ешал  кой-кому...
На новой должности появилась  в  нем  заносчивость,  говорить  стал  тихо,
медленно, и движения тоже замедлились. Новая его жена была москвичка,  она
преподавала английский, и Пашков  ходил  одетый  строго,  чисто,  вставлял
всякие словечки - дринк, вери матч, бай-бай; Уварова он называл - май чиф.
   Все чаще стали возникать у Лосева недоразумения, неудачи, в которых  он
чувствовал когтистую лапу Петьки Пашкова.
   Иметь Пашкова врагом было неразумно, да и с чего они должны враждовать,
чего не поделили. Земляки, лыковцы, отцы которых закадычные друзья. Лосев,
рассказывая про старую школьную тетрадь отца,  растрогался,  заметил,  как
поредел, вылез рыжеватый чуб Петьки  Пашкова,  увидел  металлические  зубы
его, подумал, что, может, они оба сейчас стали похожи на своих отцов.
   Пашков бросил на стол красную пачку "Мальборо", сладко задымил.
   - Самоубийство? Хм... Это доказать надо. Про  моего  папаню  достаточно
известно, про его заслуги. Мало ли что твоему показалось. Он ведь  у  тебя
был запьянцовским мужичонкой. И вообще, ты прости меня, папаня  твой...  -
Он повертел пальцем у виска, похохотал. - Ты ведь и  сам  считал,  что  он
того... а?
   Лосев глаз не поднял, смотрел на рюмку.
   - Насчет моего папани... Пора бы улицу его именем в Лыкове назвать. Вот
о чем бы тебе подумать... - и когда Лосев не отозвался, добавил:  -  Но  у
вас там другие страсти.
   - Какие же?
   - Художнички, музейчики... На Каменева работаете? Или  ты  сам  на  его
место прицелился?
   Лосев прижмурил глаза, будто рассмеялся,  ничего  не  сказал,  стерпел.
Пашков прихлопнул трубку городского телефона не  отвечая  и  сказал  тихо,
медленно:
   - Дешевое местечко.  Хлопотное.  Слиняешь  быстро.  Меценатом,  значит,
сделался? Слыхали. А Поливанов о тебе плохо отзывается.  Сигналит,  телегу
грузит. - Он смотрел в упор на Лосева, испытывая его, проглотит ли и  это,
и Лосев проглотил это, кивая удрученно; надо же, Поливанов, какая жалость,
вроде бы заодно с ним хотели сохранить Жмуркину заводь, ту самую,  которую
Петька Пашков проныривал, чемпионил среди всех огольцов.
   - Что ты мне все про детство, - сказал Пашков. - Растрогать хочешь?  Не
понимаешь ты, что разное у нас  детство...  Но  ничего,  Пашков  пробился,
Пашкова не затопчешь.  И  тебе  не  удалось  придавить  меня.  Силенок  не
хватило. Хотя ты свою ручку тренировал, - он откинулся  назад,  захохотал,
да так, что и Лосев засмеялся.
   Так, посмеиваясь,  и  ушел,  не  позволив  себе  ответить.  Ни  единого
крепкого словечка не мог себе разрешить. Терпеть  и  глотать  вроде  Лосев
привык, но нынче почему-то было невмоготу, и обидно, что  никто  этого  не
видит и никому не расскажешь, да и как передать этот разговор с  Пашковым,
разве тот же Анисимов поймет? Тучкова  и  та  не  поймет,  сколько  дерьма
всякого нахлебаться пришлось, а между прочим, не ради себя.  Добро  бы  за
показатели какие хлопотали, а  то  ради  Жмуркиной  заводи,  отвлеченности
какой-то, пропади она пропадом.
   Приезжая в область, Лосев большей  частью  испытывал  хмельную  радость
высвобождения. Походка становилась  легкой,  руки  болтались  размашистей,
хохотал громче, вспоминались анекдоты. Никому здесь не было до него  дела.
