Ростислав САМБУК

                             ШИФРОВАННЫЙ СЧЕТ




     Тревожные мысли преследовали его, не давали спать. Теперь Карл  знал,
кто он на самом деле - сын гауптштурмфюрера СС Франца  Ангеля,  коменданта
одного из гитлеровских лагерей смерти, военного преступника,  процесс  над
которым натворил столько шума в прессе.
     Карл узнал об этом случайно, увидев портрет отца в газетах.  Конечно,
это мог быть и не отец, а всего лишь похожий  на  него  человек,  но  мать
подтвердила: Франц Ангель - его отец.
     Так началась новая полоса в жизни Карла Хагена.
     Раньше все было просто, спокойно и  понятно.  Его  отец  Франц  Хаген
давно уже разошелся с матерью.  Занимался  какой-то  коммерцией  то  ли  в
Африке, то ли на Ближнем  Востоке  -  изредка  из  тех  районов  приходили
письма, - и  только  раз  в  два-три  года  они  проводили  вместе  летние
каникулы, но Карл не знал заранее, где и когда отец назначит  им  встречу:
на Канарских  островах  или  на  раскаленных  пляжах  Персидского  залива.
Никогда отец не встречался с ним  в  Европе;  сейчас  Карл  понял  почему:
оберегал их от своего прошлого и настоящего, а может,  боялся,  что  через
них полиция нападет на его след.
     Он был осторожный, Франц Ангель.
     Читая  материалы  судебного  процесса,   Карл   поражался   отцовской
прозорливости, умению заглядывать далеко вперед и рассчитывать черт  знает
сколько ходов в своей всегда  предельно  запутанной  и  рискованной  игре.
Только благодаря такой осторожности журналисты до  сих  пор  не  вышли  на
семью Ангеля, Карлу становилось жутко от мысли об  этом,  хотя  иногда,  в
минуты  душевного  смятения,  хотелось  плюнуть  на   все   и   всенародно
признаться: да, это его отец Франц Ангель! Ну и что ж!
     Вначале Карл был уверен,  что  отец  действовал  не  по  собственному
желанию, а выполнял приказ: знал его как  человека  учтивого  и  кроткого,
который  без  принуждения  вряд  ли  уничтожал  бы  людей.  Но  разве  это
оправдание?
     Карл  жадно  читал  материалы  процесса,  пытаясь  обнаружить  факты,
которые подтверждали бы невиновность отца. И не обнаруживал.
     Не потому, что Франц Ангель признавал себя виновным во всем - он  вел
себя на процессе не агрессивно, но и не как человек, который примирился  с
поражением и вымаливает себе прощение, - хитрил и выворачивался, но так  и
не мог привести в свое оправдание ни одного  убедительного  факта.  Иногда
Карлу казалось, что сам он имеет их достаточно. Читая в  газетах  рассказы
свидетелей о том, как отец стеком  подталкивал  детей  в  газовые  камеры,
вспомнил девочку, с какой тот играл на пляже в  Лас-Пальмасе  на  Канарах.
Наверно, она была  мулаткой,  эта  черненькая  четырехлетняя  девчонка,  с
толстыми негритянскими губами. Отец высоко подбрасывал  девчонку  и  ловил
ее, они смеялись и затем обсыпали друг друга песком.
     Разве мог такой человек равнодушно смотреть, как умирают дети?
     Эта картина - отец подбрасывает мулатку - зримо стояла перед глазами.
Другая же, когда он подталкивал детей к газовым  камерам,  расплывалась  и
казалась выдуманной, как и вообще выдуманным  весь  этот  процесс.  Однако
отец не возражал против фактов. Он пытался только лишь использовать  их  в
своих интересах. Но разве можно хоть чем-нибудь смягчить  вину  за  смерть
детей?
     Карл понимал: в одном человеке несовместимы гуманность и  равнодушие,
вражеское,  даже  звериное,  отношение  к  себе  подобным.  Значит,   отец
прикидывался, лицемерил, так сказать, играл на  публику,  хотел  завоевать
сыновнюю симпатию. Но какая же неподдельная ласка светилась в его  глазах,
когда возился с мулаткой!
     А перед этим продавал девушек в гаремы аравийских властелинов.
     Эту половину жизни Франца  Ангеля,  когда  он  после  войны  продавал
девушек в гаремы, отодвинули на процессе на второй  план  не  потому,  что
выглядела бледно на фоне дыма крематориев,  а  потому,  что  Ангель  умело
спрятал концы в воду, и обвинить его можно было только  в  продаже  партии
француженок.
