ь бывшего руководителя колхоза; в свое время он
пользовался большим авторитетом в республике, а коллектив, возглавляемый
им, числился в передовых. С неделю, потрясенные необычным природным
явлением, местные власти не знали, что делать с мертвецом, но, видя какой
громадный интерес, вызвал у общественности его сольный выход из могилы,
сочли экономически целесообразным демонстрировать покойника заезжим
туристам, как местную достопримечательность. Идея приглянулась областному
начальству, и в колхозную кассу потекли доллары любознательных
иностранцев.
  В бывшем председателе было нечто от умственной пытливости покойного
Ахмада: в кратчайший срок он выучился читать доклады, ровным скучным тоном
обозначая темпы роста вверенного ему авангардного хозяйства. С каждым днем
он все более совершенствовался в ораторском искусстве и вскоре стал
настоящим артистом художественного слова. При большом стечении трудящихся
района, а также туристов из ближнего зарубежья он произносил пламенные
речи о встречном плане, социалистическом соревновании и братской дружбе
народов Советского Союза. Когда ему напоминали, что ни Союза, ни дружбы
более не существует, он начинал горько плакать и убеждать окружающих, что
он и есть тот самый призрак коммунизма, который, согласно предсказанию
гениального Маркса, долго и безуспешно бродил по Европе...
  - Что ж ты здесь то делаешь на азиатском континенте? - спросили его
туристы.
  - А в Европе нам призракам более нечего делать, - грустно отвечал он, -
тогда как в Азии с Африкой вместе, непочатый край работы, вот только
агитаторов с пропагандистами у нас не хватает...
  В перерывах между социальными прогнозами, которые он делал налево и
направо, ему подавали миски дымящегося плова, и он поглощал его, не спеша,
запивая баранье мясо обжигающим, зеленым чаем. На этом его сходство с
Ахмадом кончалось, потому что Ахмад вообще не ел и не пил, а только
активно разлагался и вонял, тогда как председатель, поглощая жирную пищу в
неимоверных количествах, не ходил под себя и даже не думал опорожняться,
вызывая тем, изумление местных исследователей, не умевших взять в толк,
куда девается такая прорва дерьма.
  Профессор Хульдаи побывал в солнечном Узбекистане с деловым визитом и,
досконально обследовав председателя, впавшего в демагогический пароксизм,
окончательно утвердился в мысли, что в принципе есть агрессивные и есть
мирные трупы, которые можно использовать в качестве бесплатных
пропагандистов в избирательных кампаниях национального масштаба.
  Происхождение сабельного удара у председателя над левой бровью
разъяснилось просто. В молодости он участвовал в кавалерийской атаке на
басмачей и был тяжело ранен кинжалом безжалостного курбаши.

  * * *
 
  Сознание понемногу возвращалось к Кадишману.
  Он долго грезил, погруженный в незабываемые картины прошлого, согревающие
его застывшую от горя душу. Ему представилось, что он обнимает продрогшую
после дождя Берту, и порывы зябкого ветра доносят до них холодные брызги с
придорожных кустов. Если бы кто знал, как ему хотелось забыть все, что он
пережил, будучи тараканом, и продлить эти сладчайшие мгновения с любимой.
  И вдруг ему явственно послышался окрик. Оторвав голову от теплой груди
Берты, он открыл глаза и увидел, что сидит в уютном старинном кресле, а
напротив в философской позе стоит Цилиндр и с любопытством наблюдает за
ним.
  - Я ведь сказал вам, - кроме печали и разочарования выход ваш в Белый
свет ничего не даст, - с упреком сказал он, разглядывая свои холеные руки
и всем видом показывая, сколь бессмысленной оказалась его короткая
тараканья жизнь.
  - Простите, но я не могу этого так оставить. Я должен мстить, - твердо
сказал Кадишман.
  - Я так и знал, что вы на этом не остановитесь - с тихой грустью
промолвил он, - но спешу вас обрадовать, майор, вы попали к нам не обычным
путем. Это было - насильственное изъятие из Мира.
  - Вот именно! - запальчиво подтвердил Кадишман.
  - Вас затащили в могилу силой и без моего ведома, поэтому я помогу вам
вернуться домой в полной памяти и даже с повышением чина, господин майор,
примите это как небольшую компенсацию за те неприятности, которые вам
причинили.
