца, - чтобы ягненка накормить, она на  колени
становится. Я про практическую жизнь. И  мера  тут  -  совесть.  Абсолютно
чистых средств не бывает. Вот тебе пришлось ударить Рычкова. Во  имя,  так
сказать, высшей цели. А это как, морально?  Он-то  в  чем  виноват?  И  ты
небось не извинился перед ним. А если б ты посильнее был?..  Недавно  я  в
"Комсомолке" читал, что  добро,  мол,  должно  быть  с  кулаками.  Ты  как
считаешь?
   - А вы как думаете, ребята? - Приторно передразнил кого-то Костик. -  А
я, знаете, что думаю? Если человек всегда прав,  если  он  поступает,  как
положено правилами и инструкциями, то зачем ему совесть? Ладно, я  не  так
действовал, а вы сами, вы решили бороться? - Он вдруг вгляделся  в  Лосева
остро, по-детски все понимающими глазами.
   - Ну ты наглец! - изумился Лосев. -  Может,  ты  с  меня  доказательств
потребуешь? Ну ты позволяешь себе.
   - Вы не ответили. Вы сами, для себя, решили?
   У Лосева кожа натянулась на скулах, вокруг глаз заморщинилось в прищуре
безжалостном, в такие минуты он разил безошибочно.  Он  не  стал  кричать,
грозиться, от злости  сам  собою  нашелся  тон,  который  подействовал  на
Костика болезненно. Тон был жалостливый и небрежный, как будто он  в  лупу
разглядывал букашку. Какое право у Анисимова есть поучать, совестить,  кто
он такой, что из себя представляет? Жучку бездомную,  которая  может  всех
облаять и за любым побежать? На  чем  он  настаивает?  В  итоге  получился
портрет никчемного пижона, языкатого самолюбца, способного на  вспышки,  а
не на реальное дело. Недоросль,  которому  ничего  нельзя  доверять...  Он
знал, что несправедлив, он видел, как глаза Костика поплыли слезой, как он
стиснул зубы. И вдруг Лосев понял, что все, больше откладывать нельзя, что
щель между отъездом Рычкова и приездом новой группы, эти несколько дней  -
единственная отсрочка, которая дается ему.
   - Какого черта ты полез! Мало они тебе  надавали!  -  заключил  он  без
всякой связи и с силой захлопнул окно. - Ладно, шагай, тебя ждут, хватит.
   Они были еще в сквере, все трое, когда Лосев вышел на подъезд. Пришлось
подойти.
   - Сергей Степанович, спасибо вам, большое спасибо, - сказала Тучкова  и
посмотрела на Лосева с тем своим восхищением, которое смущало его.  И  та,
вторая,  длинная,  худая  девушка,  поблагодарила  его.  Потом   они   обе
посмотрели на Костика.
   - Что надо сказать? - весело и просительно сказала Тучкова.
   Костик взял у девушки сигарету, затянулся.
   - Пусть он вас благодарит, Татьяна Леонтьевна, - сказал Лосев.
   - Зачем ты его просила? - сказал Костик. - На  кой  черт.  Лучше  бы  я
отсидел. Не хочу я от него подачек.
   - Замолчи! - сказала Тучкова. - Ты просто свинья. Ты дурак или свинья.
   - Татьяна Леонтьевна, он не свинья, я знаю, - сказала девушка.
   - Простите, Сергей Степанович, - сказала Тучкова.
   - Он такой же, как и Поливанов, -  сказал  Костик.  -  Зря  ты  просишь
прощения. Они все одинаковы.
   - Логично, - сказал Лосев. - Все, кто ему делал добро,  все  одинаковы.
Счастливо. Всего хорошего.
   - Нет уж, минуточку, задержитесь, - сказал Костик. -  Я  неблагодарный.
Ваш  начальник  милиции  тоже  попрекал  меня.  Типично  для  милицейского
мышления. Молодежь должна  благодарить.  Поливанов  считает,  что  все  мы
должны благодарить его. Как же - он спас картину. Может, он жизнь Астахову
спас. Вас, Сергей Степанович, тоже  надо  благодарить.  Сергей  Степанович
объяснил мне, какие ему приходится муки терпеть. Тайные, скрытые  от  мира
слезы, заметь, Таня. Ты погоди. Я не знаю, зачем  он  меня  освободил.  Не
знаю, зачем меня задержали. У него на  все  расчеты.  Они  ничего  зря  не
делают. Они всегда имеют в виду высшую цель. Мы только не знаем  какую.  У
Поливанова, у того идея была... А здесь... Что бы со мною ни делали, - это
во имя цели, это я должен усвоить  и  должен  быть  благодарен,  что  меня
употребляют как хотят. Спасибо, что меня посадили, что объявили  подонком,
спасибо, что  освободили.  Ура  Сергею  Степановичу!  Да  здравствует  наш
освободитель, наш предводитель!