     Теперь Карл знал, каким бизнесом занимался отец на  Ближнем  Востоке,
почему они так редко виделись и почему отец так нежно относился к  матери,
хотя и развелся с ней. Мать только  теперь  подтвердила  Карловы  догадки:
фиктивный развод. В этом также проявилась отцовская предусмотрительность -
не хотел, чтобы тень пала на семью.
     Мать  понимала  тревогу  сына,  хотя  у  нее  были  твердые  взгляды,
сформировавшиеся, как понимал Карл, еще когда жила рядом с концлагерем.
     Она почти не разговаривала с сыном во  время  процесса,  но  однажды,
поймав Карлов тревожный и  вопросительный  взгляд,  попробовала  успокоить
его.
     - Если бы мы победили, - произнесла убедительно, -  все,  что  сделал
твой отец, квалифицировалось бы как доблесть.  Он  был  дисциплинированным
офицером и выполнял волю своего начальства. Мы проиграли, и  твой  отец  -
одна из жертв нашего поражения.
     У Карла округлились глаза. Он знал, что мать  -  практичная  женщина,
более того, как говорили знакомые, - деловая, но вместе с тем  она  всегда
была обходительна с соседями, нежна к  нему,  вообще  считалась  уважаемой
женщиной - и вдруг такое!
     Очевидно, мать почувствовала, что  переборщила,  поскольку  сразу  же
пошла на попятную:
     - Думаю, твоему отцу было нелегко... Тогда он как бы замкнулся в себе
и... И вообще все это похоже на кошмарный сон...
     Но Карл понял, что мать так же лицемерила с ним, как и отец.
     Однажды за завтраком у них с матерью состоялся разговор о деньгах.
     Карл спросил:
     - Сколько у тебя в банке?
     Беата наливала себе кофе. Рука ее слегка задрожала,  однако  мать  не
пролила  кофе,  нацедила  полную  чашку  и  спокойно  поставила  кофейник.
Взглянула на Карла из-под опущенных ресниц.
     - Зачем тебе, мой милый?
     - Так... Просто интересно... Я спросил  про  деньги  лишь  для  того,
чтобы знать, от чего я отказываюсь.
     Он думал, что мать смутится, по крайней мере начнет  его  уговаривать
или постарается уйти от этого разговора, но он плохо знал свою  мать,  он,
журналист Карл Хаген, который, как и все молодые журналисты,  считал  себя
человековедом.
     Мать не отвела взгляд, но спросила тихо и мягко:
     - А почему ты уверен, что есть от чего отказываться?
     Такого поворота Карл не ожидал. Пожал плечами, ответил растерянно:
     - Ну... Я считал, что у нас есть какие-то деньги... И отец намекал...
- Вдруг осекся: он все же произнес  это  слово  "отец",  хотя  только  что
отрекся от него. Но мать, к счастью, не заметила этого. Поправила скатерть
и произнесла:
     - Возможно, у меня и есть какие-то  деньги,  и  я  буду  поддерживать
тебя. Но ты сможешь рассчитывать на капитал только после моей смерти.
     Беата давно приняла такое решение. Вернее, оно не было окончательным:
убедившись в деловых способностях сына, она отдала бы ему капитал, ну,  не
весь, хотя бы часть, но не  сейчас...  Растранжирит  деньги  и  сам  потом
пожалеет. Она, конечно, не бросит Карла на произвол судьбы, слава богу, на
счету уже около трех миллионов долларов - им двоим хватит...
     Внимательно посмотрела на сына -  гордый  и  независимый.  Эта  мысль
принесла  удовлетворение,  хотя,   конечно,   поведение   Карла   вызывало
раздражение.
     А Карл сидел, уставившись в пол, и не знал, что  сказать.  Он  принял
решение отречься от отцовских денег, поскольку от них на расстоянии  пахло
преступлением: каждый порядочный человек  отказался  бы  от  них,  а  Карл
считал себя порядочным, более того, прогрессивным, иначе и быть не могло -
он работал в либеральной бернской газете,  вел  театральные  обозрения  и,
говорят, добился явных успехов на этом поприще: в театрах с ним считались,
даже побаивались его острых рецензий. Но Карл сам себе не  признался,  что
подтолкнуло его к сегодняшнему разговору с матерью. Вернее, он знал, что -
перспектива получить двадцать  миллионов  марок.  Именно  эта  цифра  была
написана на клочке бумаги, вложенном  в  отцовское  письмо,  которое  Карл
получил однажды одновременно с сенсационным  известием  прессы  об  аресте
Франца  Ангеля.  В  конверте  также  лежала  записка:  отец  просит  Карла
сохранить этот клочок бумажки - и все.
