бостренным своим  чутьем  Лосев  ощущал  растущее  вокруг  напряжение.
Возможно, оно исходило от него самого и действовало на людей. Все  чего-то
ждали. Где-то там, в своем кабинетике,  Пашков  наверняка  сидел  и  ждал,
когда  Лосев  не  вытерпит  и  позвонит.  Времени,  чтобы  все   отменить,
оставалось в обрез. Несколько раз Лосев брался за трубку и клал ее  назад.
Он не знал, как выждать этот час, избавиться от неведенья. Что бы  там  ни
было, но узнать, нет хуже, чем ждать...
   Переборов себя, он отправился наискосок, через дорогу, в райвоенкомат.
   На улице, оказывается, шел дождь,  сильный,  шумный.  Город  наполнился
плеском. Звенели крыши, барабанило на площади по фанерной обшивке трибуны,
разрисованной под мрамор. На тротуарах быстро росли  лужи.  Тротуары  были
только что заасфальтированы без наклона наружу, так что вода  застаивалась
у стен и люди бежали по мостовой. Мокрые  пятна  расползались  по  стенам.
Дождь был как обличитель. Он влезал во все щели, выискивал вмятины, на все
указывал,  напоминал.  Надвигалась  осень,  с  ее  извечными   протечками,
неготовностью отопления, жалобами, которые посыпятся, сколько бы к ной  ни
готовился. Лосев подумал об этом с тоской, как думал каждый год, но, может
быть, все это будут уже не его заботы, не его...
   На другой  стороне  улицы  Лосев  увидел  начальника  ремонтно-дорожной
конторы Ивашкевича, окликнул  его.  Пока  Лосев  отчитывал  за  асфальтные
работы, Ивашкевич ежился  от  дождя,  приводил  фантастические  отговорки,
которые  проверить  было  невозможно.  Единственное,  чем  Лосев  мог  его
наказать, это держать под дождем, и он это делал без пощады.
   ...Лосев шел обычным своим шагом, и дождь  обегал  его  плечи,  голову.
Лосев прыгал через кипящие лужи, куда неслись  вытянутой  пулей  капли,  с
мальчишества он помнил, наблюдая чуть не лежа на земле, как они  входят  в
воду, как выныривают оттуда, сохраняя свою отдельность, не слитые с лужей.
   Военком был в тире. В полном одиночестве военком стрелял из  пистолета.
Выстрелы оглушительно грохотали под низкими подвальными  сводами.  Свирепо
прищурясь, военком поднимал руку и что-то произносил под звук выстрела.
   - Кого стреляешь? - спросил Лосев.
   - Разнообразную мерзость жизни.
   - Например?
   - Хапуг. Взяточников. Доносчиков. Блатников.
   - Истребил?
   - Патронов мало.
   - Ты мне город не опустоши.
   - Хочешь? Отведешь душу - и стрессом меньше. Рекомендую. - Он  протянул
Лосеву пистолет.
   Военком, при  своем  колючем  характере,  отличался  двумя  качествами,
высоко ценимыми Лосевым: он умел слушать и умел молчать.  Ему  можно  было
доверить любой секрет, никуда дальше это не уходило. Время от времени  они
отводили друг другу душу.
   Теплая  рубчатая  рукоять  пистолета  удобно  легла  в  ладонь.  Сквозь
сизо-задымленную даль  тира  смотрели  черные  зрачки  мишеней.  Поигрывая
приятной тяжестью пистолета. Лосев рассказывал военкому про подготовленный
взрыв, попросил связаться с военными, выяснить обстановку.
   Военком согласно кивнул. Бритая голова его  посверкивала,  массивная  и
шершавая, как абразивный камень.
   - Хорошо, что ты решился, - сказал  военком.  -  Силу  надо  применить.
Силу. Раз есть что взорвать, сломать - не удержишь, это у нас обожают.
