нка, по сути, своего внучатого племянника. На шум в
конюшне подоспел фермер, который уложил воскресшую лошадь из старинной
двустволки.
  Второй случай произошел под Самаркандом; с мусульманского кладбища в
правление колхоза прибыл покойный председатель, которого члены
возглавляемого им ранее коллективного хозяйства застали утром в
конференц-зале под красным флагом Коммунистической партии СССР. Он умело
изображал стоявшего на постаменте Ленина с бодро протянутой вперед левой
рукой. В правой руке председатель судорожно сжимал затертую поношенную
кепку, и было непонятно - то ли это жест нищего, вымаливающего инвестиции
у более удачливых партнеров по европейскому рынку, то ли вождь указывает
массам, в каком направлении следует идти, чтобы не сойти со столбовой
дороги Коммунизма. Перед тем, как стать на вахту у флагштока,
председатель заглянул в местную столовую, взломал дверь на кухню, где
поглотил почти все съестные припасы, рассчитанные на бригаду хлопкоробов
колхоза имени Плеханова.
  Глубоко изучив полученную от зарубежных коллег информацию о внезапно
воскресших "объектах могильного происхождения", профессор Хульдаи, связал
два последних факта с переселением души беспокойного герцога Балкруа: этот
смелый вывод был сделан им на том основании, что толстое лицо
председателя, также как и вытянутую морду лошади, восставшую под Лондоном,
пересекал грубый и безобразный шрам, очевидно, сабельного происхождения.



                                  Глава 51



  Уже второй день Кадишман уныло ездил из города в город, в надежде
встретить хоть одну живую душу.
  Впрочем, вторым день считался согласно подсчетам самого инспектора. С
того самого момента, как его "забросило" в этот Одиночный и одному ему
принадлежащий мир (согласно странному определению Цилиндра), солнце над
его головой не сдвинулось даже на один сантиметр. Час был полуденный,
именно таким он оставался на протяжении всего его путешествия", которое в
одночасье превратилось в изощренный ад. "О какой такой логике говорил
Цилиндр, если даже Время здесь не подвластно законам природы"
Мысль о Цилиндре успокоила его и несколько приободрила. Чтобы там ни
было, он не один в этом "Одиночном мире" - где-то рядом за кулисами,
обитает и, конечно, наблюдает за ним тот франт с бабочкой.
  Все это время его мучили догадки - кем все же мог быть сей лакированный
опереточный кудесник? Связывать его с образом Всемогущего творца было
неумно и смешно. Кадишман не мог допустить, чтобы Бог представлялся перед
простыми смертными в столь бестолковом шутовском наряде. Судя по
отпускаемым им плоским шуткам, он просто остряк самоучка.

