Был  в  этой
картинке и сам Лосев. Его  сопровождал  новый  председатель  горисполкома,
прорабы, инженеры, он что-то указывал, они записывали.
   Видеть себя в роли первого зама было приятно, хотя была в этой картинке
какая-то насмешечка: вертись не вертись, никуда не позвонишь, а все  будет
так.
   Тут вспомнилось ему записанное в тетрадке отца  про  будущее,  которое,
возможно, существует заранее приготовленное. Как в поезде. Стоишь у окна и
смотришь, как появляется платформа, девушка с рюкзаком. Будущее вдвигается
в оконную раму. Оно ждет за краем окна уже готовое. Нам кажется,  что  оно
возникло, а на самом деле мы доехали до него, то есть  дожили.  Оно  давно
было приготовлено там, впереди.
   Вставили новый диапозитив, другую картинку,  в  которой  ему  предстоит
очутиться - новоселье. Перевезет на новую квартиру сестру  с  племянником,
сестра напечет пироги с капустой, с мясом, он пригласит Грищенко,  Аркадия
Матвеевича, Наталью. Пригласит и Уварова, да тот не придет,  и  все  будут
поздравлять Лосева с повышением... Жизнь просматривалась вперед вплоть  до
мелких подробностей, как в сильный бинокль. Стоило подвернуть окуляры -  и
можно было увидеть  его  командировки  в  Москву,  в  Госплан,  его  новый
кабинет, который он хорошо  знал,  потому  что  это  был  кабинет  бывшего
первого зама, ныне пенсионера, виделось, каким станет кабинет, когда  стол
переставят к окну и  на  подоконник  поставят  китайскую  розу.  Все  было
известно наперед. Например, в какой  санаторий  ему  теперь  будут  давать
путевку.
   Предстоящая жизнь его была  расписана,  был  нерушимый  ее  распорядок,
выдавался с должностью.
   Лосев вскочил. Эх, была б гитара, он сыграл  бы,  спел  назло  принуде,
которая управляла им, лишая его  всякого  выбора.  Сделать  бы  что-нибудь
такое, ни с того ни с сего.
   Но сколько он ни прислушивался к себе,  ничего  не  возникало  _такого,
необязательного, непредусмотренного_; придумать, конечно, можно  было,  но
это не то.
   Он опустился на четвереньки, уставился на  затоптанные  разводы  ковра.
Пахло пылью. Пижама с желтыми полосками делала  его  похожим  на  ряженого
тигра.
   Год за годом он делал то, что положено,  привык,  окончательно  привык.
Неизвестно, что мешало ему нарушить, словно наткнулся на какую-то силу...
   Неуклюже уселся на диван. Таня не поняла, но смотрела на  него  весело,
готовая принять участие в игре. Он сидел печальный, поджав ноги.
   - Ну и что же вы придумали? Как вы решили бороться? - спросила она.
   Лосев не откликнулся. Тогда она посоветовала ехать в Москву  хлопотать,
можно еще успеть, во время экскурсий многие предлагали ей  свою  помощь  -
дочь одного министра, заместитель  редактора  московского  журнала.  Стоит
бросить клич, и люди помогут.
   - Я к ним обращусь, если вам неудобно. Мне удобно. Мне бояться нечего.
   Неосмотрительные ее слова взорвали его:
   - А мне тоже нечего бояться, к вашему сведению! Я к Уварову иду не ради
карьеры! И не потому, что меня обкрутили. Я все понимаю, - он стукнул себя
кулаком по колену. - И если я так делаю, значит, так надо!
   Таня зябко съежилась, укрылась на кровати.
   - ...Уважительная у меня причина! - говорил он победно. - Знаете,  ради
чего я иду?.. Хотите, скажу?
   Хотя причина  пришла  ему  в  голову  только  что,  но  он  верил,  что
существовала  она  и  раньше,  такая  она  была   простая,   убедительная.
Заключалась она в проекте туристского центра, который он изложил Уварову и
сейчас стал повторять Тане. Расписывал увлеченно, с пылом, свободней,  чем
в уваровском кабинете, как все надо устроить, возводил монастырские стены,
реставрировал башенки, терема, золотил маковки церквей,  малевал  вывески,
пока не вырос несколько пряничный, сочиненный  из  всех  мечтаний,  и  ее,
старинный городок. Коммерчески выгодный - с трактирами, медовой брагой,  с
блинами и забытыми ремеслами вроде гончарных,  берестяных,  кузнечных,  и,