   Лосев прицелился, выстрелил и, не глядя на мишень, приставил дуло  себе
к виску. Прикрыл глаза.
   - Не балуй, - сказал военком. - У меня неприятности будут.
   - Зато у меня кончатся. - Палец Лосева лежал  на  спусковом  крючке.  С
манящей явственностью он ощутил всю  малость  расстояния  между  виском  и
гладким  ласковым  изгибом  крючка.  Легкость  нажатия  притягивала  точно
магнит. Было странно, что ничтожное движение могло прервать разгар  жизни.
И вместе с тем манило сделать это движение,  заглянуть  туда,  за  близкую
занавеску тьмы.
   С трудом он оторвал от себя пистолет,  положил  на  барьер.  С  помощью
пистолета  все  решить  просто;  военным  хорошо:  приказано,  и   никаких
рассуждений. Он вспомнил ясность солдатской своей службы, вздохнул.
   Военком не задавал лишних вопросов. Ему  достаточно  было  понять,  что
Лосев нуждается в помощи, и, поняв это, он стал действовать, названивал но
каким-то каналам своей спецсвязи, искал знакомых однополчан. Узнал, что  в
округе еще никакой отмены приказа не получили и инженерное  управление  то
ли готовило своих ребят, то ли они уже выехали, уточнить  не  удалось.  По
неприятной  улыбочке  Лосева  военком  понял,  что  Лосев   на   этом   не
остановится, и пытался  как-то  образумить  его,  остановить,  потому  что
Пашков  явно  провоцировал  на  скандал.  Впрочем,  Лосева  не  надо  было
успокаивать,  он  удивлял  военкома  своим  спокойствием,  даже  некоторая
медлительная плавность появилась в  его  движениях.  Тут  же  из  кабинета
военкома он  распорядился  отправить  в  область  Пашкову  телефонограмму,
подтверждая в ней отмену взрыва. Бумажка, что твоя броня, -  подмигнул  он
военкому. Они договорились - в случае  приезда  взрывников  военком  лично
встретит их и попробует уладить без актов и прочих претензий, примет их по
всем нормам гостеприимства и завернет назад.
   Зная щепетильность военкома, Лосев не представлял,  как  он  организует
подобный прием. Но военком, оказывается, рассчитывал на  некоего  Лапочку,
умеющего проводить подобные мероприятия с блеском. Ужин, он же пикник,  он
же закусон с дороги, как хотите называйте, может быть проведен на квартире
военкома, в клубе, в задней комнате ресторана, все будет дешево и красиво.
Поэтому деньги, которые предложил Лосев, военком отверг. Деньги ничего  не
решали. Лапочка вообще, оказывается, презирал применение в своих операциях
денежных знаков. От денег все зло и неприятности, утверждал он,  отношения
между людьми должны строиться не на деньгах, а  на  услугах.  Обмениваться
надо услугами, а не деньгами. Военком повторял его плутоватые рассуждения,
и Лосев смеялся.
   - Ничего не вижу смешного, - обижался военком. - Ты думаешь, он хапуга?
Ничуть. Ему нравится ощущение власти. Он может то, что не могут старшие по
званию. Он достает большей частью не  для  себя:  копирку  -  машинисткам,
шипованную резину - водителям, путевку в Кисловодск - инвалидам. За это  я
должен посылать солдат чего-то разгружать,  кому-то  давать  отсрочку,  за
какого-то ветерана просить без очереди.  Иногда  кажется,  что  я  у  него
работаю. Черт знает,  что  творится.  Представляешь  -  Лапочка  двигатель
прогресса! По незаменим! И не карьерист, как твой Морщихин.
   Он стоял перед Лосевым,  широкий,  крепкий,  излучая  отрадное  чувство
надежности.
   - Андрей, ты согласился бы пойти на мое место? - вдруг спросил Лосев. -
Председателем?
   Военком погладил его, как ребенка, по голове.
   - Ни за какие коврижки.