   Лосев был уязвлен. Обида жгла его,  ворочалась,  ища  выхода.  Он  шел,
смиряя шаг, жаждая на чем-то отыграться,  разрядиться.  Вместо  этого  ему
приходилось то и дело здороваться, кому-то отвечать. Вымученная улыбка  не
могла согнать с его лица угрюмство. Он шел  тяжело,  медленно,  забываясь,
сжимал и разжимал кулаки, бормотал, морщась от горечи. Вечер  был  теплый.
Главная улица была полна народу. Лосев мог бы свернуть в переулки,  но  он
почему-то шел напрямик. Перед ним оказался бородач, который, взяв  его  за
плечо, стал что-то горячо доказывать. Лосев смотрел на него хмуро, пока не
сообразил, что это Пантюхов, капитан буксира, депутат горсовета;  заставил
себя слушать, тем более что Пантюхов говорит действительно  дельную  вещь,
но от того,  что  нельзя  было  отмахнуться,  а  надо  было  поддерживать,
соглашаться,  от  этого  Лосеву  становилось  досадней.  Как   все   глупо
получилось, он-то надеялся вместе с Анисимовым  посмеяться  над  тем,  как
обхитрил Грищенко, добился отсрочки... Вместо этого ему пришлось выслушать
оскорбления. За что? Как будто ему  удовольствие  хитрить,  вывертываться,
куда легче подраться, получить пару синяков и отсидеть в милиции... Никому
объяснить нельзя, никого не введешь во все эти сложности служебной  жизни,
тот, кто не хлебнул этого, - не поймет.
   Хотел он прикинуть свой проект, что  да  как,  но,  видно,  не  успеть.
Поздно. Отсрочка нынешняя годится только для крайности, а крайность эта  -
как повезет: то ли согнется, то ли обломится.
   Особенно его убивало то, что  произошло  это  в  присутствии  Тучковой.
Самолюбие не позволяло ему защищаться,  опровергать  наглеца.  Но  неужели
Тучкова  не  поняла?  Неужели  она  не   почувствовала   несправедливость?
Почему-то  ему  казалось,  что  она  должна  бросить  Костика,   оставить,
побежать, догнать его, Лосева, именно должна, должна  была  почувствовать,
как ему тяжело.
   Он мысленно внушал ей и тотчас же смеялся над глупыми своими надеждами.
Кому какое дело до его переживаний? И парень говорил  честно,  как  думал,
как понимал, так и говорил. Мальчик имел  право  обижаться.  Теперь  Лосев
понял, как такой же жгучий ком обиды распирал Анисимова.
   - Вы молодцы, - с тоской сказал он Пантюхову.  -  Вы  молодцы,  ставьте
вопрос на сессии.
   Он свернул на Горную улицу, где было безлюдно, ветрено, фонари начинали
зажигаться, они разгорались толчками, словно  раздуваемые  ветром.  Листья
летели из-под ног, мчались, обгоняя, чиркая по земле,  их  неслось  много,
еще зеленых, но уже опавших.  Липы  мотались  не  в  лад,  наверху  шумело
сильным неровным шелестом. Был тот  печальный  час  позднего  лета,  когда
вдруг доносятся запахи осени, дождей, увядания.
   Лосев поднимался в гору совсем медленно,  всем  телом  слыша  усталость
прошедшего дня. Голова давила на плечи, руки свисали, набрякшие весом,  он
ощущал даже тяжесть волос.
   ...Те зимы, когда мальчишками они катались  здесь  на  санках,  неслись
вниз до самой реки. Назад в  гору  бежали  наперегонки,  обливаясь  потом,
пыхтя и ликуя от своего изнеможения. Усталость была как отдых.
   Услышал позади себя шаги, его догоняли, но он не поверил, не обернулся.
   Тучкова взяла его под руку, он продолжал так же медленно  идти.  Головы
не повернул. Таня почти висела на нем, переводя дыхание.
   Не надо было спрашивать, как она нашла его, откуда она узнала,  что  он
свернул  на  Горную,  ничего  этого  не  стоило  касаться,  Лосев   только
чувствовал горячую тяжесть ее тела и как там толчками стучало ее сердце.
   "Значит... значит вы не поверили ему, верно, не поверили?" - твердил он
благодарно, твердил не вслух, про себя, потому что вслух он не мог  ничего
прои