горя было странным, потому что  оба  эти  чувства
пылали в ней с полной  силой.  Слезы  вскипали  в  глазах  и  скорбных,  и
восторженных, она сжимала руки у груди, одновременно в тоске, в  ужасе  от
перестука молотков, заколачивающих крышку гроба, и в радостном нетерпении,
что клокотало и прорывалось в ней.



27

   Прежде чем они остались на кладбище вдвоем, могильный холм был обшлепан
лопатами,  обложен  цветами,  тяжелыми  венками,   траурные   ленты   были
расправлены, и наступили те неловкие минуты, когда ничего  больше  сделать
для покойного было нельзя, и живые стали расходиться.
   Таня и Лосев стояли рядом. Она еще ничего  не  успела  сказать,  сияла,
устремленная к нему своей непонятной радостью. Подошел  Рогинский,  вид  у
него был торжественно-траурный,  черное  пальто,  черный  шарф,  зонтик  с
загнутой ручкой висел на руке. Опустив глаза, он пригласил Таню на поминки
в дом Поливановых.
   - Почему меня, а Сергея Степановича? - удивилась Таня.
   У  Лосева  неподвижная  усмешка  повисла  на  губах.  Он   смотрел   на
Рогинского, который, не поднимая глаз, сказал со значением:
   - Я думаю, что Сергей Степанович все равно отказался бы.
   - Это почему? - несколько рассеянно спросила Таня.
   Рогинский поднял глаза на Лосева и снова опустил. Лосев сказал, что все
равно он не сумел бы; ему и в самом деле предстояло ехать к Уварову, важно
было прибыть сегодня и доложиться.
   На это Рогинский тонко улыбнулся, взял Таню за руку, с какой-то  особой
настойчивостью отделяя ее от Лосева и торопя. Таня не двинулась, она  даже
нахмурилась на Рогинского, сказала, что ей надо поговорить  с  Лосевым,  а
там видно будет. Рогинский вызвался подождать. Таня отняла руку, она сама,
сама найдет дорогу.  Сказала  резко  и  так  откровенно  нетерпеливо,  что
Рогинский растерялся.
   - Напрасно ты, я только, чтобы не поставить в положение бестактности...
   Таня неприятно прищурилась.
   - Оставь нас. Неужели непонятно, что ты мешаешь.
   Тон ее был  невыносим.  Рогинский  снял  шляпу.  Узкий  лоб  пересекала
красная  полоса,  стало  видно,  как  он   бледен.   Он   оглядел   их   с
выразительностью, которая должна была предостеречь их.
   - Я считал что все сплетни поскольку  вы  Сергей  Степанович  зачем  ей
позволять она безрассудна наглядно видно не ведает что творит я не могу не
вмешиваться затронуты обе судьбы моя и ее вы подвергаете всеобщему,  -  он
говорил без знаков препинания, сперва ровно, потом все быстрее.
   - Простите, Рогинский, я не понимаю, о чем вы, - устало  и  безразлично
сказал Лосев. - И не хочу понимать.
   Одной рукой Рогинский оперся о ближний каменный крест, другой оперся  о
зонтик, выставив ногу, поза получилась театральной, и заговорил он иначе:
   - Не хотите? Почему же так? Неприемные часы? Когда уговорить меня  надо
было - не жалели времени? Теперь я не нужен, мавр сделал свое  дело,  мавр
может уходить.
   - Какой мавр? - тупо спросил Лосев.
   Рогинский принужденно рассмеялся.
   - Представьте, был такой дурачок. Использовали его и выставили.  Жертва
доверчивости. Я тоже, я ведь поверил вам. И преодолел.  Теперь  не  боюсь.
Знаю, что попомнится мне, но не боюсь! Хватит!
   - Вот и хорошо, - сказал Лосев. - Только мне сейчас не до вашего  мавра
и не до вас. Да и не место здесь.