  "Шутить он, так и не научился, зато повысил меня в звании" - успел
подумать лейтенант и, неожиданно выскользнув из кресла, с шумом и свистом
приземлился вдруг на Аленби, рядом с книжным магазином "Стемацки".
  Он так неловко упал прямо на середину тротуара, что вокруг сразу же
столпились люди, со всех ног кинувшиеся помогать ему. Народу на улице было
много и он, совершенно отвыкший от людей, радовался в эту минуту всем и
любил каждого. Автомобили резко разрывали окрестности пронзительными
гудками. В воздухе стоял стойкий запах жареного гороха и едких выхлопных
газов. В другое время Кадишман, не задумываясь, оштрафовал бы нарушителей
тишины, но теперь слушал их бесперебойное бибикание, как нежнейшую музыку
незабвенного Вольф Ганга Амодея с Моцартом, как выражалась теща, считавшая
себя поклонницей классической музыки.
  Звуки большого города возвращали его к жизни. Никогда раньше, до своей
грустной загробной эпопеи, лейтенант не чувствовал себя таким свободным и
счастливым.
  "Неужто это правда, думал Кадишман, я снова дома и я - не таракан?"
Он огляделся и с неистовым выражением лица вдохнул в себя загазованный
воздух большого города. Кто-то толкнул его, да так, что он едва не
растянулся на ровном месте, но он и этому был рад. Кажется, если бы его
оплевали сейчас или даже прибили, он бы целовал ноги обидчикам, будто
презрительными плевками своими они облагодетельствовали его на всю
оставшуюся жизнь.
  Наслаждаясь многолюдьем большого города, лейтенант энергичным шагом пошел
в направлении своего дома, надеясь застать его там, где он стоял до того,
как его злосчастный обитатель попал в этот незабываемый и страшный ад с
поэтическим названием "Одиночный мир"
 


                                    Глава 62



  Прием гостей был поистине великолепен. Его величество закатил светский
раут на природе с выпивкой и обильной закуской шотландской кухни. Богато
заставленные столы стояли на зеленой лужайке на фоне великолепного замка с
аркой, висячими садами и укромными колоннадами, где по приказу короля были
установлены бюсты богов, героев и великих людей античного мира.
  "Одних фонтанов вокруг с добрый десяток" - с восхищением подумал Вольф,
подставив ладонь под тугую струю воды, падающей из огнедышащих ноздрей
дракона. "У нас бы такая домина стоила миллионов эдак в сто" - соображал
предприимчивый комиссар, прицениваясь к дворцу и, с сожалением вспоминая
руины своего, сгоревшего особняка.
  Пока король важно беседовал с Василием, а Цион размышлял, почему это все
вокруг представляется ему в таком искаженном и фальшивом свете, Иуда ловко
опрокинул в себя внушительный рог с вином и с кислой миной стал
принюхиваться к вялой редиске, завезенной сюда из далекой Италии. Он
давно уже присматривался к гостям на лужайке, в надежде обнаружить свою
ветреную супругу; по временной связи она сказала ему, что придет на бал
ровно в два по местному времени. Часы показывали уже половину третьего, а
ее все нет.
  Тяжело было у комиссара на душе. Он скучал по Тель-Авиву, по своей работе
и сибирским пельменям, которые обожал есть по субботам. Но еще больше он
скучал по жене, которую ненавидел и любил больше всего на свете. В
сущности, ради нее он и предпринял эту авантюрную поездку в незнакомую
далекую страну, кишащую криминальным сбродом. Он был профессионал и ему не
надо было особо напрягаться, чтобы распознать в придворных вереницу воров,
проституток и дегенератов, еще похлеще тех, что водились в его родной
стране. Если бы не Ривка с ее идиотскими причудами, он ни за что не
поменял бы даже трущобы южного Тель-Авива на эту волшебную, но нежеланную
его сердцу лужайку с ее дворцовыми колоннадами и расфранченными пугалами,
корчащими из себя важных аристократов.
  Комиссару не нравилось в Прошлом. Он предпочел бы пить кока-колу в
Настоящем в постели с отзывчивой секретаршей, нежели дегустировать тонкие
вина в обществе короля Англии и его сомнительного окружения.
  Печаль комиссара Вольфа была чем-то сродни затосковавшему вдруг Циону;
так же как и оруженосцу, все вокруг казалось ему напыщенным и неискренним.
