ом, плоском лице проступили тонкие морщины, они вычерчивали  ум
властный, ироничный; обозначился нос с тонкими подвижными ноздрями,  стала
видна осанка, значительность, напоминающая старинные портреты. В  молчании
черты  эти  прятались,  уходили  куда-то  вглубь,  оставляя  невзрачность,
похожую на защитную окраску.
   До поры до времени Фигуровский любил пребывать в ТРИП. В нем  уживались
осторожность и непримиримость. Несколько  раз  он  сидел,  его  выпускали,
посылали руководить большими предприятиями,  до  следующего  конфликта.  В
самых сложных обстоятельствах он оставался щепетильно  порядочным.  О  нем
передавали  истории  странные,  неправдоподобные  -  как   он   послал   в
следственный отдел своему арестованному заместителю телеграмму, поздравляя
его  с  пятидесятилетием  и  перечисляя  его  заслуги.  Как  на  совещании
строителей, когда Сталин подал реплику, что стахановцы превышают проектные
мощности, поправляя инженеров, ответил, что это плохие инженеры,  если  их
могут поправлять рабочие. Он был бесстрашен, говорили, что по  нему  можно
было ориентироваться, как по Полярной звезде. Но зато в  него  можно  было
целиться и бить наверняка, как в неподвижную цель.
   Все это Лосев узнал позже, сейчас же  он  беспечно  отверг  предложение
Фигуровского; он отказался, не заботясь о будущем, уверенный, что подобных
предложений будет немало.
   Знал он или не знал о неприятностях, которые ожидали его сразу  же,  за
дверью? В блеклых, стариковских  глазах  Фигуровского  загорелся  интерес.
Нерасчетливое поведение этого парня вызывало любопытство и уважение.
   Уважение Лосев почувствовал - и это был один из сладостных моментов его
жизни. Никогда впоследствии он не жалел о своем отказе.
   На прощание Фигуровский сказал:
   - Старайтесь впредь сочувствовать тому, против кого вы выступаете.
   Фразу эту Лосев запомнил, хотя понял ее много позже.
   Спустя месяц его назначили заведующим стройотделом, а через год он стал
заместителем председателя горисполкома.
   Когда  он  прощался  со  своими  мелиораторами,  его  опечалили   слова
бригадира: "Теперь тебе, Серега, больше не тянуть рычаги, землю не нюхать,
водичку не  угадывать.  Отклеился  ты.  У  тебя  теперь  не  заработок,  а
жалованье пойдет. Придется вверх тянуться тебе, чтобы  место  под  солнцем
иметь".
   Он долго сидел на  берегу,  опустив  руку  в  бегучую  воду,  перебирая
пальцами ее струистые пряди.
   Жаль было расставаться с  гидравликой,  прекрасной  наукой  о  капризах
воды, о ее нраве и буйстве. Не было ничего проще воды и ничего прихотливей
ее, ее завихрений, воронок,  ее  подземных  царств  с  невидимыми  реками,
озерами. Она была такой разной, вода родников,  канав,  озер,  живительная
вешняя вода - не то что снеговая, иная, чем кислая вода болот или  тяжелая
вода оврагов. У каждой реки свой вкус, свой нрав,  неподатливый  расчетам,
лучше угадываемый чутьем, на ощупь, на язык, на лик  местности,  на  запах
травы. Он умел чувствовать воду. Была б его воля, он стал  бы  смотрителем
реки,  хранителем  реки,  он  ухаживал  бы  за  рекой,  за  ее  подземными
родственниками, не позволял бы ее грязнить, сливать туда пакость.



8

   Секретарша передала, что звонили от Поливанова, просили  Лосева  зайти.
"Некогда", - буркнул Лосев. Через два дня принесли записку, где  Поливанов
собственноручно просил навестить не откладывая:  "...ибо  здоровьишко  мое
прохудилось вконец, хочу же сообщить тебе кое-что  полезное,  пока  языком
могу ворочать, не то промычу, подобно Петру Первому, невесть что,  оставив
вас всех в полном неведении, на меня же не обижайся, лучше в обиде ходить,
чем в обидчиках..."