   - У свежей могилы? - подхватил Рогинский. - Вот вы  Тане  и  напомните.
Стыдно. Как можно так, сразу же _предаться_...
   - Кончай, - оборвала его Таня. - Будешь потом жалеть.
   - Признаю, у меня глупое положение. Можно  смеяться...  Вы  оба  сейчас
против меня. Но вы, Сергей Степанович, в ответе. За  все!  На  вас  падет!
Поливанов предупреждал, что вы вскружите ей голову. Вы  пользуетесь  своим
преимуществом. У нас с вами неравные возможности. За вами, конечно, сила.
   - Сергей Степанович тут ни при чем! Это я, я сама! - Она  взяла  Лосева
под руку, прижалась к нему.
   Презрительная улыбка Рогинского не  удержалась,  лицо  искривилось,  он
загородил им дорогу.
   - А вы...  вы,  Сергей  Степанович,  не  имели  права.  На  его  могиле
выступать! С вашей стороны это кощунство! Это вы  довели  Поливанова.  Все
из-за вас. И Таня ушла от него. Это тоже его  убило...  Ваше  выступление,
если в истинном свете, - оно... вам нужно только... для репутации. В  силу
чего вы наобещали над гробом? Ты, Таня, думаешь, у него порыв? Как  бы  не
так. Он наверх идет! Зачем ты ему? А вашей карьере, Сергей Степанович, она
тоже помешает. Она, по сути, вас презирает. Она вам не нужна. У вас семья,
- он обращался то к Тане, то к Лосеву, выпаливая  фразы,  от  которых  сам
приходил в ужас, правильные, рисованно-валетные черты  лица  его  сбились,
при этом он еще косился по сторонам, боясь привлечь чье-нибудь внимание.
   Последние провожающие покидали кладбище. Издали могло  показаться,  что
они мирно беседуют втроем, черный зонтик покачивался на  руке  Рогинского.
Лосев спокойно кивал на  его  слова,  и  Таня  стояла  тоже  на  удивление
спокойно. Разве что мелко притоптывала каблуком.
   - Ох, как мне сейчас не до тебя, - сказала  она.  -  А  ты  шибко  стал
смелый; раз так - слушай. И запомни. Раз навсегда. У нас с тобой ничего не
будет. Никогда. Что бы ты ни делал. Не потому что есть Сергей  Степанович,
а потому что ты мне скучен. Ты мне ясен, со  всеми  твоими  поворотами.  Я
сквозь тебя свою жизнь до этого кладбища вижу. Хватит.
   Она унижала Рогинского без гнева,  спокойно.  Лосеву  стало  жаль  его,
вдруг увиделось, как  эта  кроткая,  милая,  сияющая  женщина  могла  быть
беспощадной, надменность  ее  проступила  в  высоко  поднятой  голове,  во
взгляде.
   - Все кончилось, Стась. Помнишь, как я тебя  просила  помочь  мне?  Вот
тогда и кончилось.
   - Таня...
   - Уйди. Уйди, а то я не постесняюсь, я еще кое-что выложу.
   Он пошел, но, сделав несколько шагов, остановился.
   - Странно. Боялся и что-то имел. А  теперь  не  боюсь,  и  нет  ничего.
Непонятно... - Плечи его поникли, он поднял руку, стал смотреть на рисунок
ладони, сказал тихо, ни к кому не обращаясь: - Что же мне теперь делать? -
обвел их глазами, слепыми от недоумения. Лицо его остановилось и  погасло.
В нем не осталось никаких чувств, он подождал и зашагал к воротам  прямой,
с зонтиком на согнутой руке, как заведенный.
   После его ухода Таня провела пальцами по лицу, словно умываясь, и вдруг
без перехода обняла Лосева, сплела руки у него на шее,  повисла,  прильнув
всем телом.
   - Бедный мой,  -  проговорила  она,  лаская  глазами  его  осунувшееся,
почерневшее лицо.
