. Вчера Аркадий Матвеевич восхищался ими, здесь  же,
в кабинете Уварова, они не выглядели, что-то в них исчезло. Речка, заводь,
дом -  все  стало  обыкновенным,  ничем  не  лучше  тех,  что  печатают  в
"Огоньке", что висят на выставках, в музеях, сотни и тысячи пейзажей.
   - Фотография, конечно, не передает, - пробурчал он.
   Что? - не расслышал Уваров.
   Лосев ничего не ответил, положил  фотографии  в  конверт.  Паркеровская
ручка так и лежала на открытой незаполненной странице. Лосев повел пальцем
по желтой  полированной  столешнице,  по  изгибам  древесных  узоров,  они
сгущались и разрежались, сходились и расходились. Он стоял молча, забыв об
Уварове, уставясь в стол, соображая, что это те же годовые кольца,  и  все
эти красивые линии - итоги прожитых лет. Он подумал об  этом  безрадостно,
снова вспомнил про Любовь Вадимовну,  про  потный,  липкий  свой  стыд  на
берегу перед ней.
   - Нет, так нельзя! - вдруг сказал Лосев, поднял  голову  и  еще  смелее
повторил: - Нельзя!
   То, что он не позволял себе в разговорах у Поливанова и в горисполкоме,
и с Анисимовым, все,  что  скопилось,  -  все  вдруг  безудержно  хлынуло,
понеслось без всякого порядка, и его самого закрутило, повлекло  так,  что
он не слышал себя, только чувствовал, как дрожало в глубине горла. Никогда
еще он не произносил таких слов, совершенно непривычных слов  для  него  и
для этого  кабинета.  Когда-то  от  Тучковой  он  слыхал,  что  бесполезно
передавать картину словами, невозможно было рассказать про  то  рассветное
утро, туман над Плясвой, босые ноги  мальчишки-удильщика...  Но  ему  было
наплевать, что невозможно, он рассказывал, он видел,  как  на  одутловатом
лице Уварова поднялись брови, и не обратил на это внимания,  ни  на  какие
движения его лица, он не боялся Уварова, он ничего сейчас  не  боялся,  он
взмыл, освобождаясь от своих расчетов и уловок.
   Резиновый моторчик раскручивался, пропеллер вертелся быстрее,  быстрее,
наступил миг, когда модель надо было  отпускать,  она  оставалась  одна  в
воздухе и летела, летела, а они бежали за ней, подняв головы. Так и у него
- слова срывались, и он бежал за ними, поэтому он сравнил талант художника
с самолетом; живопись помогает увидеть природу иначе,  открывает  красоту,
как открывается земля с самолета в совершенно иной,  беззащитной  красоте.
Он говорил о проекте Ивана Жмурина, какой привлекательный можно сделать из
Лыкова городок русской старины, провинциального  быта,  не  изгонять  этот
быт, не уничтожать его, а сохранить...
   Сохранить порядок домов на набережной,  за  ними  встанут  новые  дома.
Пристань,  павильоны,  играет  духовой   оркестр,   сияет   медная   крыша
кисловского дома. Висят  старые  вывески.  Мастерские,  где  шорники  шьют
упряжь, в кузне  куют  крюки,  ручки,  бондари  делают  бочонки,  кадушки,
свистульки, все изделия тут же продаются.
   Отчаяние воодушевило его и вызвало сладостное чувство неразумности. То,
что  он  говорил,  уже  не  могло  помочь  делу,  разве  что  окончательно
испортить, все это было сыро, непродуманно. Не мудрено, что он  запутался,
сбился, он же не  привык  говорить  без  плана,  а  тут  у  него  не  было
подготовлено, было лишь счастье выговориться, душу отвести.
   Пропадай моя телега!..
   Давно Уваров должен был его прервать, вместо этого слушал бесстрастно.
   А Лосеву все было  нипочем.  Он  вспомнил  Костика  с  его  чечеткой  и
рассмеялся.
   Брови Уварова сдвинулись; он тихо сказал:
   - Далеко ты зашел. Когда это ты успел...
   От этого тихого предостережения тот, прежний, Лосев опомнился, с тоской
подумал: "Что я говорю? Зачем?.." Понял, что  все  идет  к  концу,  и  это
придало ему новую храбрость.
   - А что, не прав я? - с дерзостью сказал он. - Из нашего  города  можно
сделать отличный туристский центр.  Это  тоже  наша  индустрия.  Население
занять в сфере обслуживания,  восстановим  Петровскую  крепость,  поставим
пушки, рядом будет мотель. Затраты окупят себя быстро, знаете когда?