   Они посмотрели друг другу в глаза, но военком ничего не спросил.  Лосев
ткнул его в каменно твердое плечо.
   - А жаль!
   В это время позвонили из приемной Лосева,  сообщили,  что  на  телефоне
Пашков. Лосев потянулся, зевнул и попросил передать, чтобы Пашков позвонил
через четверть часа.
   В вестибюле исполкома он столкнулся с Морщихиным и Рогинским. Полуобняв
Рогинского за талию, Морщихин подталкивал  его  к  выходу.  Поля  шляпы  у
Рогинского мокро обвисли, желтый плащ был дотемна вымочен  дождем,  вид  у
Рогинского был сконфуженный. При  виде  Лосева  он  рванулся  к  нему,  но
Морщихин крепенько придержал его и сам сквозь зубы представил  его  Лосеву
как главу жалобщиков, явился от их имени  и  по  поручению  с  протестами,
никому не верит, повторяет слухи, в сущности распространяет...
   Пока поднимались к Лосеву, Рогинский, заикаясь  от  волнения,  отвергал
обвинения Морщихина. Он делал  это,  сохраняя  высокомерие  образованного,
воспитанного человека, вынужденного пускаться в оправдания, на хамство  он
отвечал презрительной учтивостью. Он никакой не жалобщик, проситель -  да,
и на то имеет право как председатель  Общества  охраны  памятников,  более
того, обязан, _ибо_ к нему обращаются члены правления. _Коли_ на то пошло,
товарищ Морщихин накануне _заверил_ их, что вопрос рассматривается со всем
_тщанием_, и вдруг стало известно, что сегодня ночью  дом  Кислых  снесут,
чуть ли не взорвут, и на участке начнется строительство.
   - Им стало известно! Откуда вам это стало известно? - въедался  в  него
Морщихин. - Слыхали,  Сергей  Степанович,  что  делается!  Свои  источники
информации!
   Перед входом в кабинет Рогинский  тщательно  вытер  ноги,  снял  шляпу,
отряхнул, плащ скинул, приводя себя в порядок. Мокрые волосы облепили  его
бледный  лоб.  Он  вынул  гребенку,  причесал,  восстанавливая   тщательно
уложенную прядь, что маскировала плешивость,  переходя  в  пышные  длинные
баки. Движения  его  были  машинальны,  его  расстроило  молчание  Лосева,
отсутствие поддержки. "Да погодите вы, разве в этом суть", - повторял  он,
страдальчески останавливая Морщихина, но Морщихин напирал все грубее: "Кто
это ваш осведомитель, зачем  вы  его  покрываете?  Мы  с  ним  разберемся!
Давайте выкладывайте, а может, это вы сами, а?"
   Рогинский, несколько  теряясь,  соглашался,  что,  возможно,  и  слухи,
возможно, затем он и пришел в исполком к Морщихину, чтобы спросить.
   Все трое как  вошли  -  не  садились.  Лосев  стоял  за  своим  дубовым
письменным столом, львиные морды  скалились  на  пузатых  тумбах  -  стол,
который он отказался сменить, несмотря на  все  уговоры.  Стоял,  упираясь
пальцами в зеленое сукно, и лицо его было так же неподвижно,  как  дубовые
морды львов.
   Но в этот момент он  заинтересовался.  Спросили?  Что  ответил  на  ваш
вопрос Морщихин? Он  выяснил  это  быстро,  не  дав  Морщихину  вмешаться.
Разумеется, тот отпасовал на Лосева. "Этим вопросом теперь ведает сам шеф"
- вот что сказал Морщихин, переадресовал на  всякий  случай,  сказал,  что
Лосеву  известны  сигналы  общественности  и  нечего  поднимать  волну   и
будоражить население. По  тому,  как  Рогинский,  комкая  шляпу,  подбирал
слова, ясно было, что  говорилось  куда  грубее,  но  Рогинский  брезговал
повторять эти слова.