  * * *
 
В Нетании он подъехал к морю и долго любовался водорослями, которые
издали, показались ему нарисованными, а вблизи напоминали мохнатый зеленый
войлок, густо облепивший угрюмые прибрежные камни.
  "Почему это случилось со мной" - напряженно думал он, пытаясь
вспомнить, где он был не прав в прошлой жизни, и был ли вообще повод у
Цилиндра применять к нему столь суровые меры наказания.
  Слово "Наказание" было одно из самых ходовых в устах Иуды Вольфа, и
Кадишман, хотя не любил шефа, также как, все, заимствовал некоторые
"удачные" словечки из его небогатого лексикона, чтобы потом оперировать
ими при подаче отчетов. Комиссару импонировало стремление подчиненных
подражать ему, и он не так сурово распекал льстивого подателя за
неумение прорабатывать версию иного дела.
  Сидя на берегу моря, кипучие волны которого ласково омывали его босые
ноги, Кадишман вспомнил о том, что не любил, обычно, вспоминать; в
молодости он был груб и несправедлив к Розе, а однажды жестоко избил ее,
приревновав к молодому человеку, с которым у нее было шапочное знакомство.
  В двадцать восемь лет он оставил своего лучшего друга в беде - именно
тогда, - когда тот особенно нуждался в нем, а в тридцать
лжесвидетельствовал на суде, в котором обвинялась не очень симпатичная ему
личность. Это ли не прямое нарушение библейских заповедей, которых он
должен был придерживаться, как человек, пусть с оговорками, но верующий в
Бога?
  В сущности, судебное дело, где он соврал, было пустяковое, и его
показания совсем не повлияли на вынесение приговора, тем не менее, грешок
такой за ним водился и с годами он все более отягощал совесть. А между тем
Цилиндр ведь прямо сказал, что за ним числятся некоторые заслуги, которые
дают основание отправить его обратно домой. Интересно, какие заслуги он
имел в виду? Кадишман был бы рад услышать о них; он силился припомнить,
кому он сделал добро в прошлой жизни, но кроме честной службы в полиции
(на которой он часто срывался по отношению к нудным жалобщикам, типа
Елизаветы Шварц), ему ничего не приходило на память. За что он сюда попал
- за лжесвидетельство, или избиение жены? Но ведь на совести каждого
человека есть подобные проступки. У него язык не поворачивался назвать их
преступлениями; Кадишман мог перечислить с десяток злодеев, которым он в
подметки не годился. И что же - они продолжали жить и благоденствовать
там, в миру, а ему приходится отвечать здесь, в аду неведомо за какие
грехи. Впрочем, - ударить женщину - это тяжкий грех, он был согласен с
этим. Но, во-первых, по-настоящему он избил жену всего лишь один раз, да и
тут не обошлось без заведомой провокации с ее стороны, и, во-вторых, пусть
это грех (разве он спорит с этим) но не настолько ведь тяжкий, чтобы
живьем закопать человека в могилу?
  В глубине души он понимал, что напрасно мучает себя по пустякам и глупо
думать теперь об этом; поправить уже ничего нельзя, а возврата к прошлой
жизни нет, и никогда не будет.
  Он вернулся в Тель-Авив, успел побывать в Холоне, где выйдя из машины,
бесцельно провел время в городском парке. Потом заглянул в местный
драматический театр и посидел за столиком уютного буфета. Но где бы он ни
появлялся - улицы некогда оживленных городов были по-прежнему пусты и, от
них веяло тихой грустью, столь свойственной "Одиночному миру". Он украл у
него все - жену, дом, зарплату, которую ему могли повысить, если бы он не
попал сюда. А лишняя тысченка позволила бы сделать Берте сюрприз в виде
запланированной на лето заграничной поездки в Париж. Впрочем, нужды в
зарплате уже нет никакой, а домов и поездок у него теперь - миллион; это
его мир и все вокруг принадлежит только ему. Принадлежит, но не радует.
  Он вошел в первую попавшуюся виллу под Холоном, выкупался в голубом
бассейне, полежал на мягком диване, заснуть, ему не удалось, а сидеть
просто так было скучно, и он вернулся к черному лимузину. Он готов был
отдать тысячу "Одиночных миров" ради одного исчезнувшего дома, где он
оставил любимую женщину. Одиночество, добровольно избранное им, тяготило
его, и он поехал назад, в Ашдод, надеясь найти там ответы на мучившие его
вопросы.

  * * *
В Ашдоде он бывал часто. В этом городе жила мать Берты и, чтобы сделать
ей приятное они заезжали сюда по субботам - выпить бокал "белого" и просто
погреться на пляже. "А что, если тель-авивский синдром повториться, и я не
найду дом тещи?" - с ужасом подумал он, но, к счастью, все обошлось. Дом
нелюбимой тещи стоял на углу улиц Царя Давида и пророка Нахума. При виде
этого неказистого серого здания, которое никуда вроде не собиралось
исчезать, сердце у него гулко забилось и он был бы рад теперь не только
теще, но и самому Леопольдычу с его идиотической бабочкой и шутовскими
манерами.
  Кадишман вошел в темный грязный подъезд, волнуясь, как школьник перед
экзаменами и, поднявшись в лифте на пятый этаж, неуверенно нажал на кнопку
звонка. Звонок не работал, но это было и не нужно: дверь оказалась не
запертой, и он свободно прошел в салон. Со времени его последнего визита
ничего в квартире не изменилось; на столе та же немытая тарелка, на полу
разбросаны журналы, и кресло перед телевизором сохраняло тепло
толстозадой тещи - наверное, крутила по видику оперу. Чувство умиления, с
которым он вошел в знакомую гостиную, сменилось горьким разочарованием,
когда он увидел свой портрет, снятый со стены и небрежно брошенный в
мусорное ведро. Он прекрасно знал, что это мерзкое деяние могло быть
только делом рук злопыхательски настроенной к нему тещи. Она никогда не
скрывала своей антипатии к "инфантильному" зятю, который не умел
осчастливить ее единственную дочь. В глубине души она продолжала сожалеть
об этом козлином теноре, который гордо ушел к "налитым ягодицам" Он так
галантно умел целовать ей руки.