Он  мог  идти  без  пиджака,  рубашку  навыпуск,  мог  тащить  авоську   с
апельсинами...  Можно  было  поглазеть  на  витрины,   зайти   в   магазин
потолкаться, как все люди, заглянуть на рынок, а то и в рюмочную.  Славное
это заведение - запах водочки,  сигарет,  одни  мужики  и  без  насиженной
пьяности пивных, без приставаний,  липких  тягучих  разговоров.  Опрокинул
стопочку, закусил бутербродом, культурно, коротко. Осенью в Лыкове откроют
две такие рюмочные, между прочим, лучшее средство борьбы с  пьянством,  не
сравнить  с  безобразными  фанерными  павильонами,  где   спаивают   людей
"бормотухой".
   Нынче, выйдя из облисполкома, он  ни  на  что  не  смотрел,  никуда  не
отвлекался. Логически он мог доказать себе,  что  незачем  раньше  времени
мучиться, что все, что возможно, он сделает, а дальше от него не  зависит,
выше головы не прыгнешь и тому подобное. Но  доказательства  не  помогали,
логика не действовала, его томило  чувство  то  ли  вины,  то  ли  ошибки,
которую он совершает.
   За два дня дела зарезные удалось решить, причем не  выходя  на  большое
начальство. Лучше всего было иметь дело со средним звеном, даже с  "низшим
персоналом". И начальству тоже нравится, когда его не ставят в  тупик,  не
отвлекают, не обременяют. Подчиненные  сами  решать  особо  серьезного  не
могли, но всякое решение зависело от них  -  от  замзавов,  от  инженеров,
плановиков, экономистов; они могли загробить, задробить, утопить, спустить
в песок, не довести до дела;  к  ним  в  итоге  попадала  любая  бумага  с
долгожданной резолюцией, они увязывали,  вносили  в  графы,  обеспечивали,
согласовывали, советовали. Они могли в срок подать бумагу,  подтвердить  в
нужный момент, в минуту сомнения, подтолкнуть начальство...
   Правда, наставник Лосева, его советчик и родственник Аркадий  Матвеевич
не разделял его увлечения.
   - Столоначальники и прочие трудящиеся  клерки  годятся  для  облегчения
работы, однако карьеру твою определяют другие. Тебе надо больше  в  высших
сферах околачиваться. Ты по своему внешнему  виду,  по  хватке  и  энергии
душевной годишься для  областного  руководства  и  двигай  туда,  пока  не
перезрел. Цинизма бы тебе поднабраться.
   У Аркадия Матвеевича голос был зычный, бархатистый.
   - Наденька, счастье мое, свет очей моих, утоли нас! -  возгласил  он  с
порога рюмочной, и  все  обернулись  к  нему,  забавляясь  его  фигурой  и
манерою, какой он говорил на публику.
   Наденька налила им по пятьдесят граммов.  "Моя  норма",  -  предупредил
Аркадий Матвеевич, и они отошли в угол.
   - Рад тебя видеть, Сереженька, - он троекратно приложился щекой к щеке,
чуть преувеличенно, но, несомненно, искренне. - Как славно видеть хорошего
человека, да еще холодная водочка и этот бутерброд с  килькой,  согласись,
что если ощутить все это как благо, то можно считать сей миг счастьем!
   От него пахло одеколоном, был он идеально выбрит,  тонкие  седые  усики
подстрижены волосок к волоску, вид он имел  барственный,  носил  кольцо  с
печаткой, и из-кармашка несколько  старомодно  зауженного  пиджака  торчал
уголок сиреневого платочка в тон галстуку.
   - Каждый деятель должен иметь свой образ, - поучал он Лосева. - Образ -
это впечатление, личина в лучшем случае, если угодно.  Образ  должен  быть
броским, симпатичным, удобным для владельца. Тебе, Сереженька, надо  найти
свой образ. Допустим - надежный  мужик,  упорный,  скупой  на  слова.  Или
увлеченный энтузиаст, генератор идей. А может, тебе  подойдет  -  простак,
доверчивый работяга, честный и прямой? Великая вещь -  найти  себе  образ.