     Тогда Карл не придал значения  этому  письму.  Равнодушно  посмотрел:
напечатанные на машинке три фамилии, пометки карандашом через весь листок.
     "Наверно, деловая бумага", - подумал  он.  Немного  удивился,  почему
отец прислал ее именно ему, ведь раньше никогда не посвящал  сына  в  свои
дела.
     Карл спрятал письмо в стол и вспомнил  о  нем  позже,  когда  процесс
приближался к концу  и  стали  известны  некоторые  подробности  отцовской
поездки в Австрию. Выяснилось, Франц  Ангель  нацелился  на  спрятанные  в
"Альпийской крепости"  фюрера  эсэсовские  сокровища.  И  не  без  успеха.
Журналисты пронюхали, что  он  со  своими  подручными  нашел  контейнер  с
секретными документами главного управления имперской  безопасности,  среди
которых находились списки так называемых "троек".
     Карл и раньше слыхал об этих "тройках". В конце сорок четвертого года
эсэсовцы переправили часть награбленных  ценностей  в  Швейцарию,  положив
значительные суммы на шифрованные счета. Каждый  член  "тройки"  знал  две
цифры из шести.  И  больше  ничего!  Списки  "троек"  в  одном  экземпляре
хранились   у   шефа   главного    управления    имперской    безопасности
обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера.
     Одну из этих "троек"  знал  только  бернский  журналист  Карл  Хаген.
Сомнений не было - отец успел изъять из контейнера  документ  и  переслать
его сыну.
     Карл догадался об этом, сидя в редакции и читая очередной репортаж  о
процессе. Поняв, что имеет ключ к  эсэсовским  сокровищам,  разволновался.
Во-первых, мелькнула мысль: грязные деньги, необходимо немедленно сообщить
об этом, отдать их. Но сразу остановил себя: шифрованный  счет...  Банк  -
государство в государстве, он пошлет ко всем чертям того, кто  не  назовет
все шесть  цифр.  Банк  не  интересует,  кто  положил  деньги.  Каждый  из
"тройки", обозначенной в списке, привлечет Карла к ответственности, только
посмеется над ним: выдумка, бред, клевета!
     Карл бросил работу и поспешил домой. С нетерпением вынул из  конверта
бумажку. Прочитал:

                           "Рудольф Зикс;
                           Людвиг Пфердменгес;
                           Йоахим Шлихтинг".

     И наискосок (сейчас Карл понял) рукою Кальтенбруннера:

                "20 миллионов марок. Юлиус Бар и Кo"

     Юлиус Бар и Кo. Одна из самых солидных банковских контор в Цюрихе.  И
двадцать миллионов марок! Казалось, протяни руку и получишь...
     Карл сидел, курил и, казалось, ни о чем не думал.  Призрак  миллионов
маячил перед ним, дразнил, убаюкивал, обещал неизведанные, какие-то совсем
новые ощущения, хотелось сразу что-то предпринять и одновременно лень было
подняться с кресла, блаженная истома наполнила его.  Так  бывает:  радость
ошеломляет, расслабляет, в такие минуты из человека можно  вытянуть  какое
угодно  обещание.  Он  посмеется  над  заклятым  врагом  и  простит   даже
коварство.
     Вдруг одна мысль поразила Карла. Она  была  такой  элементарной,  что
Карл даже рассердился на себя. И действительно, стал уже  строить  розовые
замки, протянул руку за  миллионами,  а  вдруг  первого  же  из  списка  -
Рудольфа Зикса - уже нет в живых?
     Карл поколебался немного и сжег список: эти фамилии все равно навечно
врезались в память.
     В тот вечер он заглянул в журналистский клуб. Сидел, сгорбившись, над
столиком, тупо смотрел, как тают  в  стакане  кубики  льда.  Эта  мысль  -
Рудольф Зикс погиб или умер - сидела где-то в уголках мозга.  Карл  думал:
это принесет ему облегчение, если Зикс и на самом деле умер,  и  так  было
трудно жить дальше,  зная,  что  отец  -  палач,  а  тут  еще  перспектива
эсэсовских миллионов... Разве можно назвать человека порядочным,  если  он
протягивает за ними руку?