  * * *
 
Выйдя из дома тещи, он взял курс на Беэр-шеву.
  С Бертой он познакомился, когда ее бросил Леопольд, и она, не зная, куда
себя девать от не разделенной любви, решила поступать в университет, хотя
ей стукнуло уже тридцать, и мысли о замужестве упорно одолевали ее милую
головку. В это время подвернулся Он и она, оставив мечту о высшем
образовании, забыла подлого артиста в его жарких объятиях.
  С этим южным городом у него были связаны приятные воспоминания, о
незабываемой романтике, которой была окрашена их зарождающаяся любовь. Им
нравилось гулять по улицам старого города, и особенно по арабскому базару,
где за бесценок можно было купить все - начиная от пухлых семейных
альбомов и кончая запасными частями к истребителю Миг-31.
  До Беэр-шевы было еще далеко и он, разнообразия ради, завернул в
Кирьят-Гат, где однажды, проездом, посетил с Бертой магазин женской
одежды.
  Пустота и безмолвие особенно поразили его в этом городе, и именно здесь
он испытал самое острое за все время пребывания в "Одиночном мире"
приключение, которое надолго выбило его из, ставшей уже привычной, колеи
угрызений пробудившейся совести. Цилиндр был прав - одиночество побуждает
человека копаться в своем далеко не безупречном прошлом, и это
становится настоящей пыткой.
  Проезжая по улице Арлозоров, он вдруг увидел, как в галантерейном отделе
местного торгового центра мелькнуло человеческое лицо. Сердце у него
подскочило в груди, он резко ударил по тормозам, раздался пронзительный
визг колодок, машину занесло и резко выбросило на обочину. Дрожащими
руками он развернул, ставший вдруг непослушным лимузин и вскоре подъехал к
угловому магазину, откуда, как ему показалось, мелькнуло чье-то
расплывчатое изображение. Нет, он не мог ошибиться - в глубине здания он
узрел лицо человека наблюдавшего за ним. Он был уверен даже, что где-то
видел уже это лицо. Вероятно, этот Некто давно и небезуспешно следит за
ним. Он подозревал, что это Цилиндр. Ну, конечно, Цилиндр, кому еще,
придет в голову издеваться над уставшим и морально измученным человеком? В
эту минуту он ненавидел любителя компьютерных игр и не мог простить ему
его старомодный головной убор и отвратительную бабочку. Интересно, что
произошло бы, если бы автомобиль опрокинулся? Ведь он давно уже мертв и
авария не может его убить. Отчего так дрожали руки, и почему он так
испугался? Кадишман вошел в магазин, долго плутал по отделам парфюмерии и
кожаных изделий.
  И вдруг он увидел Его. Нет, это был не Цилиндр. И знакомым это странное
лицо тоже не было. Да и взгляд у него оказался не столь пристальным, как
ему показалось.
  Он стоял одиноко, по-бабьи раскинув руки, и на лице у него застыло
недоумение и вопрос. "Ну что ж ты, приятель, - с упреком сказал ему
Кадишман, - разве так встречают гостей?" Но приятель продолжал виновато
молчать.
  Это был неуклюжий разбитый манекен с отлупленным носом и большими
глупыми глазами. Как он попал в одиночный и лишь ему, Кадишману,
принадлежащий мир? Ему было стыдно, что он нехорошо подумал о Цилиндре,
и он решил при встрече, дружески попенять ему на то, что столь живописно
расписанный им одиночный мир оказался не таким уж одиночным. У манекена,
конечно, нет души, но облик то у него человеческий. Впрочем, чужое
одиночество он вряд ли скрасит.
   