   Написано было славянской вязью, шутейно, на старинной гербовой  бумаге,
и Лосев подумал, что все же в городе у них такой Поливанов один, умрет  он
- и ничего уже похожего никогда не будет и не повторится.
   Все равно идти не хотелось. Догадывался, зачем зовет. Представлял,  что
Поливанов  потребует  заверений  насчет  музея,   обязательно   про   свое
завещание, про наследство, опять про дом Кислых заведет. Но не пойти  было
нельзя. Почему нельзя отказать Поливанову, почему последняя воля человека,
уходящего из жизни, - закон, этого Лосев не знал,  но  в  этом  законе  он
вырос, никогда над ним не задумывался и, как бы  ни  противился,  нарушить
его не мог.


   Он застал Поливанова в саду, на  скамейке,  перед  беседкой.  Поливанов
выглядел на этот раз  лучше,  щеки  его  порозовели,  был  он  подстрижен,
крепкий запах одеколона словно  придавал  ему  бодрость.  Лосев  был  даже
как-то разочарован, словно его обманули. Сидел Поливанов лицом к солнышку,
в старых высоких калошах, защитный ватник  на  плечах.  Лосева  он  усадил
напротив себя на плетеный стул, в тень,  и  сразу  же  заговорил,  как  бы
боясь, что Лосев уйдет. В прошлый раз нервы помешали, сорвался, унесло  их
обоих, не рассчитал, не привык больным себя чувствовать, врачи просят силы
беречь, а для чего? Говорил быстро, стараясь скорее кончить о  болезни,  о
смерти, но опять натыкался на  безответные  вопросы.  От  этого  сердился,
увязал еще сильнее,  потом  выругался,  закрыл  глаза,  замолчал,  откинул
голову. На морщинистом кадыке блестели невыбритые седые  волосы.  Какая-то
зеленая букашечка ползла между ними.
   Лосев украдкой посмотрел на часы. Можно было тихонько подняться, пройти
в дом, к тете Варе, пусть старик отдыхает, заеду, мол,  в  следующий  раз,
как-нибудь...  На  неподвижном  лице  Поливанова  лежала  сквозящая   тень
соломенной шляпы, старомодной шляпы с черной  ленточкой.  Такая  же  шляпа
была когда-то у отца. До войны носили такие шляпы.
   Об отце Лосев вспоминал редко. С детства привык к тому, что все  родные
считали отца человеком пустым, неудачником, и  мать  страдала  от  него  и
часто плакала. Туманные идеи отца, его философствования вызывали опасения,
в чем там суть - никто не допытывался, но понимали, что не то,  не  то.  В
райкоме комсомола предупреждали Лосева насчет идейной путаницы  у  отца  и
поповщины. Потом  отец  запил,  его  перестали  всерьез  принимать,  да  и
Поливанов брал его под  защиту.  Пока  еще  отец  с  ними  жил,  Поливанов
выговаривал отцу за сына  и  Сергея  предупреждал:  не  давай  себе  мозги
засорять...
   Поливанов открыл глаза и сказал:
   - Не ушел? Значит, понимаешь, что плохи мои дела. Скажи, Серега, почему
помирать неохота? Ведь все равно придется, закон, а бунтую. Не дожил я  до
жизненной усталости. У меня  голова  кипит.  Я  бы  мог...  самая  у  меня
спелость. Несправедливо это. Почему кончаться  жизнь  должна,  если  я  не
хочу? Все думаю, как бы задержаться. Как бы схитрить. Думаю - если секреты
свои выложу, тогда - конец? Тогда не за что зацепиться. А  если  придержу?