   - Та-а-ак, - протянул Лосев и улыбнулся  улыбкой,  в  которой  не  было
ничего веселого, прищурились глаза и обнаружились стиснутые зубы.
   Хороший был случай уличить Морщихина, но не  момент.  Да  и  не  всегда
стоит полностью разоблачать человека, надо  позволить  ему  как-то  спасти
свое достоинство.
   - Сергей Степанович только что приехал, - сказал Морщихин, нервничая  и
не заботясь о логике. - Вы, Рогинский, кого проверяете? Кого? Исполком? Он
и вам, Сергей Степанович, не поверит, я  знаю  эту  публику,  видите,  как
уклоняется от прямого ответа. Кто вас накрутил?
   - Да господи, что  вы  тут  устраиваете,  не  все  ли  вам  равно?  Ну,
пожалуйста, Юрий Емельянович Поливанов сказал, он выяснил насчет взрыва, я
прошу, Сергей Степанович,  сохранить  антр  ну,  ради  бога,  к  нему  без
претензий, он сейчас в критическом состоянии.
   Вошла секретарша, молча пересекла весь кабинет, на ухо  сказала  что-то
Лосеву, остановилась, ожидая ответа. Он заглянул на часы  -  прошло  ровно
два часа с тех пор, как он звонил Пашкову. Он поднял трубку.
   С этого момента события стали  происходить  без  промежутка,  двинулись
одно за  другим,  как  лавина,  которая  наконец  прорвалась,  опрокинула,
понеслась.
   В  ответ  на  _телефонограмму_  (Пашков  подчеркнул!)  он  связался   с
Уваровым,  и  Уваров  подтвердил  и  велел  передать  Лосеву,  что  нечего
откладывать и мудрить, машина запущена,  и  пусть  действует.  Дошло?  Вот
так-то, голуба! И нечего было орать и выпендриваться. Пашков  грохотал  не
стесняясь, вымещая  недавнюю  свою  оторопь.  Бесполезно  было  спрашивать
Пашкова, как связаться с Уваровым, все  же  Лосев  спросил,  для  порядку,
разумеется, Пашков не знал, где-то на  линии  Уваров,  в  пути,  завтра  к
вечеру вернется. Судя по вызывающему тону Пашкова, Уваров не  осадил  его,
не намекнул. Это кое-что значило. Не бывает у  Уварова  случайностей.  Это
слышалось как предупреждение: не зарывайся, Лосев, не обгоняй на повороте.
   Секретарша не уходила, прибирала бумаги на столе. На  ухо  она  сказала
из-за Морщихина? Или Рогинского? Оба стояли  в  ожидании.  Рогинский,  тот
ничего не понимал, а Морщихин учуял, прислушивался, оценивал каждое слово.
   - Прояснилось тебе, Сергей Степанович? - настойчиво спросил Пашков.
   - Более или менее.
   - Ты не финти, если Уваров позвонит, что  ему  доложить?  Чтобы  больше
никаких уверток?
   Он загонял Лосева в тупик, он требовал капитуляции. Ссылаться  было  не
на что, получено прямое указание, и все, конец. Лосев задумчиво смотрел на
Рогинского. Неожиданная мысль осенила его.
   - Не знаю, не знаю, - сказал  он,  -  опоздал  ты,  надо  было  вовремя
позвонить, не позвонил, пеняй на себя.
   - Это не причина, - спокойно сказал Пашков. - Отказываешься  выполнять?
Так и сообщим.
   - Ни  в  коем  случае  не  отказываюсь.  Я  безоговорочно.  Видишь  ли,
появились некоторые обстоятельства, так и передай...
   Лосев положил трубку и, как бы продолжая прерванный разговор,  спросил,
что там с Поливановым? Рогинский сказал, что Поливанов лютует,  возбужден,
готов на крайние  меры,  убежден,  что  их  дурачат,  следует  его  как-то
успокоить, удержать. На что Лосев пожал плечами: стоит ли  удерживать?  Он
повторил, подчеркивая - почему Рогинский  считает,  что  надо  удерживать?