  Но Заярконский тосковал от боли в коленке, и недоверия к подобревшему ни с
того ни с сего лорду-распорядителю, а Вольфа продолжала мучить ревность,
доводившая его до безумия; он понимал, что люди поделом смеются над его
горем, но ничего не мог поделать с собой и думал о Ривке почти все время.
  Кавалеры и дамы с удивлением оглядывали нескладную фигуру полицейского и с
опаской обходили его, чтобы невзначай не напороться на это безродное
чучело, не имевшее никакого понятия о придворном этикете; в потертом
кашемировом камзоле, сидевшем на нем мешковато, Иуда и впрямь выглядел
чужаком, случайно прибившимся к высшей знати.
  В одной из придворных дам, он узнал вдруг свою легкомысленную супругу:
  - Ривка ты здесь, - дрогнувшим голосом сказал он, - отыскивая глазами
герцога, - а где этот урод?
  - У меня уже другой урод, - гордо отвечала супруга, - я оставила Балкруа
и теперь хожу в фаворитках у самого лорда-распорядителя.
  Она игриво прижалась к сопровождавшему ее, разодетому в пух и прах лорду,
который глупо засиял от удовольствия, услышав свое имя.
  - Как? - потрясено, воскликнул комиссар, - вчера еще ты была с этим...
  - Сударь, - прервала она, - это по вашим меркам вчера, а у нас уже целая
вечность прошла. - Слово "У нас" больно резануло слух несчастного
рогоносца.
  - Стерва! - глухо зарычал он и презрительно оглядел невзрачную фигуру де
Брука, - неужели этот пупс в шлеме чем-то лучше меня?
  - Разумеется, - игриво помахивая веером, сказала Ривка, - он, по крайней
мере, знаком с природой клитора и не превращает секс в вольную борьбу.
  Это был намек на то, что доминирующую роль в любви Иуда всегда отводил
своей особе. С секретаршей, правда, он был демократичнее, позволяя ей
раскрепощаться в интимные мгновения, но жене такой способ сексуального
самовыражения был заказан. В этом был весь комиссар - грубый мужчина,
самец и поклонник Макиавелли. Он считал нормальным, что каждая пятая
женщина в стране подвергается насилию со стороны мужа, но помалкивает об
этом, боясь огласки. Он никогда не высказывал эти мысли вслух (это было
несовместимо с его общественным положением), но думал и поступал
соответственно своим понятиям, приструнивая при случае любовниц, если они
лезли ему в душу. Исключение делалось одной лишь Ривке, которая сумела
отстоять свою независимость, если не в постели, то, по крайней мере, в
вопросах семейного бюджета.
  - Милорд, - улыбнулся Вольфу смутившийся де Брук, - рад познакомится с
Вашей честью.
  Обмениваясь любезностями, участники этого забавного треугольника не
обратили внимания на близкое присутствие взгрустнувшего короля; на
мгновение он потерял из виду свою божественную королеву и, желая поручить
ее поиски Лорду-распорядителю, невольно стал свидетелем супружеской
перебранки Вольфов. - "Почему мои придворные знают то, о чем неведомо
мне?" - с досадой спросил он Васю, слегка озадаченный словами жены
комиссара, высоко оценившей познания де Брука в области женской анатомии.
  Размолвка между супругами кончилась тем, что несчастный Вольф напился
вдрызг шотландской браги и мирно заснул под ближайшим столом, заставленным
тонкими яствами, приготовленными искусными поварами из Антиохии.
  "Назюзюкался регулировщик, - мстительно фыркнула Ривка, увидев комиссара
спящим в обнимку с бычьим рогом, - будет знать, непутевый, как со
студентками шашни крутить"



                                  Глава 63



  Возвращение "блудного" Ахмада было настоящим праздником для журналистов.
  В короткое время он стал необычайно популярен в прессе, и его долго не
решались предать повторному погребению.
  Члены Госкомиссии по национальной безопасности были в совершенном
замешательстве. "Закапывать или нет надоевшего всем араба?"
  - Зачем понапрасну возмущать общественное мнение. - Сказала Мария
Колодкина, депутат кнесета от русской фракции. Но тут свое веское слово
сказал профессор Хульдаи:
  - Держать живой труп на свободе - противоестественно и небезопасно, -
заявил он, вторично пытаясь избавиться от, ставшего ненужным, объекта
своих неудавшихся опытов.