   Лосев нахмурился, попробовал снять  ее  руки,  она  не  позволила,  еще
крепче прижалась.
   - ...Любить не умеет и ревновать не  умеет.  Прости,  это  из-за  меня,
никогда не думала, что он решится.
   Она засмеялась, и смех этот вдруг неприятно поразил его  неуместностью.
Таня продолжала смеяться, переносица ее сморщилась, нос вздернулся, теперь
уже счастье, ничем не сдерживаемое, вырвалось наружу.
   - Ну его, размазня!  Я-то  уговаривала  его  написать  эту  статью.  Он
заблажил - ах, да ох, да что с нами сделают!  Слава  богу,  что  без  него
обошлись!
   - Какую статью? - спросил Лосев.
   - Да эту самую! Ты что, не знаешь? Я думала, что  вам  звонили,  они  в
область звонили, проверяли, уточняли чего-то, они с Пашковым говорили,  он
тебе не передал? Значит, ты до сих пор  не  знаешь?  -  Она  удивлялась  и
смотрела на него с еще большим восторгом. - Выходит, ты  сам  решил?  Я-то
думала, что ты узнал, а это ты сам не позволил, помешал Уварову, какой  ты
молодец!  -  Она  подпрыгнула,  поцеловала  его,  она  была  сейчас  самым
счастливым человеком на свете. - Ты  отчаянный.  Все  висело  на  волоске,
верно? Ты, значит, сам им запретил, вступил с ними в бой, только  на  себя
надеясь?
   Радость ее так кипела,  что  Лосев  не  придавал  значения  ее  словам.
Впервые за эти дни блеснул просвет, нежная  впадина  ее  похвал,  если  бы
можно принять эту отраду без расспросов.
   - ...теперь все позади, теперь они убедятся!
   - Теперь-то самое сложное и начнется, - сказал он, думая про Уварова.
   Пока они говорили, Таня рылась в большой желтой  своей  сумке.  Наконец
она нашла сложенный много раз пухлый газетный лист,  развернула  его,  это
была верстка  статьи,  озаглавленной  большими  черными  буквами:  "Беречь
красоту".
   Глаза Лосева небрежно скользнули, отметив  знакомый  шрифт  центральной
"Правды", споткнулись, выхватив фамилию Астахова, рядом Уваров,  метнулись
назад - Лыков... Жмуркина заводь... - заторопился ухватить суть, долго  не
мог связать, снова возвращался, еще не веря, опять перескакивал.
   В  статье  приводились  примеры  ненужных,  непродуманных   перестроек,
реконструкций,  губительных   для   городских   пейзажей.   В   результате
нарушались,  исчезали  знаменитые  драгоценные   архитектурные   ансамбли,
которые складывались столетиями. В числе других примеров довольно подробно
автор разбирал угрозу,  которая  нависла  над  заповедным  уголком  центра
старинного города Лыкова, где Жмуркину  заводь  отвели  под  строительство
филиала   фирмы   вычислительных   машин.   Городские   организации   ныне
спохватились и хлопочут,  предлагая  другое  место.  Но  они  не  в  силах
переубедить некоторых товарищей. Вот тут упоминался Уваров, с  психологией
в этом смысле типичной: не  признает  красоты,  без  тени  сомнения  готов
пожертвовать ею во имя  сиюминутных  целей.  Деловой  азарт  мешает  таким
руководителям понять, "как  дорог  бывает  традиционный  городской  центр,
особенно теперь, когда нас  окружило  море  новостроек",  мимоходом  автор
ссылался на художников, они  точно  выделяют  поэтические  центры  города,
источники романтики, как это сделал, например, Астахов и  том  же  Лыкове.