Себя удерживает, других удерживает,  а  зачем?  И  без  того  кругом  одни
удержанные.  Рогинский  моргал  не  понимая.  Морщихин   попробовал   было
вмешаться, но Лосев предупреждающе поднял  палец  и  предложил  Рогинскому
пройти, допустим,  к  Журавлеву  и  письменно  изложить  свое  мнение  как
председателя Общества по охране памятников.  Секретарша  проводила  его  к
Журавлеву, а Лосев спросил у Морщихина, что  сделано  для  отмены  взрыва?
Морщихин  изумился,  он  полагал,  что  все  остается  в  силе,  как  было
подготовлено. При этом он выразительно смотрел на телефон, и Лосев как  бы
рассеянно спросил, откуда Морщихин  взял,  что  все  остается  в  силе,  и
приказал на всякий случай выставить у дома Кислых милицейский пост,  чтобы
никого не допускать. Тогда Морщихин не выдержал: это ведь прямое нарушение
приказа Уварова, самого Уварова, ведь Лосев  слышал,  что  сейчас  передал
Пашков.
   Лосев-то слышал, а вот откуда слышал Морщихин? Между прочим, ни  имени,
ни фамилии  Пашкова  ни  разу  Лосев  не  назвал.  Проговорился  Морщихин,
проговорился... Деваться было некуда, Лосев его поймал, как  говорится,  с
поличным. Прижимая руки к груди преданно и виновато, Морщихин  подтвердил,
что беспокоился, время идет, положенный час истек, и он не  выдержал,  сам
позвонил Пашкову, тот и сказал про Уварова. В конце  концов  дела  это  не
меняло, есть распоряжение Уварова, и Морщихин не понимал,  как  можно  его
нарушить...
   В это время зашла Чистякова, за  ней,  с  вопросом  насчет  Рогинского,
Журавлев;  Получилось   нечто   вроде   совещания.   Морщихин,   продолжал
настаивать, заявил, что не к чему  поощрять  Рогинского  и  ему  подобных,
гнать их надо, цыкнуть на них, чтобы воли не набирали, не  думали  о  себе
много, иначе работать невозможно будет. В любом случае,  считал  он,  даже
если, например, отменить, то  не  по  их  требованию,  а  по  соображениям
исполкомовским. Поливанов и прочие, они даже не депутаты,  они  не  должны
вмешиваться... Чистякова чуть поморщилась от его откровений,  но  в  целом
приняла его сторону. Во всяком  случае,  Поливанова  следует  приструнить,
потому что он уже обком беспокоит и Москву. Все стали уговаривать  Лосева,
чтобы он подчинился Уварову и не упрямился, теперь, поскольку есть  прямое
указание  Уварова,  с  него  снимается  ответственность.   Государственная
дисциплина, ничего не поделаешь, и Журавлев тоже готов был  признать  факт
капитуляции. Податься некуда, жалеть потом будем, как водится... В  случае
чего будешь ссылаться на Уварова...
   Но Лосев ссылаться ни  на  кого  не  хотел  и  Уварова  подставлять  не
собирался, всю ответственность брал на себя. О чем шум?  Взорвать  никогда
не поздно, Уварову он объяснит,  что  момент  сейчас  самый  невыгодный...
Оказалось, однако, что  Пашков  с  Чистяковой  переговорил,  заручился  ее
поддержкой, всех обзвонил, нажимал, и настойчиво. Что им  там  приспичило?
Капризы? А вернее всего, Пашков сводит свои личные счеты...