Возьми, к примеру... - Он наклонился, шепнул: - Уваров. Ясный всем  образ.
Точный, неутомимый, как робот... Или возьми меня.  -  Он  возвысил  голос,
зная,  что  его  слушают:  -  Я  как  бы  олицетворяю  образ   российского
интеллигента. Зверь, чудом уцелевший. Этим и любопытен.
   Лосев рассмеялся и подумал, что так оно, пожалуй, и есть, старомодный в
своей галантности, велеречивый, широко образованный, умница; обидно  было,
что относились к нему несерьезно, снисходительно.
   Служил Аркадий Матвеевич юристом  в  юридическом  отделе  облисполкома.
Несмотря на скромную должность, его часто вызывали наверх советоваться  по
делам щекотливым, требующим психологического  расчета,  тонкого  понимания
высших  инстанций.  Ему  поручали   готовить   туда   деликатные   бумаги,
объяснительные записки. Причем Аркадий  Матвеевич  в  Москву  не  выезжал,
никаких связей в центре не имел. Трудно сказать,  откуда  он  черпал  свои
прогнозы и такое предвидение поведения начальства. Похоже было, что, читая
какой-нибудь приказ, присланный свыше, он,  словно  графолог,  по  почерку
изучал  характер.  Хотя  вместо  почерка  перед   ним   была   машинопись,
ксерокопия, ротапринт.
   Несколько раз  ему  предлагали  повышение,  он  отказывался.  Этого  не
понимали, стали относиться уже с меньшим уважением, свысока.
   ...Стукнулись стопочками, чтобы зазвенело, выпили.  И  короткий  чистый
звон, и жгучий холодок водки были отмечены Аркадием Матвеевичем.  Он  умел
любоваться каждым малым удовольствием жизни, находить их повсюду. Вышли на
улицу, постояли, как всегда стоят  мужчины  у  рюмочных  и  пивных,  жалея
расставаться.
   Пронзительно  скрипнули  тормоза.   Черная   "Волга"   остановилась   у
поребрика. Приоткрыв дверцу, высунулся  мужчина  в  светло-сером  костюме,
кудрявый, румяный, счастливо-самодовольный. Он повернулся к ним, громко, с
укором заговорил:
   - Так-то ты, Аркадий Матвеевич, выполняешь. Я же просил срочно, мне  ее
завтра посылать, - и он поманил Аркадия Матвеевича пальцем.
   Осанистая фигура Аркадия Матвеевича съежилась, сократилась,  бочком  он
подошел, согнулся, Лосев последовал за ним.
   Мужчина осадил его взглядом выпуклых светлых глаз.
   - Вы идите, гражданин, вас не касается... А тебя, Аркадий Матвеевич,  я
прошу... Нашел время развлекаться. Смотри, если  подведешь  меня.  Я  тебе
оказал доверие. Так дело не пойдет. Я думал, ты человек ответственный.
   - Напрасно беспокоитесь, товарищ Сечихин, завтра к  утру  статья  будет
готова, - лоб и щеки Аркадия Матвеевича неровно покраснели,  он  оглянулся
на Лосева и покраснел сильнее, конфузливо вздрагивающая улыбка его как  бы
извинялась за этого человека и за себя. Улыбка эта резанула Лосева больнее
всего. Он ударил ладонью о горячую крышу машины, и сильно, так что  железо
барабанно ухнуло.
   - Почему вы себе позволяете тыкать  человека,  который  старше  вас?  И
пальчиком подзываете! Встать не удосужились!
   Сечихин вылез, встал, опираясь на открытую дверцу. Оставил одну ногу  в
машине. Мгновенно  посуровел,  щеки  его  надулись,  вся  его  спесивость,
новенькая, неистраченная, устремилась на Лосева.