  - Да, но ведь понаедут газетчики, профессор, - брезгливо поморщился
министр внутренних дел.
  - И пусть наезжают. Правда, в данном случае, лучше, чем досужие
домыслы. - Журналистов действительно собралось великое множество. Все
ждали от Ахмада эксцентричной выходки, и он никого не разочаровал.
  - Профессор, - обречено сказал Ахмад, когда его повели к цинковому гробу,
- даже заключенным дают последнее слово, а тут меня хоронят навеки
вечные...
  И вдруг он заплакал горько и навзрыд. Хульдаи быстро оценил обстановку и
рассудил - если не дать последнее слово этому ломаке и резонеру, завтра во
всех газетах мира израильтян будут осуждать за жестокосердие по отношению
к национальному меньшинству в стране и проведении экспансионистской
политики на Ближнем Востоке.
  - Хватит паясничать, Ахмад, - сказал профессор, - говори скорее свою
речь и живо полезай в гроб, надоело!
  - Каков регламент? - деловито отозвался Ахмад.
  - Три минуты, надеюсь, тебе хватит? - сказал Хульдаи.
  - Обижаешь, Хуйдаев...
  С некоторых пор прозвище это прочно закрепилась за ученым.
  - Считай, что минута у тебя уже прошла, дружище.
  - Ну что ж, попробую уложиться, многоуважаемый профессор, - сказал Ахмад
и повернулся лицом к телекамерам и микрофонам, с нетерпением, дожидающимся
его первых слов.
  - Господа, - торжественно начал Ахмад, - я, слава Богу, не вчера родился
и, вообще - рождался уже не раз и почти на всех континентах земного шара.
  Я был некогда индейцем, негром и даже уссурийском тигром был. Я имел честь
бывать в вашем регионе, как в шкуре араба, так и в шкуре еврея.
  Журналисты насторожились в предвкушении сенсации.
  - К делу, господин мертвец, - встревожился профессор Хульдаи, сердито
поглядывая на многочисленных представителей прессы, - ваше время
ограничено.
  Но Ахмад даже не ускорил темпа речи. "Знает ведь гад, как спровоцировать
скандал" - Подумал Хульдаи.
  - Основываясь на своем немалом опыте переселения из души в душу, -
сказал Ахмад, - я должен сказать, что более странного общества, чем у вас
я нигде не встречал...
  - Что такого особенного вам не нравится в евреях? - прямо спросил один из
журналистов.
  - Особенность Ваша состоит в том, что вы много говорите о любви и почти
никого не любите.
  "Мать твою эдак!.. - всполошился профессор, - ведь доведет же до
скандала, падаль могильная"
  - Господин Ахмад, - поинтересовался другой журналист, - в вас заметна
некоторая обида на евреев, что вы, собственно, имеете против этого, в
общем, то, многострадального народа?
  - Я сам плоть от плоти этой великой нации, - сказал Ахмад, - но будем
объективными, господа, много говорят о хваленом еврейском милосердии. Но
когда бывает милосерден еврей? - Когда ближнему его во сто крат хуже, чем
ему. Тогда он может простить ближнему все, и даже посочувствовать -
возвышенно и гордо. Чем занят все остальное время еврей? Самолюбованием,
во всем и везде он ищет и находит высокий смысл в своем существовании и
предназначении...
  - Взять его! - сказал профессор Хульдаи. На араба тут же набросились
полицейские с дубинками, но на сей раз, он проявил упорство и долго
изрыгал проклятия в адрес своих обидчиков.
  - Вандалы, расисты, не имеете права. Это нарушение прав мертвых и
оскорбление моего праха! - И снова его последние слова были - Иуда, где
ты, спаси меня!
  Его речь произвела сильное впечатление на журналистов, и через несколько
часов о ней говорили уже во всех информационных агентствах мира. Как и
предвидел министр по внутренней безопасности, особенно большое волнение в
связи с выступлениями покойного произошло в арабских странах.
  Прогрессивные деятели Египта, Сирии и Саудовской Аравии обвинили Израиль в
экспансионизме и затыкании глоток здоровым демократическим элементам.