   Но все тут сходилось, но Лосев умел убеждать, с Чистяковой он  был  мил
как никогда, а Морщихина предупредил, что  звонков  к  Пашкову  больше  не
потерпит.  Подтвердил  указание  поставить  милицейский   пост.   Журавлев
сигналил ему глазами: есть срочное дело,  но  помешала  Чистякова,  отвела
Лосева в сторону, тихо спросила, правда ли, что Лосев уходит первым  замом
к  Уварову?  Лосев  неопределенно  двинул  бровями  вверх-вниз.  Чистякова
понимающе кивнула и  трижды  на  счастье  постучала  по  подоконнику.  Она
изображала грусть Старого Верного Соратника. Она всегда что-то изображала.
В ней жила актриса. По крайней мере с Лосевым  она  каждый  раз  принимала
какую-то позу. Она  была  Старшим  Другом,  Воплощением  Принципиальности,
Волевой, Непримиримой Женщиной,  которая  мечтает  быть  Слабой...  Она  и
впрямь работала много, добросовестно и переживала  городские  дела,  может
быть, острее всех. Поглаживая лацкан лосевского пиджака, она спросила  то,
что может спросить женщина: "Зачем  вы  это  затеяли?"  А  так  как  Лосев
промолчал, ответила за него: "Не хотите, чтобы при вас?" Это она понимала,
это объяснение ее бы  удовлетворило,  Лосеву  ничего  не  стоило  кивнуть,
сделать маленькое движение, избавив  себя  от  лишних  разговоров,  вместо
этого он загорячился - ни при нем, ни после него, он вообще  против  сноса
дома, он за перенос филиала в другое место и будет бороться за  это  всеми
силами! Недоверчиво щуря кошачьи глаза,  Чистякова  поиграла  ключиком  от
кабинета,  согласилась,  поскольку  дело  сугубо   исполкомовское,   Лосев
хозяин... Мол, теперь мы не указчики, теперь  он  сам  большой,  и  Лосеву
стало стыдно, как будто он применил недозволенный прием.
   Журавлев  повел  Лосева  к  себе  в  конец  коридора.  С  Рогинским  не
получается, раскис,  написал  какую-то  слезницу.  Журавлев  понимал,  что
Лосеву нужно возмущенное письмо, негодующее,  категорическое.  Вот  это-то
Журавлев и спешил уточнить. Лосев подтвердил. Чем больше  таких  протестов
будет, тем лучше. Задание было ясное, и  Журавлев  воодушевился,  круглая,
щекастая  его  физиономия  оживилась,  он  любил  поручения  конкретные  и
короткие, чтобы взяться и сделать  зараз.  Он  так  и  сказал  Лосеву:  не
беспокойся, я Рогинского  приготовлю,  я  из  него  сделаю  наступательное
оружие. Лосев чесал затылок, ерошил волосы, стал похож на  куст.  Не-е-ет,
давить не следует, мало ли  как  дело  повернется,  узнают,  что  Журавлев
обрабатывал Рогинского, нажимал, попадет, не стоит ему, должностному лицу,
заниматься такими заговорами. Журавлев настаивал. Кому-то ведь надо, пусть
лучше он, чем Лосев, с него спрос меньше.
   - Как сказать. Со мной потруднее справиться, я все же в  тяжелом  весе.
Хороший ты парень... По праздникам.
   - То есть?
   - Где ты раньше был? Куда смотрел? Позволил Морщихину хвост распустить.
   - Я позволил? - Журавлев остановился посреди коридора, оттянул на  себе
ворот беленького  свитерочка.  -  Я?  Извини-подвинься.  Морщихин  продукт
твоего  производства.  На  твоей  доброте  этот  фрукт  вырос.  Ты   когда
определился? Сегодня? Ну, вчера. До этого чего тянул? Все уклонялся, думал
- обойдется? А впрочем, что ты думал, - никому не известно.  Меня,  твоего
зама, - не  посвящаешь.  У  тебя  высшие  соображения.  Неведомые  простым
служащим. Откуда я знал, как действовать?
   - Я и сам не знал.
   - Признался наконец.
   - Ты привык, что у меня всегда готово решение. Приходишь  и  получаешь