   Появилась Александра Андреевна, поставила поднос  с  кофе  и  печеньем.
Налила в чашечки. Как и когда ее вызвал Уваров, Лосев  не  заметил,  понял
лишь, что, значит, еще есть какое-то время.
   Уваров прохаживался  с  чашечкой  в  руках,  пил  маленькими  глотками.
Одутловатое  лицо  его  с  высоко  поднятыми  бровями  смотрело  откуда-то
издалека, недоступно и без отклика. Слова  Лосева  падали  в  пустоту,  не
вызывая ни противодействия, ни сочувствия. Но его  слушали.  Микрофон  был
включен.
   - Это что, у тебя обговорено с горкомом?
   - Нет. Я вам первому... решился.
   Сглотнул приторную сладость этой фразы. И подивился  неожиданной  своей
чувствительности. Не такое ведь произносил.
   Идею же свою Лосев вынашивал  давно  и  кое  с  кем  проверял.  В  план
следующей пятилетки включил гостиницу. Заказал прикинуть проект  кемпинга.
Автобусную   линию   уже   подготовил.   Запроектировал   три    маленьких
ресторанчика. Один уже построил. Уварову до времени не открывался, боялся,
чтобы тот не поломал своей логикой.
   - Разве не нужен нам для молодежи, для истории древний русский городок?
С которого Россия начиналась, подлинный, сохраненный! Вы  говорите  -  все
можно подсчитать. Давайте подсчитаем. Вы в Суздале были? А в Тырнове? А  в
Угличе? Видели, какая потребность у  народа...  Единственное,  о  чем  вас
прошу...
   Уваров вскинул брови.
   - ...это согласиться со мной!
   Наконец-то он заставил Уварова усмехнуться.
   Темно-коричневый костюм сидел на  Уварове  без  морщинки,  как  влитой.
Белая рубашка с черным галстуком и черные туфли с желтизной,  все  в  тон,
подогнано, как форма, никаких особых примет. Кто выбирал ему этот костюм -
жена? Кто она? О чем они говорят дома? Никто ничего не  знал  об  Уварове.
Известно было, что он не пьет, не играет в преферанс, не ходит на рыбалку,
на охоту, то есть отвергает обычный набор номенклатурных радостей.  Многие
считали его идеалом современного  руководителя.  Подражать  ему  Лосев  не
пробовал, но часто им любовался. Всегда одинаково  энергичный,  готовый  к
действию, он был как электрический ток и так же, как ток, опасен.
   - Фантазер ты, - сказал Уваров. - Вот уж не ожидал. Хорошо, что у  тебя
это сочетается с делом. Втихаря, значит,  вынашивал  свою  голубую  мечту.
Правильно. Но знаешь, не для тебя этот вариант. На культуре, на туризме не
выдвинешься. Не ведущая это линия. Слава, может, и будет,  а  движения  не
будет, - голос у него был мягкий, говорил он с паузами, но  прерывать  его
никто бы не рискнул. - Поэт... В молодости стихи писал? Признайся - писал.
Неизбежно... А не кажется ли тебе,  что  слишком  много  развелось  у  нас
поэтов? И художников. Пишут, пишут, ничем другим не занимаются, а  кормить
их надо. Требуют корму. Между  прочим,  за  народный  счет,  поскольку  не
окупают себя. Убыточны. Сто художников на наш город. Зачем? Свои областные
поэты. У нас и лучших московских читать не  успевают.  Каменев  расплодил,
как будто в этом культура. Как же, - сто художников - показатель! А  людей
дела - не хватает, - вены на висках его взбухли, вокруг  глаз  сморщилось,
состарилось. - От чего мы больше  всего  теряем?  Мне  говорят:  пьянство,
воровство, халтура. Не это главное. Главное - не  хватает  деловых  людей.
Мешают им. Не верят... Сбиваем друг друга с толку  показателями.  Работаем
плохо, а показатели хорошие. Как мы плохо работаем!  Разучились  работать.
Не можем ничего сделать, не переделывая. Дорожники, я ж их за руку схватил
- битум экономят! Вчера  был  у  глуховцев.  Кофточки  выпускают  -  срам!
Покупатели  жалуются.  Собрал,  стыдить  начал.  Обижаются.   У   нас   на
предприятии  передовики,  маяки...  Передовики  есть,  а  кофточку  надеть
нельзя. Не решаемся людям в лицо сказать  -  лентяи,  халтурщики,  за  что
деньги получаете! - Он каменно бил ребром ладони по  столу,  в  глаза  ему
было невозможно смотреть. - У нас хнычут: хозяина нет. В Америке, думаешь,
хозяина кто-нибудь видел? Я в отеле спрашивал. Какой хозяин? У них  хозяин
- компания, сто отелей, безличность. Но  у  них  деловые  люди  командуют.