   - Вы не  вмешивайтесь,  вы  идите  себе,  гражданин,  -  сказал  он  со
спокойной угрозой, - давай двигай, не то хлопот не оберешься.
   - Невоспитанные начальники - наша большая беда,  -  громогласно  сказал
Лосев, - от них во  все  стороны  хамство  распространяется.  Что  же  вы,
Аркадий Матвеевич, позволяете или вы так уж провинились?
   Неподалеку стояли трое дружинников с красными повязками и поглядывали в
их сторону. Лосев знал, что  ему  ничего  не  будет,  он  даже  предвкушал
момент, когда он вытащит  свое  удостоверение  и  все  сразу  переменится.
Видимо, Сечихин тоже что-то почувствовал в  его  уверенности,  потому  что
дружинников не позвал, а требовательно, командно, все еще свысока  спросил
Аркадия Матвеевича.
   - Это кто такой?
   Аркадий Матвеевич наклонился к  нему,  прошептал,  мучительно  краснея.
Сечихин осмотрел  Лосева  уже  по-другому,  благожелательно,  и  сам  стал
обретать симпатичность оттого, что признал Лосева _своим парнем_.
   - Как же, прослышаны,  очень  приятно,  давайте  знакомиться,  я  новый
начальник облплана, Сечихин Павел Павлович, - он протянул руку,  но  Лосев
заложил руки за спину, покачался на носках.
   - Что это вам должен написать Аркадий Матвеевич? - и вдруг догадался. -
Может, статью? По случаю вступления в должность?
   - Статья в основном составлена, - деликатно и смущенно возразил Аркадий
Матвеевич. - Я обещал в смысле литературном.
   - Знаем, надо начать и кончить, всего-то, иначе бы они не беспокоились.
В наилучшем виде хотят предстать. Ваши  мысли,  Аркадий  Матвеевич,  -  их
подпись. И все в полном восторге  -  ах,  какой  у  нас  начальник,  какая
культура,  какой  слог!  Владеет  пером,  и  сам  хорош!  Вы  бы,  Аркадий
Матвеевич,  ему  еще  манеры  ваши  передали,  ему  бы   цены   не   было.
Представляете - волку, да еще крылья! - Лосев дал волю своему голосу, если
б он еще знал, какое невыносимое выражение у него на лице сейчас, но он  и
так наслаждался безоглядным своим гневом. - Вы, я  вижу,  не  стесняетесь,
товарищ новый начальник. Кричите, требуете. А ведь  Аркадий  Матвеевич  не
подчиненный ваш, вам бы просить его и кланяться.
   - Кто кричит? Вы сами кричите.
   Аркадий Матвеевич затревожился.
   - Будет тебе, Сережа, я виноват, я обещал человеку.
   - Неважно. Он права не имеет так себя вести. И вам, Аркадий  Матвеевич,
не стоит ему писать.
   - Да чего особенного случилось, Аркадий  Матвеевич?  Мы  уж  как-нибудь
сами разберемся, верно? Вы просто выпили лишку, товарищ Лосев,  перебрали,
бывает, - и Сечихин примирительно похлопал Лосева  по  рукаву.  -  Давайте
лучше я вас подвезу, куда вам?
   Солнце светило ему в глаза, никакого смущения не было в  их  прозрачной
выпуклости. Они просвечивали насквозь невозмутимым довольством.
   - А то давайте ко мне заедем? Наверняка собирались в облплан.
   - Хватит с меня и этого знакомства.
   - Напрасно вы. Все равно придется побывать, никуда от нас не  денетесь.
- Смеясь, он забрался в машину,  опустился  на  сиденье.  -  Жду,  Аркадий
Матвеевич, жду, голубчик!
   "Волга", взвизгнув от лишней скорости, умчалась.
   Некоторое время они стояли молча, глядя в разные стороны.
   - Простите, Аркадий Матвеевич, может, я чем испортил?