  Профессор Хульдаи распорядился залить могилу араба толстым слоем бетона.

  * * *
 
  Переступив порог родного дома, Кадишман увидел Габая, мастерившего что-то
в подъезде. Вспомнив все, что было связано у него с этим человеком, он
почувствовал в груди сильную душевную муку и злость. В глазах у него
помутилось от гнева, и он понял, что настал желанный миг расплаты. Дом
свой, слава Цилиндру, он нашел на месте, но проклятого Габая лучше бы ему
теперь не видеть.
  Для председателя домового комитета это был обыкновенный будничный день;
собирая с жильцов взносы на текущий ремонт, он обходился, обычно, без
шабашников, оставляя общественные деньги у себя в кармане. В руках у него
был молоток, и он собрался чинить лестничные перила. "Вот он подарок
судьбы!" - радостно подумал Кадишман, сжимая в кармане здоровенные кулаки.
  - Ах это ты, сосед, - сыто приветствовал его Габай, - между прочим, за
уборку подъезда давно уже не плачено!
  Не помня себя от ярости, Кадишман резко ткнул в ненавистную харю врага
железным кулаком. Не ожидавший удара Габай, выронил молоток и грузным
тюком упал на пол.
  - Что вы делаете, сосед! испуганно спросил он, вытирая разбитую в кровь
губу. Кадишман вспомнил, как нагло отбрил его Габай, когда он звонил домой
из Одиночного мира и яростно пнул того в живот.
  - Так-то лучше, приятель! - сказал он с удовлетворением, и, схватив
трусливого прелюбодея за ворот рубахи поволок его в подвал. Сбитый с толку
домком сопротивлялся изо всех сил. Обессиленный от избытка эмоций,
Кадишман понял, что не дотащит этого борова в укромное место и решил
осуществить задуманное прямо в подъезде.
  - Я устрою тебе тараканью месть! - торжественно сказал он и сорвал с
домкома шорты.
  - Караул! - истошно завопил Габай, сообразив к чему, клонит обезумевший
сосед. От бесчестья Габая спасла Берта. Войдя в полутемный подъезд, она
увидела отчаянно дерущихся мужчин, тихо охнула и, побросав авоськи,
кинулась к лейтенанту. Воспользовавшись минутной заминкой, Габай
выскользнул во двор.
  - Милый! - запричитала Берта, - Ты?!
  - Поди прочь б..., - сказал лейтенант и грубо оттолкнул ее.
  Обескураженная Берта, едва удержалась на ногах.
  - Так-то ты благодаришь меня за любовь и бессонные ночи?
  Большие красивые глаза ее увлажнились, голос предательски задрожал. На
секунду Кадишман усомнился в своих подозрениях. "Что если она
действительно ждала его?"
- Мог бы хоть весточку послать, между прочим, исстрадалась я тут без
тебя.
  - Откуда весточку, - мрачно сказал Кадишман, - с того света что ли?
  - Вот вы всегда так, заботились лишь о себе, эгоист проклятый! - услышал
он скрипучий голос тещи, неожиданно выплывшей из-за широкой спины дочери.
  Она вошла в подъезд вместе с Бертой, но лейтенант, занятый Габаем, не
заметил ее. Вот уж месяц, как теща поселилась в доме нелюбимого зятя,
чтобы дочь не столь болезненно переносила трагедию внезапной утраты мужа,
по которому, судя по всему, она лично не очень убивалась.
  - А вы тут время даром не теряли, - зарычал Кадишман, сжав кулаки и
грозно надвигаясь на тещу. Та пыталась остановить его, но он, вспомнив о
своем портрете, выброшенным ею на помойку, принялся душить старую женщину.
  - Ах ты, проститутка, - с чувством сказал он, - и дочь твоя проститутка,
тоже, небось, давала Леопольду!
  В гневе он назвал ухажера Берты по отчеству, хотя обычно именовал его
"Амодей с Моцартом" Все это закончилось бы страшной трагедией, не вернись
вовремя Габай с полицейскими. Это был сержант Альтерман, патрулировавший в
данном районе. Он тотчас узнал начальника и сообразил, что босс, как бы
не в своем уме.
  - А мы вас тут совсем потеряли, господин майор, - радостно сказал он,
протягивая ему руку. "И этот чудила повысил меня в звании" - грустно
подумал Кадишман, еще н