  * * *

   
Он не имел ни малейшего понятия о том, как долго сидит уже за рулем
роскошного лимузина. Может быть, час, а может, десять; часы давно уже
остановились, и он не заметил, когда это произошло, наверное, задолго до
его появления в этой "Обители разума и логики"
Время, казалось, остановилось навсегда, и это мучает его Совесть больше,
чем годы, проведенные на земле, когда о совести он не думал, и жизнь его
была заполнена ложью и обидой на судьбу, которая не дала ему то, что имел,
например, Иуда Вольф. А почему, собственно, не дала и чем это говно в
носках лучше его - лейтенанта Кадишмана, скромного и талантливого
инспектора тель-авивской полиции?
  Это был странный и глупо устроенный мир, в котором никогда нельзя было
быть уверенным в чем-либо, за исключением того, что горючего его машина не
потребляет (на соплях ездит что ли), а солнце за все это время не
сдвинулось даже на сантиметр, будто было ненастоящее, хотя жгло и палило
весьма чувствительно. Многочасовая езда утомляет водителя, но никакой
физической усталости он не испытывал, также, впрочем, как и потребности в
еде или отправлении естественных надобностей. Цилиндр был прав - он стал
духовной субстанцией и все человеческое ему уже чуждо.
  Мерное шипение шин и гипноз дороги давно усыпили бы его в реальном мире,
а здесь дорога только бодрит, словно тонизирующий напиток в палящую погоду.
  Спать ему не хотелось, хотя, если подсчитать количество часов
проведенных им в "Одиночном мире", он давно уже должен был лопнуть от
бессонницы, голода и жажды. "Я, кажется, стал богом" - с иронией подумал
он и вспомнил фразу античного философа - "Чем меньше человеку надо, тем
ближе он к Богу"
Воздух стал менее влажен, знойное марево понемногу рассеялось, и горячее
дыхание пустыни уже не обжигало его столь нещадно.
  Странно, но чувствительность к горячему и холодному у него сохранилась,
значит не совсем уж он - духовная субстанция. Кадишман посмотрел на небо;
огромная брюхатая туча заслонила неподвижное солнце, принеся с собою
легкий желанный ветерок.
  Он передумал ехать в Беэр-Шеву и повернул на Тель-Авив. Ближе к Ашкелону
туча стала вскипать по краям, угрожая излиться серебристым дождем.
  "Скорее бы!" Ему так хотелось окунуться в волшебную прохладу мимолетной
грозы. Однообразный пейзаж - мелкий ветвистый кустарник, редкие сосновые
рощи и унылые пустынные города, встречающиеся на пути, наводили на него
тоску. Он заметил, что способность к переживаниям, довольно глубоким,
осталась и даже обострилась в нем. Он по-прежнему клял судьбу за ее не
слишком удачные выверты по отношению к нему и все так же нежно любил и
тосковал по жене. Впрочем, с какой стати он должен забыть ее? Грубиян с
его хриплым голосом еще не повод делать выводы.
  Он вспомнил, как беспричинная ревность осложняла ему жизнь с Розой, и
пытался бороться с ней, не допуская ее к сердцу. "Она взрослый и
самостоятельный человек, и если ей приглянулся другой, он лично желает ей
счастья". После странного разговора с Цилиндром ему все чаще приходила в
голову мысль. "А что если попросить его перебросить сюда Берту. Ему это
ничего не стоит - удар по клавишам и она - здесь! Впрочем, это слишком
эгоистично, лишать жизни родного человека, даже из-за большой любви к ней.
  Пусть живет с кем хочет. Лично он не станет вредить ей, даже если Цилиндр
предложит ему это".
  В эту минуту он понял, что именно так, как ему не хотелось теперь
причинять дурное близкому существу, он должен был воздержаться в прошлом
от лжесвидетельства против несимпатичного ему человека, который, наверное,
был столь же дорог другим людям, как ему дорога ныне его бесценная, такая
далекая и неверная жена.
   