Далее шло о том, что у нас немало сделано за последние годы для сохранения
памятников старины, надо научиться так  же  беречь  красоту  традиционного
городского пейзажа, как делают, например, ленинградцы, сохраняя нетронутым
Невский  проспект,  который,  кстати,   ценится   горожанами   как   место
пребывания, для того, чтобы "пошататься", "поглазеть" - "...это необходимо
горожанину, - по утверждению психологов, -  не  меньше,  чем  любые  формы
отдыха".
   В другое время Лосев вскрикивал бы - а  я  что  говорил!..  а  ты!..  -
торжествовал бы от того,  как  совпадало  прочитанное  с  его  собственным
мнением, как подтверждались мысли Аркадия Матвеевича, все это исполнило бы
гордостью, сейчас же соскальзывало стороной, он и себя  не  слышал,  и  не
слушал,  как  Таня  рассказывала  свои  злоключения,  каким  образом   она
уговорила мужа сестры, который давно собирал материал и  все  не  решался,
приезжал в Лыков, смотрел картину, и наконец отказ Уварова подтолкнул его,
то есть это она, Таня, всполошила их в Москве, но тут  начались,  конечно,
трудности... Позднее ухищрениями памяти Лосев  попробует  восстановить  ее
рассказ,  у  него  всплывет   что-то   про   завотделом   и   собственного
корреспондента, которые поначалу хотели смягчить, про какую-то стенограмму
выступления Уварова, - бессвязные клочья зацепившихся фраз.
   Единственное, что он успел тогда спросить: можно ли  задержать  статью,
поскольку это верстка?..
   - Нет, нет, это в сегодняшнем номере стояло, он уже  вышел,  -  победно
ответила Таня, ничего не чувствуя в его голосе.
   - Как вышел?
   Его словно подбросило.
   - Что ты наделала! Почему Уваров, почему один Уваров? А где я?  Что  он
подумает?
   Счастье еще переполняло Таню и не могло исчезнуть  разом,  столько  его
было, оно кружило ее, мешая понять, что происходит.
   - Но я же говорила вам, Сергей Степанович, и  про  газету  говорила,  я
говорила, что помогу, - она спешила разъяснить, торопилась, уверенная еще,
что это какое-то недоразумение.
   Лицо ее, высмугленное солнцем, ласково  блестело,  и  крепкие  зубы  ее
блестели, и губы  блестели,  все  в  ней  цвело,  пылало,  вскипало  соком
здоровья, и это Лосеву прибавило злости.
   - Да кто тебя просил мне помогать? Зачем мне это! - вскричал он. - Чего
ты влезла? Думаешь, это помощь? - Он скомкал  газетный  лист,  швырнул  на
землю, притоптал ногами. - Я сам,  без  тебя...  Что  со  мной  будет,  ты
подумала? Стыдно-то как! Да, да! Из-за тебя! Тебе плевать на меня...
   Передряги этих дней, все, что скапливалось, что предстояло выслушать от
Уварова, опасения, смерть Поливанова, попреки, сплетни -  все  навалилось,
захлестнуло болью, он чувствовал, как  внутри  трещат,  ломаются  какие-то
перегородки,  руки  его  затряслись,  он  уже  не  мог  сладить  с  собой,
повернулся, пошел, сослепу натыкаясь на печальную тесноту могил,  ударяясь
о  камень  раскинутых  крестов,   шел,   боясь   остановиться.   Постыдные
необъяснимые слезы настигали его,  душили.  Будь  он  один,  заплакал  бы,
зарыдал в голос, чтобы как-то снять эту острую боль под левым соском.  Так
бывают инфаркты, мелькнуло будто со стороны,  обреченно,  и  он  поразился
тому, как нельзя ничего предотвратить, даже  под  страхом  смерти,  нельзя
себя успокоить, взять в руки. А на него продолжало рушиться...  Открылось,
зачем Уваров вызвал его так срочно, и  то,  что  он  отказался  немедленно
выехать, выглядело теперь иначе, да что этот отказ, а остальные  поступки?