     Карл был уверен: многие из тех, кто сидел за соседними столиками, пил
коктейли, танцевал, только посмеялись  бы  над  его  сомнениями:  человеку
привалило счастье, а он колеблется! Но разве это не кража: прийти в  банк,
назвать шесть цифр и получить двадцать миллионов марок?
     Возможно, все они сошлись бы на одном: человеку  улыбнулось  счастье.
Да и он сам так настраивал  себя:  судьба,  и  только.  Неисповедимы  пути
господни, каждому свое, и все равно  через  год  или  даже  меньше  деньги
пропадут: с момента, когда  их  положили,  уже  пройдет  двадцать  лет,  а
ценности, что лежат на шифрованном  счету  и  за  которыми  на  протяжении
двадцати лет никто не явился, остаются собственностью банка.
     Да и зачем позволять ожиревшему Юлиусу Бару с компанией присвоить еще
двадцать миллионов?
     С того вечера прошло уже немало времени - Франца Ангеля  под  нажимом
общественности  казнили,  мать  успела  приобрести  на   Женевском   озере
пансионат и с головой ушла в  дела,  а  Карл  все  еще  колебался.  Теперь
сомнения уже меньше мучили его: он не унаследовал  от  отца  ничего,  даже
фамилии, а бумажка с "тройкой" могла попасть  в  руки  кому-нибудь,  да  и
вообще, если даже все из "тройки" живы и удастся их разыскать, захотят  ли
они назвать две свои цифры - ведь  их,  наверное,  предупредили,  что  эти
цифры являются тайной "третьего рейха".
     Итак, дело с запиской представлялось  сомнительным,  однако,  как  ни
странно, сама эта сомнительность привлекала Карла, как  привлекают  полные
тревог и лишений дальние дороги.
     Первая задача, которая встала перед Карлом, заключалась в том,  чтобы
разузнать, кто такие Рудольф Зикс, Людвиг Пфердменгес и  Йоахим  Шлихтинг.
После разгрома "третьего рейха" прошло без малого двадцать лет. и  фамилии
даже известных в то время бонз нацистской партии уже  начали  стираться  в
памяти, на смену им пришли новые - моложе и  энергичнее;  уже  фон  Тадден
возглавил неонацистское движение, а кто знал Таддена во времена фюрера?  И
кто знает теперь Рудольфа Зикса?
     Разумеется, если бы Карл не сидел  в  Швейцарии,  а  посетил  сборище
бывших эсэсовцев где-нибудь в Дюссельдорфе или Гессене, там над ним только
посмеялись бы.
     Кто знает Рудольфа Зикса?
     А кто не знает группенфюрера СС  Рудольфа  Зикса,  бывшего  командира
корпуса СС, потом  одного  из  руководящих  деятелей  главного  управления
имперской безопасности? Во времена "третьего рейха" каждый более или менее
осведомленный человек, называя первые два десятка из эсэсовской  верхушки,
непременно вспомнил бы и Зикса.
     Но Карл Хаген не посещал эсэсовские съезды и пошел по более  трудному
пути - перелистал  папки  старых  газет  и  журналов,  досконально  изучил
историю СС, познакомился со многими судебными процессами над  нацистами  в
послевоенной Германии.
     Зикса задержали в английской зоне оккупации. Его могли судить  вместе
с другими эсэсовскими генералами, но он заболел -  в  прессе  промелькнуло
сообщение, что  врачи  признали  его  психически  больным.  На  этом  след
обрывался, Карлу удалось только установить, что младший  брат  Рудольфа  -
Ганс-Юрген Зикс живет в городе Загене,  земля  Верхний  Рейн,  и  является
владельцем довольно большой и перспективной фирмы готовой одежды.
     На имя Йоахима  Шлихтинга  Карл  наткнулся  только  раз:  в  связи  с
реорганизацией  одного  из  гамбургских  концернов  сообщалось,  что   его
директор Йоахим Шлихтинг подал в отставку, поскольку  решил  остаток  дней
своих провести в имении жены под Ганновером.
     И ни одного упоминания о Людвиге Пфердменгесе...
     Фактов было, собственно говоря, мало. Карл  рассчитывал  на  большее,
однако могло случиться, что  он  натолкнулся  бы  на  извещение  о  смерти
кого-нибудь из "тройки".
     Карл  позвонил  Гюнтеру  Велленбергу  и  назначил   ему   встречу   в
журналистском клубе.