   Фигура Аркадия  Матвеевича  постепенно  обретала  прежнюю  величавость,
расправились плечи, голова поднялась.
   - Ах, Сережа, мне-то ничего не будет, я гнуться умею. Кто  гнется,  тот
выпрямляется. А ты вот накинулся, не разобравшись. Ты от него зависишь  по
всем статьям.
   Но Лосев приобнял Аркадия Матвеевича, прижал от полноты чувств.
   - Нет, каков экземпляр!
   Он не желал думать ни о  каких  последствиях,  гнев  освободил  его  от
всяких осмотрительных соображений. Счастливое это чувство уцелело в нем до
вечера, когда он сидел у Аркадия Матвеевича в  высоком  его  вольтеровском
кресле, наслаждаясь покоем и умной  беседой.  Не  саднило,  не  отзывалось
горечью, как бывало после того, как он сорвет гнев на подчиненных.
   Стены крохотной холостяцкой квартиры  Аркадия  Матвеевича  состояли  из
стеллажей, так что корешки книг пестрели вместо обоев. Тут были  сочинения
философов, начиная от Платона, книги о  войне,  мемуары  военачальников  и
история России. Мало кто знал, что  Аркадий  Матвеевич  воевал  командиром
батареи в противотанковом полку. Под Ржевом он попал в плен и после  войны
долго пребывал где-то на Севере. Чем он только не занимался в долгой своей
жизни - был мраморщиком,  рисовал  этикетки,  обучал  слепых,  работал  на
звероферме, конструировал детские игрушки, были у  него  даже  статьи,  от
которых никакой радости и почета не произошло -  одна  статья  о  немецком
влиянии на русскую администрацию, вторая  об  истории  русской  реакции  и
мракобесия.
   Кресло, обитое вишневым бархатом, уютно вбирало тело. Книги стояли  под
рукой, выдвижной  торшер  светил  прямо  на  страницы.  Спокойные  вечера,
наполненные чтением, представились Лосеву. Желанное, непривычное  счастье.
Кант, Сенека, Шопенгауэр - он перебирал эти полузнакомые  имена,  вряд  ли
когда-нибудь удастся прочитать их. Раскрыл книгу наугад,  там  были  жирно
подчеркнуты строки:
   "Человек есть цель сама по себе, то есть никогда никем (даже богом)  не
может быть использован только как средство".
   У Аркадия Матвеевича постоянно гостил кто-нибудь из родных, нынче жил у
него племянник Валерик, высокий молчаливый парень, мастер ОТК, у  которого
дома происходил ремонт, вот он и жил у дяди.
   Ужинали в кухне. Аркадий Матвеевич приготовил картофельную запеканку  с
мясом и грибами, коронный его  номер.  Лосев  нахваливал  и  запеканку,  и
самого  Аркадия  Матвеевича,  человека  обширных  способностей,   который,
однако, позволяет себя эксплуатировать...
   - Ты прости, Сережа, только я напишу ему статью, как обещал,  -  сказал
Аркадий Матвеевич, не поднимая глаз.
   Лосев рассердился. Хотя пришел  он  к  Аркадию  Матвеевичу  по  делу  -
посоветоваться о визите к Уварову, как да что говорить, - но тут готов был
вскочить, уйти, так возмутили его слова Аркадия Матвеевича - эта трусость,
приниженность. С какой стати вы обязаны работать на этого гуся?
   - Вы не добро делаете, а наоборот - поощряете  невежд,  создаете  дутые
авторитеты.
   - Просят люди, - оправдывался Аркадий Матвеевич. - Не  все  такие,  как
Сечихин.  И  он,  знаешь,  забавный  парень.  Умеет  перемножить   в   уме
семизначные цифры.
   - Кому это сейчас нужно?
   - Да, конечно, теперь не нужно. Но когда-то, наверное, ему пригодилось.
   - Если бы вы но писали им, то они бы сами должны были писать.  Чего  вы
боитесь отказать?