Все они приобрели  иной,  некрасивый  смысл.  Все  будет  истолковано  как
непорядочное. И вдруг его ослепила мысль: "Она обо мне не думала!.." Мысль
эта стала расти, заслоняя все остальное. "Не думала, что будет со мной, не
думала!.." У нее свой интерес, он, Лосев, был для  нее  орудием,  она  его
использовала, для этого все делалось, как сказал  Рогинский  -  "увлеклась
картиной, борьбой...", ничего другого, он  только  что  видел,  какой  она
может быть жестокой.
   Позади, в шелесте палых листьев, слышались шаги. Таня следовала за  ним
по пятам.
   - Оставь меня, уходи, - бросил он, не оборачиваясь.
   Внутри у него померкло, только звенела дрожащая, натянутая  до  предела
струна.
   Слабея, он опустился на голубенькую скамеечку у пирамидки, сваренной из
железных трубок.


   Что ни надгробье, то либо родные, либо соседи, знакомые,  здесь  лежали
те, кто держал его на руках, кормил, угощал... Что-то пребывало в  нем  от
каждого, что-то безымянное, стертое, как  надписи  на  крестах,  на  сером
камне, поросшем мхом. Подумалось - а что как это - могила Гоши Пашкова?  И
сидел здесь его, Лосева, отец,  плакал  над  смертью  дружка  своего.  Как
знать, может, и впрямь у камня этого есть  память...  Студеный  сквознячок
поддувал из каждой могилы.
   Мать лежала  где-то  неподалеку.  И  Поливанов.  Отшумели  речи,  звуки
оркестра, и  началось  новое  существование  Поливанова,  мудро  и  гнусно
уравненного смертью со всеми остальными лыковцами.
   Вечность утешала серенькой тишиной кладбища,  щебетом  синиц,  поздними
осенними цветами.
   Строго и упрямо Таня стояла поодаль, и, ощутив момент, когда отхлынуло,
отпустило Лосева, она произнесла с осторожностью медицинской сестры:
   - Ничего, все образуется. Они не посмеют. - Помолчала,  убитым  голосом
продолжила: - Я скажу, что это я сама, вы же меня отговаривали. Это же так
и было, - уговаривая, сказала она. - Я же не послушалась, при чем тут вы.
   - Все равно узнают. Тот же Рогинский скажет, твой Рогинский.
   Наконец он отозвался, и она ухватилась за его слова, в надежде, что  он
о ней тревожится.
   - Так ведь на самом деле это я все. А мне-то что, мне терять нечего, то
есть я ничего из себя не представляю, - говорила она, путаясь и  торопясь,
- в конце концов я в музеи уйду, я думаю,  что  это  облегчит  тебе,  ведь
статья принципиальное значение имеет для того, что ты задумал...
   Он вдруг увидел надпись на красном обелиске, рядом  -  "Ширяев"  -  это
поразило его, как примета. Он повернулся к Тане, боль вернулась.
   - Тебе, может, терять нечего, а мне есть что. По-твоему, я  благодарить
должен? Как меня осчастливили! Раз такая распрекрасная статья, не надо мне
никакого назначения. А  если  я  не  хочу  отказываться?  Почему  ты  мною
распоряжаешься? Нравится красоваться? - Снова он несся  черт  знает  куда,
уже не в силах остановиться. - А я...  знаешь,  кто  я?  Вот  лежит  здесь
Ширяев... - его било изнутри.
   - Ну ты идиот, - хлестко сказала Таня. - Не думала, что ты такой идиот!
   Он  сник,  позволил  взять  себя  за  руку,  повести  домой.   На   них
оглядывались. Лосев брел, никого  не  видя,  не  здороваясь,  почерневший,
словно обугленный.
   Дома никого не было, сестра с племянником ушли на поминки. Тучкова дала
ему валерианку, уложила, позвонила по его просьбе в  гараж,  чтобы  машина
была готова через час, не раньше.