То хлоп, и не успею, так и окочурюсь. Опять же, думаю, рассказать  все,  о
чем молчал, поделиться - а с кем? - Он посмотрел  в  небо,  на  солнце.  -
Серега, можешь  ты  дать  мне  выступить?  Уважь  напоследок.  Погоди,  не
отвечай, я тебе за это - не пожалеешь. Я тебе все, чего хочешь. Все отдам.
Хочешь, у меня есть тетрадка с записями твоего отца, Степана  Иустиновича?
Я у него брал почитать, да не отдал. Нарочно не отдал. Хочешь?  А  за  это
устрой, чтобы я выступил. По радио. Чтобы включили  повсюду  репродукторы,
как Первого мая. И чтоб весь город слышал. Ты не бойся, ничего вредного от
меня быть не может. Я лично про себя хочу. Все равно как на  юбилее.  Дали
бы на юбилее мне слово? Можешь сделать мне такое одолжение  сейчас,  ни  с
кем не согласовывая?
   -  Отчего  же,  вполне,  только  как-то  обставить  это  надо.  К  дате
какой-нибудь...
   Поливанов наклонился, всматриваясь в глаза Лосева.
   - Врешь. Отговориться хочешь. Знаешь, что у меня сейчас одна дата...
   - Бросьте, Юрий Емельянович, вы всех нас переживете.
   - Врачи тоже мне говорят... Может, не брешут.
   Взгляд  его  скользил  неуловимо,  Лосев  никак  не  мог  сверить  свое
ощущение: притворяется Поливанов, знает он о  смертельной  своей  болезни,
цепляется за врачебную ложь? Не раз позже Лосев пытался  понять,  что  это
было? Все кругом Поливанова делали вид,  что  он  выздоравливает,  строили
планы с ним насчет музея, и он сам охотно участвовал в  этом  обмане.  Кто
кого утешал? А может, так и надо было? Может, так было легче?  Может,  так
человек продлевает жизнь?
   - У меня речь продумана. Я бы изложил, как все было. Без  снисхождения.
Кушайте. Поперхнулись бы.  А  потом  зато  бы  проняло.  Как  доставалось.
Конечно, теперь не тот интерес. Это ведь про родителей. Про дедов.  У  вас
нынче свои тенета. Моя команда не дождалась. Тебе вот неинтересно?
   - Почему же, - сказал Лосев,  -  можно  прислать  сюда  с  магнитофоном
корреспондента. Запишут. Потом пустят по радио.
   Поливанов помолчал, посмотрел свою руку на свет.
   - Дай честное слово.
   - Даю.
   -  Вот  и  опять  врешь.  Потому  что  любая  шмакодявка   может   тебя
застопорить. Скажут: кому это надо?.. А ведь кому-то это надо. Для кого-то
же это было. Тебе  неинтересно,  вижу.  Сидишь  тут,  потому  что  боишься
проклятия моего. Не бойся, тетрадь отцову я  так  отдам.  Задаром.  Позови
Варьку... Нельзя, душа моя, откладывать, ничего уже нельзя откладывать.  Я
всегда думал, что успею сделать что нужно. Привык,  каждый  день  солнышко
вставало, я умывался, брился, все повторялось, знал, что и завтра будет то
же. Ан нет. Ничего не повторяется, слышь, Серега,  ничего!  -  Он  сердито
уставился на Варю, которая появилась с полотенцем через плечо. - Ты  чего?
Я же приказал никого. Ах да... папку ему принеси,  где  написано  "Лосев".
Приготовлена она. Иди. - Он посмотрел ей вслед. - Вот Варька, тоже  кричал
на нее, замуж не пустил, все думал  -  потом  займусь,  устрою,  подыщу...
Завтра, завтра, а где оно? Думал, что успею поразмышлять, зачем  жил,  как
жил. Сомнения свои все  откладывал.  Мне  ведь  и  сказать-то  на  площади
нечего. Копил, копил, а заглянуть внутрь - и нет ничего,  труха.  Истлело,
ничего не осталось. Сразу надо было. Хорошего дела нельзя откладывать.  Не
думал я о смерти. Словно бы бессмертен. Ты разве к смерти готовишься? Тоже
живешь ровно бессмертен. Это у всех нынче. Как болезнь. Боимся готовиться.