конечно, изразцы на местных глинах, с цветной глазурью и красками большого
огня. Реализовать такое поможет его новая должность. Оттуда, сверху, легче
протолкнуть, средства изыскать. Ради этого и согласился он. Вот в чем  его
оправдание. Чем власти больше, тем скорее можно осуществить его  план.  Не
ради себя он старался. Он готов был, если  угодно,  перетерпеть  за  такое
благородное дело, пострадать от всяких сплетен...
   Таня не перебивала, слушала внимательно.
   - Теперь понятно? - спросил он.
   Она опечаленно кивнула.
   - Почему вы не согласны? Чем-то приходится жертвовать. В данном  случае
- Жмуркиной заводью. А вы как думали?..
   Он увидел ее взгляд и рассердился:
   - Ну не мог я отбить ее! Не мог! Невозможно было!
   Таня покраснела, сказала пристыженно:
   - Так-то так... Извините,  но  нехорошо,  что  это  совпадает  с  вашей
выгодой. Вы сами ничем не жертвуете. Я вам, конечно, верю, дивная идея, но
она вас ведет наверх. Вы отдаете Жмуркину заводь,  а  получаете  взамен...
Это не совсем честно.
   - Что нечестно? - растерянно спросил он.
   - Ну, этот туристский центр, вы же из-за него меняетесь. А какое  право
у вас на такой обмен?
   - Хорошо же вы обо мне думаете!
   - Вы не виноваты, вам расставили ловушку, - холодно сказала Таня. -  Вы
попались на расчеты: столько-то пользы, столько-то  вреда.  Но  вы  же  не
станете идти против своей совести, Сергей Степаныч, пусть польза,  выгода,
пусть ради города - все равно не станете! -  Она  стиснула  пальцы,  глаза
подняла,  моля  подтвердить,  не  зная,  какие  еще  слова  найти.  -   Вы
давным-давно заслужили повышение, я рада за вас, честное слово! Но не так.
Не уступая. Ведь можно еще бороться.
   Он увидел, что она думает про него. Нашлась живая душа,  которой  важно
то, что с ним происходит. Какое это счастье! В той машине  деловой  жизни,
что крутила его столько лет, редко  кто  интересовался  им  самим,  каждый
занят был собою, своими переживаниями и каждый мечтал, чтобы кто-то другой
вник в его заботы и чувства. За ее волнение  он  прощал  неприятное  в  ее
словах. Он смотрел на нее с нежностью, на побелелые в  сгибах  пальцы,  на
гладкую ее сверкающую шею, слушал ее теплый голос:
   - Я помогу вам, вот увидите, это справедливое дело, с ним  можно  пойти
куда угодно!
   Потом он вспомнит ее слова, но тогда не обратил на  них  внимания,  что
она могла, эта пигалица? Наивный энтузиазм ее мог сколько угодно биться  о
стекло вежливо внимающих консультантов,  референтов,  помощников,  молодых
людей, готовых пойти навстречу, разобраться, выяснить,  помочь,  поскольку
обратился рядовой труженик из провинции, готовых даже на  звонок  Пашкову:
"Что у вас там?.." Слишком хорошо он  знал  этих  вышколенных,  увертливых
ребят...
   То, что смутно беспокоило Лосева во  всей  этой  истории,  теперь  Таня
произнесла вслух, она определила больное место, и с этой минуты Лосев стал
ощущать дурное и стыдное в своем согласии. С любым другим Лосев перевел бы
разговор на дело и там логически доказал бы правильность  своего  решения,
никакого иного решения не существовало, в сущности Таня ничего  другого  и
не могла подсказать. Совесть, душа... Все это для Лосева оставалось  милым
детским лепетом. Действовало скорее то, что Таня выгораживала его.
   В мыслях его наступила путаница. Где-то проскакивал кликушеский голосок
Ильи Самсоновича: "Дух сомнения! Беги его! Не  допускай,  стронешься  -  и
невесть куда потащит!.." И он не хотел сомневаться...
   Хмурые тени бродили по его лицу. Он не умел спорить с  собой,  он  умел
приказывать себе, делать  выводы,  взвешивать  пользу  и  вред,  подавлять
ненужные колебания. Сейчас он перестал быть хозяином  положения,  то,  что
происходило, происходило с ним самим, и он уже  не  мог  ни  подавить,  ни
взвесить...
   - Бедный вы  мой,  -  сказала  она,  тронутая  его  печалью.  Глаза  их
встретились, ударились друг о друга. Лосев облизнул пересохшие губы,  и  в
этот момент Таня произнесла:
   - Идите ко мне.