   Она сделала чай, поила его. Он пришел в себя,  извинился.  Но  все  это
было как-то вяло, притушенно.
   - Ты слыхала, - бормотал он, - я но имел права выступать. Думаешь,  это
Рогинский? Многие так думают, я видел, как они смотрели.
   - Пусть смотрят. А ты сказал, что хотел. По совести.  Это  выше  всяких
соображений.
   - Но ведь ты со мною не согласна.
   - Не будем.
   - Нет, я вижу.
   - Да, не согласна.
   - Почему?
   - Потому что смерть прощения не приносит. Я не могу простить зло, какое
Поливанов причинил, - она облизнула губы.
   Он сел на диван.
   - А ты жестока, - сказал он.
   Все было плохо. Даже Рогинскому не сумел ответить. А  что  он  мог  ему
сказать? Он не желал ни оправдываться, ни отзываться на разговоры, которые
пошли по городу, появление статьи в "Правде" и то припишут  Поливанову,  и
тем более будут обвинять Лосева, и перед Уваровым  тоже  стыдно,  куда  ни
кинь, везде клин, везде плохо.
   Они молча сидели у окна, ожидая машину, так же молча вышли на лестницу.
   Машина шла сквозь вечереющие  пустые  поля,  позади  догорал  закат,  у
водителя громко играло  радио,  ухал  ударник.  Лосев  сел  позади,  чтобы
водитель не мог его видеть. Кружились золотистые поля, рощи, озера, каждый
куст здесь был знаком, каждый проселок исхожен, и неизменность эта вселяла
покой. Сердце еще болело, он слушал, как медленно  отступает  боль.  Вновь
проступили строки газетной статьи,  мысленно  он  перечитывал  их.  Статья
могла значить одно - что все оттяжки, ухищрения, которые он применял, все,
что он отодвигал, все теперь решилось. Жмуркина  заводь  спасена.  Значит,
все было не зря, не напрасно, действия его  получали  как  бы  оправдание.
Перед  Уваровым  было,  конечно,  неудобно,  но,  думая  об   Уварове,   о
предстоящем разговоре,  Лосев  думал  все  спокойнее,  жалея  не  себя,  а
Уварова, все меньше понимал, чего, собственно говоря, на него так накатило
на кладбище? Что случилось? Чего он взбеленился на Таню? Слова хорошего не
сказал. Но и от этого он  не  испытывал  стыда,  была  лишь  печаль,  была
усталость, и хотелось быть свободным  от  всего,  как  эти  осенние  поля,
сжатые, скошенные, отдыхающие, позабытые. Он подумал, что  для  встречи  с
Уваровым так оно и лучше.



28

   Дежурный по исполкому, молодой, болезненного вида инспектор  из  отдела
сельского хозяйства, пил чай с  бутербродами  и  решал  шахматную  задачу.
Голос его воспроизвел интонацию Уварова, строгую и машинно-ровную, с такой
точностью, что Лосев улыбнулся.
   - Похоже. У тебя талант.
   Было без четверти  девять  вечера.  Лосеву  надо  было  отправляться  в
аэропорт. Уваров встречал начальство из Москвы,  самолет  задерживался  по
метеоусловиям, и Уваров распорядился, чтобы Лосев, не заезжая в гостиницу,
ехал к нему, в аэропорт.
   Лосев отлил из чашки  дежурного  чаю  в  стакан,  глотнул,  споласкивая
пересохшее горло, кивнул на "Правду", лежащую на столе.
   - Читал?
   - Без Лосева тут не обошлось. Ладненько,  мы  его  выявим,  -  произнес
дежурный голосом Пашкова, - мы его растолкуем.
   - Тебе бы в филармонию, выступал бы, как Андроников.
   - А сельское хозяйство?
   - Давал бы концерты труженикам села.
   - Имитация - это не искусство, это всего лишь тень.
   Он опять кому-то подража