   - Страха у меня нет, - сказал Аркадий Матвеевич. - Я весь страх свой на
войне оставил. И зависимости нет. Я в любой момент могу на  пенсию.  Между
прочим, пенсионеры - самый независимый народ.
   - Оставьте вы его, - попросил Валерик.
   Но Лосев уже завелся. В такие моменты остановить его было невозможно.
   Аркадий Матвеевич поднял предупреждающе руку, перстень-печатка  блеснул
золотым  лучом,  запахнул  стеганый  свой  халат  с  достоинством  и  даже
некоторой гордостью.
   - Резон у меня, Сережа, кое-какой имеется... Я редко кому отказываю.  И
статьи пишу, и речи пишу. С охотой пишу. Мне тоже хочется  высказаться,  а
своей трибуны нет. Какие-то мыслишки бродят. Куда их  пристроить...  Пусть
люди произносят, печатают. Все-таки даром не пропадет. Кое-что  вычеркнут,
кое-что останется. То  одному,  то  другому  прилеплю.  Когда  человек  их
присвоит, то совсем хорошо. Одно дело - повторять чужие  мысли,  другое  -
присваивать их. Присвоенное становится убеждением.
   - Вы и сами могли бы произносить, сколько раз вам предлагали повышение.
   - Не хочу. Скажешь - не логично. Но не хочу. Иметь подчиненных - значит
быть несвободным. А мне моя духовная  жизнь  дорога.  Я  сибарит...  -  Он
слегка красовался,  поигрывал  голосом,  как  своим  перстнем.  -  Чувство
достоинства, оно, думаешь, в том, чтобы на хамство отвечать  хамством?  На
крик - криком? Тут руководствоваться надо совестью. Перед ней  не  уронить
себя ни злобой, ни холопством. Я лично воспитывать силой не могу.  Вот  ты
молодец, ты умеешь с ними разговаривать, а я теряюсь.  Я  могу  возражать,
когда  меня  слушают  с   охотой.   -   Он   вздохнул,   пригорюнился.   -
Невоспитанность действительно  бедствие  наше.  Вот  я  Сечихину  об  этом
вставить в речь хочу.
   - Волка учить блеять овцой, - пробурчал Лосев.
   Много лет он пользовался советами Аркадия Матвеевича,  обсуждал  с  ним
лыковские дела, выяснял, как, когда выйти с просьбой, вопросом, как бумагу
написать. Услуги Аркадия Матвеевича  принимались  сами  собой,  в  порядке
родственных  отношений.  Собственно,   родственником   Аркадий   Матвеевич
приходился  Антонине,  жене  Лосева,  однако  и  после  отъезда   Антонины
отношения сохранились, Аркадий Матвеевич остался так же участлив, и  Лосев
приписывал это их собственной дружбе.
   Ему не приходило в голову,  что,  в  сущности,  он  только  получал  от
Аркадия Матвеевича. Он возмутился бы, если б ему сказали, что он поступает
ненамного   лучше   Сечихина,   разве    что    действует    почтительней.
Почтительность,  казалось,  все  возмещала,  но  недаром  древние  китайцы
считали,  что  почтительность  появляется  после  утраты   справедливости.
Впрочем, как знать, может, и  через  Лосева  ухитрялся  Аркадий  Матвеевич
высказывать  свои  идеи.   Например,   когда   они   совместно   пробивали
строительство роддома. Да и сама идея нового роддома оформилась здесь. Так
что вполне возможно, что Аркадий Матвеевич при его  щепетильности  считал,
что пользуется Лосевым, эксплуатирует его для своих идей.
   У себя  в  Лыкове  Лосев  не  вспоминал  Аркадия  Матвеевича.  Пока  не
открывалась очередная нужда. Впрочем, никто не  задавался  вопросом,  чего
ради старается для них этот старик. Тот же Сечихин все  возмущение  Лосева
счел хмельной вздорностью, так