     Мысль о  Гюнтере  появилась  еще  раньше,  Карл  понимал,  что  может
случиться всякое, и ему одному будет  трудно:  в  таком  рискованном  деле
поддержка или совет друга просто необходимы - кто знает, а вдруг  придется
разыскивать Людвига  Пфердменгеса  даже  в  Южной  Америке?  Да  и  вдвоем
веселее, тем более с Гюнтером - старым другом, человеком надежным и умным.
     Гюнтера Велленберга хорошо знали в  швейцарских  театральных  кругах,
меньше - зрители, что Гюнтер объяснял косностью обывателей,  нежеланием  и
неумением подняться к вершинам современного искусства.
     Велленберг  стал   основателем   и   идейным   руководителем   нового
экспериментального театра - театра, который не имел ни денег, ни помещения
и давал представления в клубах и кафе. Труппа состояла преимущественно  из
молодых актеров, которые работали в солидных, со  сложившимися  традициями
коллективах, и собирались после спектаклей,  чтобы  огорошить  посетителей
ночных клубов необычайным зрелищем.
     Играли  без  декораций,   театральных   аксессуаров.   Гримировались,
стараясь подчеркнуть все уродливое, что есть в человеке, сами писали сцены
и скетчи, иногда острые, иногда с нечеткой социальной окраской -  копались
в темных закоулках человеческой души, выворачивали, чернили  ее,  смеялись
над любовью и верностью, считая себя чуть ли  не  революционерами,  потому
что зло бросали в лицо респектабельной публике, которая  приходила  на  их
ночные спектакли, все, что думали о ней, с определенной долей цинизма.
     Карлу нравились поиски Велленберга,  хотя  он  часто  и  не  разделял
взгляды друга, был умереннее. Иногда друзья ссорились, но ненадолго. Через
день-другой снова сходились, потому что тосковали друг без  друга,  каждый
чем-то  дополнял  другого,  даже  споры  и   размолвки   приносили   обоим
удовольствие...
     ...Гюнтер сидел на своем постоянном месте - справа от входа, пил кофе
и просматривал  журналы.  Он  всегда  по  вечерам  пил  много  кофе.  Карл
удивлялся, как может человек выпить столько и потом спать, но Гюнтер  лишь
смеялся и объяснял, что все равно ведет ночной образ  жизни,  а  до  утра,
когда он ложится, еще далеко, да и вообще кофе не мешает ему крепко спать.
     Карл  подсел  к   Гюнтеру,   и   тот   отложил   журналы,   посмотрев
вопросительно:
     - Что случилось? Мне показалось, что ты был взволнован, когда звонил.
Да и сейчас не в своей тарелке.
     Так всегда: Гюнтер был неплохим психологом и умел заглядывать другу в
душу.  Иногда  это  раздражало  Карла,  он  давал  отпор   Гюнтеру,   даже
иронизировал над его попытками сразу понять и оценить человека, но не  мог
не отдать другу должного - Гюнтер все же знал людей, замечал  их  уязвимые
места и умел ловко играть на человеческих слабостях.  Но  даже  менторский
тон Гюнтера на этот раз не  обидел  Карла.  Потому  что  знал:  сейчас  он
ошеломит Гюнтера, будет играть с ним как захочет, и так будет  по  крайней
мере в ближайшем будущем.
     Сознание  того,  что  он  может  облагодетельствовать  друга,  как-то
поднимало Карла в собственных глазах, и он не отказал себе в  удовольствии
хоть немного поинтриговать Гюнтера.
     - Ты прав, - ответил, - я действительно, кажется, не в своей тарелке.
Однако с наслаждением посмотрю, как  вытянется  твоя  самодовольная  рожа,
когда услышишь, что скажу. Я, правда, еще не решил, стоит ли открывать эту
тайну, но если ты будешь хорошо себя вести...
     Гюнтер смотрел недоверчиво, но то ли блеск  глаз  Карла,  то  ли  его
убежденность и взволнованность подтверждали, что говорит правду, и Гюнтер,
отставив чашку с кофе, наклонился к Карлу.
     - Ну?.. - спросил кратко.
     Карл не спеша закурил сигарету.
     - Хотел бы ты иметь миллион?
     Гюнтер засмеялся.
     - Кельнер, кофе! - помахал рукой. - Миллион чего: долларов или фунтов
стерлингов? Или ты хочешь подарить мне миллион швейцарских франков?  Я  не
гордый и возьму любой валютой, д