Культ дела! Непрерывно подсчитывают - выгодно-невыгодно. А мы  расчетливых
людей  презираем.  Меня  один  писака  компьютером  назвал.  Заклеймил,  -
откуда-то в руках Уварова появилась маленькая коробка  компьютера,  пальцы
побежали по кнопкам, загорелись цифры красного неона. - Да,  я  компьютер!
Ну и что! Чем это плохо? Если бы  люди  работали,  как  этот  компьютер  -
четко, честно, надежно,  -  думаешь,  плохо  бы  было?  В  машину  человек
вкладывает свою мечту  о  совершенстве,  согласен?  Нет,  ты  согласен?  -
властно потребовал Уваров, перегибаясь к Лосеву через стол, в движении его
были какое-то беспокойство и неуверенность.
   Лосев вдруг подумал, что Уваров одинок. Подумал так потому, что  и  сам
последнее время испытывал одиночество, друзья-приятели куда-то исчезали  -
одни из самолюбия  требовали,  чтобы  он  звонил  первый,  проявлял  знаки
внимания, он забывал, они обижались, другие начинали его  эксплуатировать,
чего-то просить, устраивать через него. Постепенно он  становился  одинок.
Одиночество освобождало, приносило независимость.
   -  ...Зато  художников  разводим,  дармоедов,  захребетников!  Здоровые
мужики с карандашиками сидят, а на стройках людей нет...
   - При чем тут художники? - не выдержал Лосев. - Это вы зря.
   Уваров ничего не ответил, пробарабанил пальцами по столу, сбившиеся его
короткие  рыжеватые  волосы  улеглись  сами  собою,   воротничок   рубашки
выпрямился, разгладился, обычное высокомерное выражение вернулось к  нему,
отделив его от Лосева, от  всего,  о  чем  они  говорили.  Мягким,  ровным
голосом он сообщил, что хочет взять Лосева к  себе,  заместителем,  первым
замом.
   Лосев мгновенно вспотел, почувствовал, как прилипла рубашка  на  спине,
пот выступил на лбу. Было стыдно перед  Уваровым,  но  он  ничего  не  мог
поделать с собой. Слишком это было внезапно,  и  слишком  долго  он  этого
ждал. Слушок вился давно, его спрашивали и  в  Лыкове,  и  в  области,  он
отшучивался, уверял, что не собирается в аппарат. Однако с ним самим никто
из начальства разговора не вел.  Последнее  время  слухи  прекратились,  и
стало неприятно, ничего не было,  а  неприятно,  томило,  что  кто-то  там
наверху, может, отверг его кандидатуру. Не пришелся. Разонравился. За что?
Кому? Самое лучшее уверять, что  не  хочешь  в  аппарат.  В  любом  случае
выгодно  -  судьбу  не  дразнишь,  и  люди  уважают,  и   страхуешься   от
разочарований.
   И вот  оно  свершилось,  раз  Уваров  сказал  -  значит  все,  поспело,
согласовано.
   - Спасибо, - Лосев облизнул губы. - Не  знаю,  как  сумею.  Фантазии  у
меня... Машины во мне мало.
   - Появится. В тебе есть другое... - он  повернул  двумя  пальцами,  как
поворачивают ключ зажигания, и прицокнул... -  Фантазии  у  тебя  завелись
оттого, что засиделся. Тесно там тебе стало.
   В  стеклах  книжных  шкафов   отражался   заоконный   вид   на   город;
телевизионная башня, площадь,  многоэтажный  корпус  химкомбината,  стекла
дробили вид на куски, повторяли. Над шкафом висела карта области: кудлатое
зеленое облако, на край которого черным кружком закатился Лыков, городок с
ноготок, домотканый, деревянный, с петухами и садами-огородами.
   Отсюда можно  будет  больше  сделать  для  Лыкова,  и  с  мостом,  и  с
Петровской крепостью. Легче решать вопрос об освоении местного серого туфа
- дивного стройматериала. Вся область, со всеми районами,  вся  эта  карта
будет висеть в  его  новом  кабинете.  Целое  государство.  С  мстительным
удовольствием подумалось о  Пашкове,  как  тот  будет  стоять  перед  ним,
прижимая папку. И сразу мысль его перескочила на Сечихина, как он позвонит
и скажет - вы, Сечихин, хотели, чтобы я к вам зашел, но, извините, времени
у меня нет, уж придется вам явиться, и в  кабинете  будет  сидеть  Аркадий
Матвеевич... Так что, честно  говоря,  в  первые  минуты  Лосев  думал  не
столько  о  деле,  сколько  тешил  свое   самолюбие   мстительными   этими
картинками. И тут же представил он  себе  новую  квартиру,  просторную,  с
лоджией, и широкая лестница, и лифт.