  * * *

   
В Ашдоде, страдая от жары, он вошел в теплое море, чтобы освежиться, но
это не принесло ему облегчения; все вокруг, казалось раскаленным и
выжженным, словно после пожара. Черная тучка с закипающими краями долго
преследовала его, и только когда он въехал в Тель-Авив, вдруг излилась
бурно, как в тропиках.
  Как кстати был этот благословенный дождь. Он был так рад ему, словно
выиграл в лотерею право на будущую жизнь, где нет места, обману и
подлости, которых он не чурался в прошлой жизни. До чего он дошел, если
обыкновенный летний душ стал, едва ли не самым желанным утешением в этом
карикатурном мире. Только и осталось ему, как радоваться выпадающим
случайным осадкам и предаваться грустным воспоминаниям о бездарно прожитой
жизни. Его "духовная субстанция", наслаждающаяся дождем, напоминала ему о
земных благах, которым он не придавал особого значения в своей прошлой
жизни.
  Дождь ненадолго отвлек его от черных мыслей и почти смыл тяжелые
воспоминания об избиении первой жены и недостойном лжесвидетельстве в
здании окружного суда.
  Кадишман остановил машину, вышел под дивные потоки дождя и сразу промок
до нитки. Он был страшно рад этим крупным холодным каплям, больно
хлеставших его по пылавшему от жгучего стыда лицу. Искристые бисеринки
воды казались живыми и очень бодрили его "духовную субстанцию". Если бы
дождь не был такой скоротечный, он бы, пожалуй, заговорил с ним. А
поговорить ему страсть как хотелось. Почему он не прихватил с собой этот
дурацкий манекен, может быть, вернуться? Нет, не стоит - плохая примета.
  Да и глаза у манекена совсем уж бессмысленные, с таким и поговорить не о
чем. А с дождем, если тот пойдет еще раз, он обязательно заговорит и
наплевать ему, что со стороны это выглядит глупо, в своем Мире он волен,
вытворять все, что ему заблагорассудится, не боясь, что это вызовет у
кого-то насмешку или осуждение. Если бы ему дали право вернуться в прежнее
измерение, он бы навсегда забыл о своих комплексах и вел себя так, как ему
того хотелось, не опасаясь, что кому-то это покажется странным.
  Кадишман вспомнил, как однажды, когда он ухаживал за Бертой, они попали
под ужасный ливень, и пока добежали до ближайшего навеса, промокли
насквозь, но были счастливы и долго согревали друг друга своими
продрогшими телами. Эти редкие и почти всегда связанные с женой
воспоминания причиняли ему страдание. И снова ему стало невыносимо грустно
на душе. Он был готов пожертвовать жизнью, только бы еще раз увидеть
жену. Увы, жизни он лишился, и жертвовать, в сущности, было нечем. Он
ревновал ее к мужчине с хриплым голосом, он мучился, что никогда не
сможет, глянуть ей в глаза и развеять сомнения, возникшие в нем. Эти
проклятые сомнения изводили его. Всеми силами души, он хотел лишь одного -
еще раз окунуться в темные озера ее глаз. По глазам он бы все понял. А там
пусть все летит в тартарары - он согласен вернуться в Одиночный мир,
бродить в нем веками и грезить наяву об их первом поцелуе под холодным
проливным дождем в Беэр-шеве.
  "Но ты ведь можешь зажить новой, более совершенной жизнью. К черту более
совершенную, с меня достаточно той, где мне дадут возможность думать о ней
еще тысячу лет. Если на небе есть рай, то для меня он в том, чтобы
бесконечно мечтать о любимой"
Мысль о том, чтобы увидеть Берту и снова умереть, окончательно созрела
в нем. Он был полон решимости действовать. Подняв, намокший под дождем,
мобильный телефон, Кадишман глухо позвал Цилиндра и странное дело - он не
набрал номера, а цилиндр мгновенно откликнулся, будто давно стоял у
телефона и ждал звонка.
  - Господин конструктор, я сделал свой выбор, - торжественно сказал
Кадишман.
  - Прекрасно, - ответил Цилиндр, даже не поздоровавшись, хотя и он тоже не
приветствовал его.
  - Вы знаете, где меня найти, - сказал Цилиндр, - я жду вас господин,
майор.
  "Идиот, - подумал Кадишман, - чего он вдруг повысил меня в звании?"
 

  * * *

   
Он поднялся на четырнадцатый этаж, обдумывая, как будет убеждать
Цилиндра подарить ему "Всего лишь одну минуту свидания с женой".
  - Это невозможно, - сказал Цилиндр, - я говорил вам, что за вами
сохраняется право явиться на свет заново, но - другим человеком.
  - Если я лишаюсь памяти, мое возвращение теряет всякий смысл.
  - Сожалею, но таковы правила игры. Я не могу просто так пускать вас в
Мир. Не забывайте, он объективен и в нем нет места сказочным явлениям.
  Прежде всего, вы должны родиться...
  - Пока я достигну юношеского возраста, моя