Поскольку там ничего нет, то боимся  подумать.  Мы,  безбожники,  верим  в
бессмертие  свое,  а  верующие,  те,  наоборот,  смертными  себя  считают,
готовятся. Понимаешь, как вывихнулось. - Он придвинулся на край  скамейки,
схватил Лосева за руку своей  влажной  холодной  рукой.  -  Нехорошо  ведь
будет, а? Стыдно, а?
   - Что стыдно?
   - Если я в откровенность пущусь. Выходит, пока здоров был - помалкивал,
таился. Подумают, что боялся, стыдился. Теперь вот  заговорил,  когда  уже
все  нипочем.  Это  разве  человека  достойно?  И  ведь  не  докажешь,  не
объяснишь, что не от страха молчал и не от страха заговорил. Нет, не буду.
Как жил, так и пусть идет до конца, не поддамся.  Не  буду  причащаться  у
тебя, да ты и не поп.
   - И правильно, что не будете, - сказал Лосев. - Исповедь для тех, кто в
бога верит. Они  как  бы  очистку  в  космос  производят,  удаляют  всякий
мусор... Расскажут - и вроде как переложат на другого. В данном случае  на
бога. А если не на кого? Это от трусости, Юрий Емельянович.  Может,  лучше
вам врача хорошего?
   На врача Поливанов плечом дернул, а на остальное сказал:
   - Шути, шути, думаешь, она далеко? И с богом не так просто. Ох,  скоро,
Серега, вспомнишь меня. Жизнь короче, чем тебе кажется. Глянешь однажды  -
никого кругом своих нет...
   Папка, что принесла тетя Варя,  была  старая,  затрепанная,  с  красной
надписью "Уездный народный суд". Надпись перечеркнута, под ней  химическим
карандашом красиво выведено: "Лосев Степан Иустинович".
   Поливанов, сердито дергая тесемки, развязал, вытащил тонкую ученическую
тетрадку, под пей листки. Прочитал верхний, сунул в карман.
   - Это тебе "и к чему... Бери, считай, что ничего не должен.
   - А корреспондента прислать?
   - Освобождаю.
   - Чего ж так?
   - Передумал. Поздно, душа моя. Да и с какой  стати  переиначивать.  Все
правильно было. Ты не оглядывался на  свою  жизнь.  А  когда  оглядываться
станешь - увидишь, что она не бессмысленна.  Она  в  итоге  узор  какой-то
выведет. А нам, Серега, только под конец виден он. И то...  Если  следить,
Серега, то она все время знаки подает, жизнь-то. Чувствовать только  надо.
А у нас все закупорено. Алиса Андреевна тогда прокляла меня. Я  посмеялся.
Известное дело -  пережитки  прошлого.  Простил.  Хотя  мог  бы  за  такие
выпады... Я почему давеча осердился на  тебя?  Потому  что  не  умеешь  ты
вникнуть. К примеру, мог я за это проклятие  ей  припомнить.  А  я,  когда
помирала, прощения ходил просить. Простила. Понимаешь - она простила!  Это
мне знак был!.. Причащали ее...  Церковность  это,  но  все  же,  готовили
человека  к  смерти.  Уважали  прожитое.  А  теперь   зубы   заговаривают,
отвлекают, чтобы на ходу спрыгнуть, почему так?..
   Из дома послышались голоса, среди них высокий голос Тучковой,  и  Лосев
захотел уйти,  встал,  чтобы  распрощаться,  однако  никуда  не  двинулся,
остался стоять, раскрыл тетрадку.


   Почерк у отца  был  мелкий,  печатно-ровный,  Лосеву  вспомнилось,  что
тетрадок таких было множество, писал их отец по  ночам,  на  кухне,  густо
дымя махоркой.