   - Дело не в должности, сделать можно больше - вот что дорого. Верно?  -
с проницательностью спросил Уваров, склонив голову, словно прислушиваясь к
тому, что  происходило  внутри  лосевского  организма.  -  И  перспективы.
Движение. Мы сами не знаем своих возможностей.
   Каждая фраза тут,  каждое  слово  имели  значение.  Перспектива  -  это
вообще. Но дальше шло "движение", значит, не вообще перспектива, а в связи
с движением, то есть  передвижкой.  И  предыдущие  уваровские  слова  тоже
напомнились, высветились. Про выговор, например, ясно, что выговор помешал
бы  назначению  Лосева,  в  момент  назначения  любая  случайность   может
помешать. Удивительно, как его разглагольствования не  отвратили  Уварова,
ужас, что он тут наворотил, - картина! пейзаж! - с какой  горячностью.  Не
мудрено, если б Уваров передумал, зачем ему такой вздорный зам; так  Лосев
никогда бы и не узнала  чего  он  лишился.  Прояснились  и  прочие  извивы
разговора и почему Уваров терпел, не спешил закончить прием.  До  сих  пор
Лосеву казалось, что разговор вел он, добиваясь своего, теперь  ясно,  что
Уварову спор насчет Жмуркиной заводи был нужен, чтобы проверить, прояснить
своего будущего зама.
   Лосеву нравилось думать, что  Уваров,  как  человек  выдающийся,  хотел
иметь заместителем не бессловесного исполнителя, а работника  с  выдумкой,
мыслящего, способного и  подсказать,  и  понять  идею  своего  начальника.
Талантливый руководитель не боится брать себе способных замов.  В  подборе
подчиненных полезно соблюдать правило - с одной стороны, оставаться  умнее
их и способнее, с другой - не оказаться среди дураков и карьеристов.
   Уваров накрыл рукой руку Лосева.
   - Знал бы ты, как мне трудно. Ничего не получается. Бьемся, бьемся... -
Рука его была неожиданно горячей. Он вздохнул, вздох этот прорвался сквозь
все затворы, из самых глубин. Лосеву услышалось, как там, скрытая от всех,
жила и страдала уваровская душа. Его охватило чувство  понимания,  дружбы,
согласия, порывало признаться, что на него, Лосева, тоже нападает отчаянье
от того, что никто не хочет работать, сколько раз он убеждался, что и  сам
по-настоящему не умеет... Но он понимал, что Уварову не нужны утешения.  И
тот, деловой, все учитывающий Лосев указал, что не следует ему соваться со
своими переживаниями, лучше, используя настроение, намекнуть,  что  теперь
неудобно возвращаться в Лыков с пустыми руками.  Вместо  Жмуркиной  заводи
хотя бы автобусы и железо, и Уваров согласился, не торгуясь; как бы заодно
с ним Лосев впервые рассматривал нужды своего города со стороны. Только  в
вопросе о ставке библиотекарям он заспорил. Понимал, что просьба его не  к
месту, никак не соответствует ходу разговора  и  сейчас  слишком  хлопотно
будет  Уварову  пробить  пересмотр  ставок.  Не  нужно  было   настаивать,
чувствовал, что и без того Уваров дает, что может, и было  самому  тяжело,
когда Уваров поморщился, согласился.
   - А ты настойчивый мужик, - сказал Уваров, прощаясь.
   Из  приемной  Лосев  специально  свернул  в  коридорчик  мимо  кабинета
Пашкова,  мечтая  встретить  его  сейчас,  ничего   не   сказать,   только
улыбнуться, чуть подмигнуть, ручкой помахать... Он даже  приоткрыл  дверь,
но в кабинете никого не было. Все равно, неважно, он  плыл  над  ковровыми
дорожками коридора, в груди у него тенькало, пело, как будто  там  бежало,
распевая невесть что, его мальчишество.



15

   Письмо первое. 7 августа 1936 г.

   Прелесть моя, Елизавета Авдеевна!  Наконец-то  завязалась  моя  работа.