19

   Зрение медленно возвращалось к нему.
   И слух.
   Он услышал стук своего сердца.
   Оно билось, колотилось с размаху о грудную клетку. Рядом он слышал, как
бьется ее сердце.
   Только что они составляли одно целое, у них было одно сердце, они  были
единым существом, то, что было хорошо одному, то было  хорошо  и  другому,
каждый старался угадать желание другого, сделать другого счастливым. Любым
своим изгибом тело старалось соединиться с другим телом.  Казалось,  ничто
не могло отдалить их друг от друга.  Они  пребывали  вдвоем  на  пустынной
голой земле. На ней не осталось ни городов, ни рек.  Остановились  стрелки
всех часов. Время кончилось. Ни звука не проникало к ним.
   То, что их волновало, еле различалось с  высоты.  Маленькие,  крохотные
предметы - и эта заводь, и этот Уваров - ничего не стоили в  сравнении  со
счастьем, которое они  испытывали.  Это  был  взрыв  жизни,  окончательная
истрата ее, состояние наибольшей полноты и наибольшего опустошения.
   Горячие тела их лежали обессиленные, впитывая покой.  Плечи,  ноги  еще
соприкасались, но течение уже разносило их обоих. Они медленно  всплывали,
поднимались к свету. Разлука брезжила где-то наверху. Так  бывало  всегда.
Близость, предельная, казалось, близость, и расхождение.
   Опытность ее  была  неожиданной.  Опытность  и  откровенность.  Она  не
стеснялась ни в словах, ни в жестах, но Лосеву это нравилось и  было  жаль
приходящего отчуждения.
   Лицо Тани поднялось  над  ним,  влажное  и  счастливое.  Капельки  нота
блестели на верхней губе. Лосев разглядывал ее лицо, учился читать его.
   Без очков зрачки ее стали  большие,  жгуче-черные.  Только  что  в  них
распахнулось навылет, насквозь, и  вот  уже  в  глубине  появилось  новое,
ускользающее, непонятное.
   Тело у нее было сильное, послушное. Оказалось, она была замужем,  вышла
на последнем курсе института. Через год разошлись. Скучно было с ним. И  в
постели скучно, несмотря на  то,  что  видный  был  парень  и  спортивный.
Рассказывала она без смущения, простыми словами, которые  сперва  казались
грубоватыми, но после них все  остальное  становилось  манерным.  Зачем-то
Лосев расспрашивал ее о том, что было, не сразу почувствовав ее неохоту.

   Забудем клятвы, данные другим,
   Запомним клятвы, данные друг другу.

   Она знала много стихов, произносила их вместо ответа, иногда  невпопад,
хотя потом какой-то смысл появлялся. Стихи объясняли больше обычных  слов.
И подходили они к ним обоим поразительно ловко.

   Какое счастье сон вдвоем -
   Кто нам позволил это?

   Лосев удивлялся количеству существующих на свете стихов обо  всем  том,
что  происходило  между  ними.  Обозначить  это   словом   "любовь"   было
неинтересно, оно обезличивало. Да и слова этого он  опасался.  Между  ними
возникали тонкие и разные чувства и  душевные  перемены,  и  только  стихи
могли как-то эти чувства уловить и назвать.
   Серенький, моросящий денек прильнул к окну.  Утро  двигалось  медленно.
Они засыпали и просыпались  под  дозорный  перестук  капель  у  водостока.
Старая  гостиница  имела  толстые  стены.  От   них   возникал   покой   и
защищенность. И двери в  номере  были  массивные,  и  ручка  на  них  была
бронзовая, литая, тяжелая.
   Они жили здесь долго, давным-давно, отделенные от  всего  мира.  Иногда
она будила его, шепча на ухо стихи  или  напевая  своим  теплым,  замшевым
голосом:

   Она лежала на спине,
   Нагие раздвоивши груди, -
   И тихо, как вода в сосуде,
   Стояла жизнь ее во сне.

   Последние  строчки  она  заставила  его  повторить  и  восхититься   их
красотой. Впервые после школы он  произносил  стихи.  Язык  его  ворочался
неуклюже, теряя ритм, сбиваясь. Слыша свой голос, он усмехался. Уж  больно
необычны были для него слова, если бы кто-нибудь услышал его...
   Она распахнула окно, стала, раскинув руки, в своей прозрачной  рубашке.
Позвала его, поддразнивая: убоится? И он пошел на  эту  детскую  подначку,
встал рядом с ней на виду улицы. Внизу шли воскресные люди, ели мороженое,
несли арбузы,  с  неба  прикрапывало,  тонкие  блестки  проносились  мимо,
соединяя их с небом и землей. Люди не  смотрели  на  них,  занятые  делами
собственной важности, хотя кто-то, конечно, видел их; этому  обязательному
соглядатаю Лосев показал язык...