   Страницы были исписаны сверху донизу, и поля исписаны, и синяя  обложка
была исписана. Лосев не читал, перелистывал; он стоял у  кресла  и,  когда
подошла Тучкова, сказал:
   - Вот вызвал меня Юрий Емельянович, выступить хотел по радио.
   Поливанов сдвинул лохматые седые брови.
   - Зачем ты? Я ж тебе сказал, что передумал.  Отменяется.  Представление
отменяется. Уходите. А ты чего  явилась?  Я  просил  не  пускать  ко  мне.
Ступайте оба.
   Лосев нахмурился, но  Таня  расхохоталась  как  ни  в  чем  не  бывало,
опустилась в кресло и стала рассказывать про экскурсию, которую только что
провела.  Лосев  удивился  бесстрашию,  с  каким  она  своевольничала,  не
обращала внимания на грубости Поливанова, его окрики.
   Таня жаловалась, что  опять  донимали  ее  расспросами,  зачем  Астахов
приезжал сюда, сколько жил он тут и чем его привлек этот дом.
   - Между прочим, картину у нас на выставку просят. В  Ленинград.  Бумага
пришла. На октябрь  месяц.  Как  вы  скажете,  Сергей  Степанович?  -  Она
запрокинула к нему голову  так,  что  солнце  высветило  ее  глаза  и  рот
полураскрытый, влажно-розовую его глубину. - Я без  вашего  разрешения  не
могу.
   - Ишь ты, - сказал  Поливанов.  -  Хозяин!  Попечитель  искусств  нашей
главдыры...
   - Юрий Емельянович! - строго сказала Таня. - Картину-то кто привез?
   - Известно кто, всем известно... Может,  и  мне  прикажешь  ему  поклон
бить? - Он стал смотреть вниз и вдруг вздернулся. - Не дождешься!
   - Я вас  хотела  попросить,  Сергей  Степанович,  давайте  свозим  Юрия
Емельяновича, картину покажем ему, а?
   - Конечно, обязательно, - обрадовался Лосев.
   - Ты бы хоть меня спросила... Не поеду я.
   - Почему? - удивилась Таня.
   - Тебя на свете не было, когда я видел ее.
   - Здесь видели? - спросил Лосев. - При Астахове?
   - Хотя бы при нем... Считай, сорок лет прошло, - удивился Поливанов.  -
Все равно не хочу! - Он помолчал с вызовом. - Между прочим,  ты,  Татьяна,
преклоняешься перед Серегой, а картину эту спас я!
   - От чего спасли? - воскликнула Таня.
   - Мы ведь не только разрушали. Мы еще и спасали.
   Таня обеспокоенно передвинула кресло так, чтобы оказаться  между  ними,
она опасалась новой стычки, накинулась на  Поливанова  с  расспросами.  Он
отвечать не торопился.
   - Если б не я, не было бы этой картины в России.
   - Почему ж вы раньше молчали? Как это  было?  А  Ольгу  Серафимовну  вы
знали?
   На фразу Поливанова Лосев недоверчиво пожал  плечами.  Недоверие  лучше
всего заставляет выкладываться. Не следует показывать своего интереса.  Не
веришь, слушать  неохота  -  это-то  и  подстрекает  рассказчика.  Поэтому
Поливанов обращался к Лосеву, его хотел поразить тем, как Астахов приезжал
в Лыков в тридцать шестом или тридцать восьмом году по особому делу. И  до
этого Астахов бывал где-то поблизости, в двадцатых годах, можно  уточнить.
Все можно уточнить, лишь бы знать, что именно, лишь бы иметь зацепочку.  В
этот его приезд Поливанов и познакомился с ним. Мужчина был видный, однако
безалаберный,  поведения  неизъяснимого,  мог  во   время   ответственного
разговора, неприятного для  него  разговора,  отключиться  и  рисовать  на
бумаге собеседника. Расстраивался и рисовал. Расстраивался,  в  частности,
из-за этой картины. Взялся он за нее по причинам несерьезным, даже неумным
для того времени, да еще и в секрете держать не умел. Впрочем, секретов от
него, Поливанова, быть не могло.