Вторая неделя кончается, как пребываю я у Ваших пенатов. И наконец  пошло,
покатилось, и все опять стало  прекрасно.  У  меня  от  работы  зависит  и
настроение, и зрение, и цвет лица, и даже рост. По первому взгляду, как  я
Вам писал, понравилось мне тут  -  устойчивостью  жизни.  Те  же  извечные
лопухи, те же старухи в темных платках на лавках, те же веранды в  цветных
стеклышках, базары, гуляние в саду. Затем меня в местном отеле, то бишь  в
Доме крестьянина, лишили отдельного номера по случаю приезда начальства  и
определили в нормальном  общежитии.  Что  было  отчасти  любопытно.  Среди
сокоечников были уполномоченные, замученные бумагами, до поздней ночи  они
переписывали  формы,  линовали,  графили  под  копирку.  Графят  в   нашем
отечестве  неслыханное  количество  бумаги.  Я  не   удержался,   набросал
несколько рук, сильных, ловких,  которые  вместо  топоров,  лопат  держали
карандаши. Двое колхозников приехали. Передовики. Маются. Еще во  вкус  не
вошли,  неловко:  за  что,  мол,  платят  деньги,  за  что  талоны  выдали
бесплатные на питание? Один из Журневки, может помните, деревня на Плясве?
Он впервые в жизни летом в городе  очутился.  По  привычке  вскакивает  на
заре, выходит в подштанниках во двор, стоит - не знает, куда себя  девать.
Я и его нарисовал, с тоской в глазах и  смущением.  Не  понимает,  что  же
произошло, - он просто работал, как привык у  себя  в  единоличности,  как
земля требует, и вдруг, пожалуйте  -  передовик,  чуть  ли  не  герой.  По
чистоте души чувствует себя как самозванец. А сам коричневый, волосы белые
- как негатив, на руке браслет цыганский,  цыганка  подарила,  снимать  не
велела. В главной моей работе меж тем был  полный  захлоп.  Между  прочим,
из-за Вас. Впрочем, все, что приключается в этом городке,  все  связано  с
Вами - тем оно и сладко, тем оно и горько.
   Надобно заметить, что от  пленэра  я  отвык,  однако,  не  зная  этого,
принялся весьма лихо, и все получилось само собою, ловко и быстро, так что
и осмыслить ничего не успел. Я ведь как - если можно не думать - не думаю.
Нынче - не мыслю, значит существую. Гляжу готово  -  песок,  сходни,  Ваша
фигурка в том белом платьице, вышитом красными цветами, какое было на  Вас
в Сестрорецке, когда Вы  гостили  у  Сологубов  перед  отъездом  в  Париж,
помните? Потом Брюсов пожаловал и мой  незабвенный  друг  и  учитель  Яков
Иванович. Пекли картошку, плясали, все ухаживали  за  Вами,  и  Вы  читали
Лермонтова. Воспоминаниям предаваться  не  желаю,  остерегаюсь  расстроить
Вас, хотел лишь платье напомнить. Не знаю, помнят ли женщины свои  платья,
хотя бы победоносные платья? То Ваше  платье  и  трава  сразу  выписались,
позади кусты и Ваш дом. Но столько света вобрала Ваша светлость,  что  дом
сразу потерялся. А Вы ведь просили дом, со  всем  его  окружением.  Вам-то
нужен был пейзаж, а не Ваш портрет.  Вы-то  свою  тоску  по  отчим  местам
хотели утишить предметностью. Чтобы возвращаться через мою картину  домой.
Вы-то мечтали у себя в Париже дом лыковский иметь перед глазами... "такой,
как тогда!"
   Все это я припомнил, очнулся и оборвал на полпути. Потому  что  сам  не
подозревал, что, вместо того чтобы писать картину для Вас,  писал  ее  для
себя, пытаясь через нее вернуться к Вам, в те  летние  дни  Сестрорецка  и
вслед за ними - в наши с Вами парижские дни. У  этого  холста  столкнулась
Ваша тоска с моей тоской. Для любого постороннего, кроме нас с  Вами,  это
глупое, бессмысленное единоборство. Мне же было куда как  мучительно.  Тем
не менее я решился расстаться с Вашей фигурой. Уверял  себя,  что  жертва,
которую я приношу, - она Вам приятна. Тут один  местный  начальник,  некий
Поливанов, заинтересовался моей работой или  моей  особой,  не  знаю.  Тем
более что выгляжу я для здешних мест подозрительно - по  совету  милейшего
Бруни нарядился я в холщовую блузу, мятую шляпу, в полном  соответствии  с
представлением о художниках.  Мне  б  еще  длинные  волосы,  да  не  успел
отрастить. Поливанов, человек  просвещенный,  по  наряду  признал  во  мне
художника  и  самолично  посетил  меня  на   натуре.   Фигура   Ваша   уже
обозначилась, и он стал допытываться - кто такая?  Я