   В молодости, да и позже, начав работать в районе, Лосев гулял крепко  и
жадно. Девки любили не хмельное его веселье, а решительность. Считали  его
ходоком и тем не менее липли к нему. И никаких сплетен о нем  ни  бродило,
никого, кроме своих ребят, эти шашни не интересовали. Став начальством, он
почувствовал, как все осложнилось. И женщины так просто не отвязывались, и
все делалось известным. Дошло до того, что его вызвали, предупредили, и он
себе раз навсегда запретил. Либо служить, либо гулять.  А  когда  женился,
надолго завязал. Во всяком случае, у себя в городе себе больше  ничего  не
позволял, глаз даже  не  клал.  Нельзя  так  нельзя.  Власть  и  должность
налагали свои ограничения. Лосев  давно  усвоил,  что  за  все  приходится
платить.  Правда,  уезжая  в  отпуск,  куда-нибудь  на  побережье,  он  не
сторонился. Получалось  это  само  собой,  опять-таки  без  усилий  с  его
стороны. Ни разу эти увлечения не захватывали его всерьез.  Он  вообще  не
очень представлял, для чего  всерьез  заниматься  этим  чувством.  Женщины
нравились ему разные, лишь бы фигура была хорошая. Есть  мужчины,  которые
предпочитают красивое лицо, есть,  которые  ищут  душу,  и  есть,  которым
прежде всего нужна хорошенькая фигурка. Лосев называл  себя  "фигуристом".
Эта сторона  существования  было  ясна,  женщины  были  украшением  жизни,
источником радостей.
   После разрыва с Антониной уверенность в себе пропала.  Впервые  женщины
предстали существами сложными, опасными. Он перестал ценить  свои  краткие
победы. Никакие это не были победы, в сущности,  он  никогда  не  завоевал
сердце женщины. Из того, что они ложились с ним в постель, не значило, что
они любили его. Вполне возможно, не он, а они  играли  им,  получали  его,
когда сами хотели, и оставляли... В Москве он еще  раз  убедился,  что  не
понимает женщин. Произошло это с Галей,  крымской  его  знакомой,  рослой,
чрезвычайно активной девицей, которая в  первый  же  вечер  после  танцев,
когда они остались  вдвоем,  предложила  спуститься  на  пляж  и  купаться
голыми. Она была кандидатом химических наук, лихая на  язык,  знающая  все
обо всем и обо всех, типично московская дамочка. Приехав зимой  в  Москву,
он встретился с ней в гостинице, и она  пригласила  назавтра  к  себе.  Он
приехал, ни о чем не подозревая, она открыла дверь, чмокнула его  в  щеку,
ввела в комнаты, где была какая-то пара и  высокий  блондин  с  доверчивым
приятным лицом. Звали его Олег, оказалось, что он муж Гали. Она  знакомила
их, прикусив улыбку. У Лосева  хватило  выдержки  не  смутиться,  даже  на
гитаре сыграл, завязал с Олегом разговор о  причинах  пьянства,  поскольку
Олег занимался психологией. У Олега на сей счет имелись  остроумные  идеи.
Слушая его, Лосев казался себе провинциалом - и статью  недопека,  и  умом
недотыка. Чего Галину завело, какого рожна ей не хватает?  Снова  и  снова
женская натура ставила его в тупик.
   На следующий день она явилась к нему в  гостиницу,  как  ни  в  чем  не
бывало, в новом парике. Лосев спросил,  зачем  ей  понадобилось  вчерашнее
представление. Она рассмеялась: друг дома -  всегда  считалось  пикантным,
создавало остроту. Но у Лосева маячил Олег перед глазами и прикоснуться  к
ней он уже не мог.


   - ...Сказать, с  чего  я  стихи  полюбила?  В  меня  студент-практикант
влюбился. Я тогда в десятый класс перешла. Он уроки истории у нас давал. Я
была   _той_   девочкой.   Теперь    я    это    по-учительски    понимаю.
Трудновоспитуемой. У нас была компания будь здоров. Каждый вечер я с ними.
Студент этот клеился ко мне с большой силой. Чем-то я  его  привлекала.  Я
ему говорю, достань  мне  жвачку  или  хипповую  сумку  -  торбу  -  тогда
посмотрим. Я прежде всего хотела наших мальчиков поразить. Приходит  он  к
нам на торчок и, представляете, приносит  мне  цветы.  Это  смешно  в  той
обстановке. Я озлилась, что мне с вашими цветами  делать,  говорю,  у  нас
цветов полный огород. Ну уж я  над  ним  покуражилась,  все  ради  публики
старалась и выкинула их. А там, в букете,  стихи  были.  После  их  нашли.
Хорошие стихи. Я читала и плакала.  Никто  больше  мне  цветов  не  дарил.
Ученики только в день Восьмого марта приносят...
   - Я тебя давно хотел спросить - почему ты заплакала,  когда  у  меня  в
кабинете картину увидела?
   - Ох, лучше не надо об этом.
   - Не надо, так не надо...
   - А ты что тогда подумал?
   - Я, честно говоря, подумал - блажная. Нельзя из-за картины плакать.
   - Я не  от  картины.  Я  над  собой  плакала...  В  училище  я  мечтала
художником стать. Много писала. Меня хвалили. У меня было не хуже  других.
Я чувствовала, что все это не то, не то. Чего-то не хватает. Утешала  себя
- придет с возрастом, нужен опыт жизни, культура... В  учительницы  пошла,
но все же втайне не теряла надежды. А когда увидела астаховскую картину, я
все поняла. Ведь я этот вид сколько раз писала. Мои утешения, что  учителя
у  меня  были  плохие,  что  мне  что-то   откроется,   все   рухнуло.   Я
_недостижимость_ поняла. Всю разницу между посредственностью  и  настоящим
талантом... Нет, нет, не бойся, это уже не слезы, так... Я рада,  что  так
получилось. Астахов мне помог. У меня и раньше, как смотрю великую картину
- тоска нападала. Счастье и одновременно тоска. И руки опускаются. Я часто
думала об этом. Теперь поняла - это тоска от совершенства. Видишь, как  ты
мала. То, что зрело  в  тебе  смутно,  неосознанно,  уже  существует.  Оно
сделано. Твоя мечта. Твои сны. Значит, то несостоявшееся, то, не возросшее
в тебе, - убито. Я сразу увидела, что  вот  так  надо  было  написать  дом
Кислых, только так, это моя картина... Хотя что-то в ней  кроме  того  еще
есть, какой-то дополнительный секрет...
   - Все-таки почему ты отказалась перейти в музей?
   - А мне в школе сейчас хорошо. И экскурсии, и кружок. Я ребят люблю.
   - Надо вперед смотреть. Так и будешь учительницей?
   - Ты как моя мама.
   - Ты про будущее думаешь?
   - Не думаю, а мечтаю.
   - О чем?
   - Неважно... Пока мне хорошо, я не хочу ничего рассчитывать. Перестанет
быть хорошо - уеду.
   - У человека должна быть цель, идея жизни. Ведь  ты  учишь  ребят  идти
вперед. Мне казалось, что работа в музее это рост, перспектива.
   Она потянулась, погладила себя по бедрам. Лосев что-то еще говорил  про
способности, а она, тихо смеясь, прижалась к нему.
   - Выше этого ничего нет и не было, - затуманенно говорила она. - И быть
не должно.
   Самоуверенное "не должно" - поразило Лосева. Все  его  воспитание,  вся
привычность его суждений возмутились, и в то же время втайне,  со  сладким
стыдом, он признавался себе, что да, так оно и есть...
   Как ни крутись, личная жизнь для большинства людей, которых он знал,  в
конце концов была самым главным. И для  него  самого.  Потому  что  жизнь,
которую он вел после ухода Антонины, которая вся состояла из работы,  была
не жизнь, нельзя подобного требовать от других людей...
   Как-то пришел к нему на прием инженер Пименов из промкомбината,  просил
комнату для дочери.  Стал  излагать,  вдруг  горло  перехватило,  чуть  не
разрыдался, выбежал, так и не договорив. Вечером Лосев зашел к нему домой,
все-таки человек заслуженный, активист. Посидели,  чай  попили,  вышли  во
двор, и Пименов рассказал. С  дочерью  у  него  отношения  разладились.  И
раньше она росла диковатая, с  людьми  сходиться  не  умела,  страдала  от
этого. С возрастом совсем замкнулась. На работе ее не  выносят,  но  он-то
чувствует, что внутри у нее душа живая, томится  и  чахнет,  и  гибнет,  а
высвободить ее нет возможности. Когда, из-за чего это получилось - он один