   Бескровные губы растянулись, придав лицу  выражение  неприятно-упорное,
так  что  Лосеву  припомнились  давние   раскаты   каких-то   жестоких   и
романтических историй, которые донеслись к Лосеву обрывками,  а  Тучковой,
поди, и вовсе не достигли.
   В молодые годы Лосева Поливанов с кем-то  боролся,  выступал  страстно,
смело, чем и привлекал молодежь. С  чем  и  с  кем  они  боролись?  Теперь
забылось. Помнится, как  под  водительством  Поливанова  сменили  название
кинотеатра "Форум" на "Подъем" и ресторана "Олимпия" - на "Волна".  Так  и
остался "Подъем" до нынешнего дня.
   Незаметно возник Костя,  оранжевая  рубашка  с  английскими  надписями,
медный браслет на руке. Присел поодаль на корточки,  слушал  Поливанова  с
грустью. Лосев подумал, что  все  окружение  Поливанова,  издерганное  его
капризами, придавленное его властностью, все они после  смерти  Поливанова
разъединятся, заживут  каждый  по  себе  и  как  о  чем-то  хорошем  будут
вспоминать свои споры, возню со старыми бумагами, приходы в этот дом,  где
обитала эта яростная сила, тяжкая, злая, возвышенная, умная и ни на что не
похожая, идущая наперекор,  вызывающая  раздражение,  досаду,  непривычные
мысли.
   Глядя на Костика,  Лосеву  тоже  стало  жаль  исчезающей  поливановской
жизни.  В  чадящем,  догорающем  этом  огарке  был  памятный  Лосеву   жар
поколения, которое начинало революцию. Никого из них почти не  осталось  в
городе. Разве что Вахрамеев, молчаливый старичок, который упрямо вывешивал
на балконе красный флаг в день Парижской коммуны.  Они  бились  с  мировой
буржуазией - здесь, в Лыкове, они  вели  классовую  борьбу,  непримиримую,
кровавую, ожидая коммунизма через пять, десять лет, они  прислушивались  и
слышали, явственно слышали раскаты революции пролетариев всего мира.
   С  ними  было  трудно  и  утомительно,  они  были  грубо  прямолинейны,
самоуверенны, они не считались с законами, для них не существовало "можно"
и "нельзя", они признавали "надо" и "не надо", с точки зрения всей  партии
или всего трудящегося человечества.
   Голос Тучковой вернул его внимание.
   - При чем тут Лиза Кислых?
   - Сказывали, что-то было у них.
   - Вот это да! Роман? Любовь? У кого бы узнать.
   - Мало ли ахинею какую несут.
   - Это очень важно, чтобы понять его творчество. И нашу  картину.  Тогда
многое прояснится. Может, у  них  произошло  что-то  трагическое.  Астахов
красавец был. И талант! - с гордостью сказала Тучкова.
   - Да вокруг нее таких красавцев, как твой Астахов, было что комаров под
вечер. Головы она кружить умела. Подожжет и смеется. Знал я все ее пожары.
   - Это откуда же? - не вытерпел Лосев, чем-то заинтересовавшись.
   Поливанов посмотрел на него, взгляд его загустел.
   - Услыхал? Отцом родным не зацепить было, так хоть тут...
   - Юрий Емельянович! - сказала Тучкова. - Зачем вы...  Ну  что  вы  себя
переворачиваете... Вы же не такой.
   - Такой, такой! Лучше такой, чем никакой. Я ведь для них  уже  никакой.
Нет меня. Медаль юбилейную кому только не  давали.  А  Поливанов  что,  не
достоин? Не наградили. Забыли.
   С прошлого года, значит, лелеял свою  обиду: