х измеряется состояние  ее  отца -  провокационная статейка в
одной бульварной газетке оповестила (хоть и наврала)  всех любопытствующих о
размерах состояния владельцев ведущих московских фирм.
     Улица,  разумеется,  тоже  была  вычеркнута:  это,  извините,  пошло  -
знакомиться  на  улице.  Ресторан?  Тоже как-то сомнительно: придешь  одна -
кинутся  "снимать", не одна - никто и не подойдет... Вот разве что дискотека
или  гости?   Или   путешествия!   Вот   что   Марина  забыла:  путешествия!
Путешествовать можно  инкогнито; можно сочинить любую биографию и  назваться
любым именем; можно соврать про возраст  и про  работу, можно... Да все, что
угодно!
     Решено: немедленно в круиз!
     Правда, отпуска  пока не намечалось... Но надо же  иметь хоть  какие-то
дивиденды  от   своего  привилегированного  положения:  шеф  не  посмеет  ей
отказать!
     И   Марина  на  следующий  же   день  обзавелась  проспектами  турфирм,
расписывающими красоты экзотических островов и комфорт роскошных кораблей...
     Да,  это  будет  очень  кстати -  круиз!  Заодно  отдохнуть  от  дивной
супружеской пары: отец и  путана Наташка! Марина как примерная дочь исправно
навещала  родительский  дом и  неизменно уходила  в  расстроенных  чувствах,
вызванных одним только видом профессионального рта мачехи.
     В круиз!


     "Вояж,  воя-аж!"  -  напевала Марина  французскую  песенку, разглядывая
красочные  рекламные  буклеты, взятые  ею в  нескольких  турагентствах.  Она
придирчиво  сравнивала и выбирала, вглядываясь в  фотографии,  запечатлевшие
убранство  кают,  салонов,  баров,  бассейнов  и  прочих  славненьких  мест,
существовавших  на бортах  современных  круизных  лайнеров.  А  что, если из
Марселя до  Нью-Йорка, к примеру? До Марселя самолетом,  а там на корабль...
Дорого безумно; но папочка деньги даст, в этом Марина практически уверена: с
той самой  поры,  когда  папа  в  одностороннем порядке  выселил  Марину  из
квартиры, он чувствовал себя  виноватым  и всячески пытался вину  загладить.
Чем Марина и пользовалась,  и даже  не  без злорадства, будто мстила отцу за
нелепый,  постыдный брак  с Натальей.  Так что,  хоть из Марселя в Нью-Йорк,
хоть из Сиднея на Северный полюс - папа не откажет!
     Марина уже видела себя  на  палубе, в купальнике, в шезлонге на бортике
бассейна...  И  какой-то неопределенной национальности  красивый  мужчина  с
бронзовым загаром на  упругой коже, облекающей лепнину мышц, подсаживается к
ней и заводит разговор... "Ах, вы русская! - скажет мужчина по-английски (не
потому, что он англичанин,  а потому, что  в распоряжении Марины было только
это  средство международного общения). Как это романтично! Русские девушки -
красивые девушки, -  скажет он, плотоядно разглядывая  Марину,  - а как  вас
зовут?" А она ему ответит: "Людмила".
     Хотя, почему Людмила? Можно Светлана. Или Татьяна. Все равно!  Лишь  бы
не Марина.  Лишь бы создать  образ, который абсолютно не соответствует тому,
что она есть... Потому что ей просто хочется стать, хоть  ненадолго, другой.
Девушкой, лишенной биографии.
     Той  биографии,  в  которой  мама  заканчивает жизнь  самоубийством,  и
Марина,  придя  из  школы, находит  ее  на полу  заполненной газом кухни;  в
которой   папа,  предавая  память   о  маме,   погубленной  его  собственным
неудержимым честолюбием, женится на мерзкой блуднице Наташке; в которой сама
Марина катастрофически одинока, потому что папины деньги, папино честолюбие,
папина женитьба и папино предательство создали у нее род комплекса, страха и
недоверия ко всем особям мужского пола, претендующим на отношения с ней...


За маму и за папу.

     Прошли похороны  Анатолия, на которых Вера бледной  тенью мелькнула  за
спинами   собравшихся,  и   Ирина  Львовна  подпихивала  в  бок   Романа,  с
самодовольной усмешкой указывая  ему на  бесповоротно поверженную соперницу;
прошли поминки, девять дней;  формальности  были, наконец,  улажены. Толя не
додумался оставить  завещание  - предполагал, дурачина, жить да  жить,  -  и
теперь вдова торжественно вступала в свои права. Все, или почти все, - как и
предсказывал Роман, - принадлежало теперь ей.
     Роман  был  назначен визирем  при  троне султанши, и  под  его чутким к
колебаниям   имущественного  барометра  руководством   резвые  адвокаты  уже
затевали суд из-за квартиры с родителями Анатолия,  которые были едва не при
смерти  от  потери  единственного  сына.  "Тем  лучше,  -  сказал  Роман.  -
Покладистей будут..."
     "Надо бы и у его  любовницы  забрать все, что твой  покойный  супруг из
квартиры  по легкомыслию вынес, - вне всякого  сомнения, под давлением  этой
хищницы, этой  потребительницы, этой охотницы за чужими мужьями, - Роман уже
репетировал речь для  адвокатов, которым она будет  брошена  как лозунг, как
руководство  к  действию.  -  Книги,  говоришь? Антикварные  издания?  Очень
хорошо. Названия не помнишь?  Ну, не страшно... Вазы?  Чудненько! Близняшки?
Ага, понял, две идентичные вазы, севрский фарфор, так и запишем..."
     Ирина Львовна таяла. Так  о  ней  еще никто  не  заботился.  Дождалась,
наконец,  своих  солнечных дней! Какая  хватка,  какой темперамент! Вот  он,
настоящий мужчина! Что в делах, что в постели!
     И сладко ежилась при мысли о последней...


     Виктор за последние недели несколько раз наведывался  к Вере, - она  не
возражала, молча открывая ему дверь и пропуская в большую комнату, в которой
он,  неизменно располагаясь в кресле, неизменно начинал с фразы: "Я надеюсь,
ты выбросила дурь из головы?"
     Вера   выбросила.  Виктор  в  своих  расчетах   оказался  прав:  у  нее
действительно больше не было ни энергии, ни мужества для  самоубийства.  Она
жила,  словно  под  анестезией;  она  равнодушно  просыпалась,   безразлично
засыпала, дни ее были абсолютно пусты - из  фирмы, которой заправляла теперь
Ирина Львовна, ее, разумеется, уволили немедленно, на телефонные звонки Вера
не отвечала, телевизор  не смотрела и никуда не выходила. Вот только изредка
появлялся  Виктор, и тогда она молча открывала ему дверь и  садилась  рядом,
слушая его дурацкие вопросы.
     Она ни разу  не предложила  ему чаю, не говоря о еде; и однажды Виктор,
приехав голодный, как бездомный пес, осмелился попросить у нее чашку чаю или
кофе.
     Заварка у Веры оказалась, но сахара не было, и к чаю  ничего не было, и
не к чаю ничего не было - ничего съестного вообще тотально не водилось в  ее
холодильнике и кухонных шкафчиках. Даже завалящего печенья.
     Вот тут-то он и отдал себе отчет,  что Вера  совершенно перестала есть.
Только сейчас он понял, откуда эта бледная прозрачность,  эти  голубые  тени
под глазами, которые он  списывал на эмоциональный шок. Но это  было другое:
это была анорексия.
     Виктор психиатром не  был, но знал, что в  подоплеке  любой анорексии -
нелюбовь к  своему телу, попытка  наказать его  за что-то... Он  понимал, за
что: реакция  женщины на групповое  изнасилование. Он, конечно, всех деталей
не знал и, разумеется, никогда Веру не расспрашивал, но, пытаясь представить
себе, что  должна испытывать женщина,  он чувствовал,  что самое страшное  в
изнасиловании - не столько физическое, сколько душевное унижение.
     Как  ей  помочь,  он  не  знал. Но  всполошился  не  на  шутку.  Грозил
больницей, насильно поволок  в  продуктовый магазин, где, потрясая перед  ее
глазами очередной упаковкой  съестного,  он взывал:  "Ну,  а  это ты любишь?
Будешь  кушать?"... Вера раза два  удостоила его кивком  согласия,  и Виктор
вновь притащил ее домой, где самолично приготовил несколько различных легких
блюд на выбор, поставил перед ней: "Ешь", - а сам уселся напротив.
     Вера  сделала вымученных глотков и попыталась встать  из-за  стола,  но
Виктор прижал ее плечо лапой: сиди. И ешь.
     Взял  ложку: "Давай, за ма-а-му, за па-а-пу, вот  так, хорошая девочка,
открывай ротик..."
     -  Будешь лежать в больнице под капельницей, - стращал он Веру,  - и не
выйдешь,  пока не поправишься! Что  за дела, голодом морить себя вздумала!!!
Ты обязана есть, поняла? - сердился он.
     И покидал ее квартиру, с недоверием слушая  заверения  Веры в том,  что
она обязательно  закончит и кисель,  и бульон, и что-там-он-еще-наготовил, и
вообще будет теперь исправно кушать...
     Виктор сам  не знал, с чего это он пустился в благотворительность. Он в
Веру вовсе не влюбился, никакой тут  не было заинтересованности, - наверное,
просто  жалел.  В том ее жесте отчаяния, в ней самой было  что-то безнадежно
хрупкое, какой-то надлом... Словно деревце в грозу: вроде уже и надломилось,
но  вроде  еще  и живет, где-то между  жизнью  и  смертью застряло, -  ну, и
хочется помочь.  Поддержать  этот прутик,  палочку-опору к нему  приставить,
потому  как  само  не выживет, при  первом  же  сильном  порыве  - сломается
окончательно. Помрет, одним словом...
     За  долгие  годы врачебной  деятельности,  -  да не вообще врачебной, а
кардиологической, в которой он не раз, глядя в  наглые глаза смерти, играл с
нею в перетягивание каната, - у Виктора  выработалось что-то вроде рефлекса:
спасать.
     Ну, он и спасал.
     А  времени ему не жалко  было: время у него было,  - свободное, ничем и
никем не  занятое  время... В  его  комнате в  коммуналке, выменянной  после
развода - жене  с дочкой досталась двухкомнатная квартира,  -  никто  его не
ждал и на его досуг никто не покушался; на его душу и сердце претенденток не
было. Хоть Виктор и был  мужик видный, да партия  незавидная: зарплата врача
на муниципальной  Скорой,  да комната в  коммуналке  - кого это в наше время
интересует?
     Вот так оно и вышло, что Виктор взял шефство над Верой...


Визит к вампирам.

     "Все, - сурово произнесла Галя,  яростно  блестя  глазами, - между нами
все кончено! А я-то, дура,  тебе верила! Во все эти  твои россказни, во весь
этот  бред сивой кобылы! Какие-то подвалы, какие-то лавочки на Пушкинской, а
теперь, нате вам, -  еще и вампиры!  ("Знала бы ты еще про крышу! Знала б ты
про геев..."  - про себя  вздохнул Стасик). Ты всегда был размазней, Стасик,
но, ей-богу, я хоть думала, что ты умнее! А ты, мало что размазня, так еще и
дурак! Ну кого ты  собираешься убедить подобными  выдумками? Или  ты меня за
идиотку  держишь?  Признался  бы  честно,  как мужик,  что завел себе другую
женщину, - в конце концов, я могла бы понять!"
     Галя  отчаянно  привирала:  понять  она  вовсе  не  могла  бы,  она уже
задыхалась    от   ревности;   но   для   обличительного   текста   подобный
демократический демарш был очень кстати. Вот она и кипятилась: "... Я  могла
бы  все  понять, ты  мужчина холостой,  рано  или  поздно  это  должно  было
случиться, ты  ведь прекрасно  знаешь, что я выйти за тебя замуж не могу,  я
уже замужем, - но рассказывать мне такие бредни! Вампиры  на кладбище! Ты бы
хоть постеснялся, что ли!..."
     Стасик удрученно молчал. Он и сам чувствовал полнейшую неубедительность
рассказанной истории. В  самом  деле, ну кто может в это поверить: проснулся
на кладбище, а вокруг вампиры? Прямо как в "Бриллиантовой руке" - "очнулся -
гипс". Даже дети врут более умело...
     Да  только беда  в  том, что Стасик  не врал. Он  действительно очнулся
ночью  на кладбище,  темном и морозном.  Мутная луна  печально и  безнадежно
глядела на Стасика, будто сожалея о его судьбе.
     Его  сознание  категорически  отказывалось принять очевидное,  и Стасик
бесполезно  жмурил  глаза,  надеясь   прогнать,  словно  дурное  сновидение,
кошмарную реальность.  Но она не исчезала, она была  здесь:  снег, кладбище,
ночь, луна.
     И было еще что-то... Был еще тихий, странный,  жуткий пересвист. Кто-то
невидимый пересвистывался вокруг Стасика.
     Затем  скрип  снега выдал  чьи-то  быстрые шаги, и  несколько мгновений
спустя из-за  соседних крестов и  надгробий высунулись, скалясь,  светящиеся
морды с клыками. Мороз продрал Стасикову плоть насквозь.
     Вампиры перебегали тусклыми световыми пятнами от надгробия к надгробию,
ведя  вокруг Стасика фантастический хоровод. И этот тихий свист  - от него и
впрямь можно было свихнуться.
     Стасик в вампиров не верил, - но там, на кладбище, готов был уверовать.
Спеленутый   леденящим  ужасом,   он   смотрел,  как   мелькают,   мелодично
посвистывая, страшные фигуры, как приближаются, окружают...
     Он  зажмурил глаза и  начал не на  шутку  прощаться с  жизнью, - он был
уверен, что сейчас они ему вопьются в  артерию и высосут всю его стынущую от
страха и мороза кровь...
     Вампиры,  -  а  если это были не вампиры, то  кто  же это  мог быть?  -
вплотную окружили Стасика и  начали зачем-то забрасывать его мокрым  снегом.
"Принимать  в  охлажденном  виде",  -  с  черным юмором обреченного мысленно
прокомментировал Стасик.
     Свист стал похож на отчетливое, издевательское "ха-ха-ха", снег облепил
лицо,  нос,  глаза, но Стасик боялся  шелохнуться, боялся отереть его, будто
попытка  защититься могла  вызвать дополнительный гнев вампиров.  Он  смирно
сидел в самой нелепой  позе на  ледяном  камне, осыпаемый снегом, не решаясь
разлепить заснеженные глаза...


     ... Он  не сразу понял,  что  больше в него никто  не кидается снегом и
больше не слышится этот тихий, до дрожи отвратительный свист. Вокруг  стояла
тишина, - не будет преувеличением сказать "кладбищенская тишина"...
     Помедлив для  верности,  Стасик  осторожно  утер тающий  снег  с  щек и
приоткрыл настороженные глаза.
     Вокруг никого не было. Ни вампиров, ни вообще никакой живой души.
     ... Или вампиров надо называть мертвыми душами?..
     Он  еще  подождал:  вдруг притаились  за соседними  могилами  и  сейчас
выскочат? - и осторожно,  с  трудом шевеля затекшими и  замерзшими  членами,
перевалился на четвереньки и только потом распрямился.
     Тишина  была всепоглощающей.  Повалил снег  -  мягко  и  тихо, крупными
мокрыми  хлопьями, - и трудно  стало разглядеть что-либо дальше двух  шагов.
Стасик двинулся наугад - он не знал ни где выход, ни что это за кладбище, ни
в каком месте Москвы оно расположено...
     Он потерял счет времени; он не знал, сколько проплутал среди безмолвных
заснеженных могил в поисках выхода;  он  кружил на  одном месте, не понимая,
где уже был, а где не был - ничего нельзя было узнать в этому снегу и в этой
ночи, а его следы моментально заваливало тяжелыми, мокрыми хлопьями...
     Выбрался он  только под  утро.  Оказалось, что  он в ближнем пригороде,
где-то за  Химками.  Стасик простоял на  дороге еще  около  часа,  голосуя -
шоферюги  боялись  подбирать  в  ранний  предрассветный  час  мужчину  столь
сомнительного вида...
     И  вот  теперь, чувствуя, что простудился на кладбище, что у него болит
горло, щиплет  глаза и  потек нос, -  теперь  он  стоял перед Галей,  словно
шкодливый врунишка, и лепетал: "Но это правда,  Галь, клянусь тебе... У меня
такое ощущение, как будто надо мной кто-то издевается..."
     Стасик даже не мог себе представить, как близок он был  к истине в этот
момент...
     Но  Галя, обычно такая чуткая,  на эту фразу не обратила  ни  малейшего
внимания:  распоясавшаяся  ревность  придушила ее  интуицию.  Галя  треснула
дверью   так,  что  штукатурка  посыпалась.  Стасик  даже  не  попытался  ее
остановить: ему нечего было сказать. Все, что он мог, он уже сказал - но это
выглядело так  нелепо... Он чувствовал, как жар охватывает  его, как слабеют
колени, и уже не было сил вести разговор, пытаться убедить Галку...
     Он  с  трудом  добрел  до  кухни,  нашел  в  аптечке  аспирин,  который
предпочитал всем Галкиным мудреным лекарствам, и, заглотнув для верности две
таблетки сразу, свалился в жарком и потном забытьи...


Оскорбленная невинность.

     Марина  все никак не  могла решить, какое  из многочисленных "Вместе  с
нами  -  к  вашей  мечте!"  предпочесть,  и  сочла  более  разумным  сначала
поговорить  с  отцом.  В  конце  концов, пусть  папа  очертит пределы суммы,
которую готов выложить на ее  прихоть, а от нее можно будет плясать в выборе
направления "к мечте".
     Марина поехала к отцу без предупреждения,  в будний день, вернее, вечер
-  по телефону не  хотелось обсуждать столь щекотливое  дело.  И еще  меньше
хотелось попасть на Наталью, слушать ее фальшиво-сладкий голос, которым  она
сюсюкала с Мариной, исполняя роль "доброй мачехи". Ключ от квартиры у Марины
был,  и  она, в  конце  концов,  имеет право придти в  родительский дом  без
предупреждения!
     Припарковав свой маленький  серебристо-голубой Фольксваген "Битл" таким
образом,  чтобы  за ним  можно  было наблюдать  из  окон,  она поднялась  на
четвертый этаж.
     У дверей отцовской квартиры она все же замялась. Позвонить? Или открыть
своим ключом,  демонстрируя Наташке,  что  у Марины тоже есть право  на этот
дом?
     Пока  она   предавалась  сомнениям,  за  дверью   послышалось  какое-то
шевеление, и Марина приблизила ухо, прислушиваясь.
     Неожиданно дверь резко  распахнулась,  и - Марина непроизвольно сделала
шаг  назад  -  из  отцовской квартиры выплеснулись  на  лестничную  площадку
четверо мужчин в одинаковых черных пальто. Первый грубо  оттолкнул Марину, и
она плюхнулась  на  ступеньку верхнего пролета  лестницы, изумленно глядя на
странную группу.  Последний,  не заметив  Марину,  на  ходу стягивал с  себя
черную шапочку-шлем.
     Марина на секунду застыла от изумления, страха  и дурных  предчувствий,
но тут же ринулась в распахнутую дверь отцовской квартиры.
     ...От  сцены, которую  она увидела, у нее  подкосились ноги, болезненно
прихватило  в  низу  живота:  отец сидел  неподвижно  в кресле, связанный, и
Марина не сразу поняла, что  скотчем; его рубашка  и брюки были расстегнуты.
Мачеха  лежала   на   полу,   тоже  связанная,  и  смотрела   на  Марину  со
страдальческим  выражением.  Отчего-то, как и  всегда, Марине  показалось  -
наигранным.  Наталья Константиновна  была совершенно  голой.  Большие  груди
развалились по сторонам, лобок был мокрым.
     - Меня  ...  меня,  - прохрипела она  - меня изнасиловали... Твой отец,
кажется, умер...
     Марина бросилась к отцу. Она пыталась привести его в чувство, она звала
его и хлопала его по щекам...
     Отец не  шелохнулся,  веки его открытых глаз  не дрогнули. На его сером
лице окаменела гримаса страдания.
     -  У него, кажется, сердечный  приступ случился,  - хрипела  мачеха.  -
Развяжи меня.
     Марина,  не  слушая, кинулась звонить в Скорую. Там было  занято, и она
потратила  почти  десять минут, чтобы дозвониться. Повесив трубку, она никак
не могла  заставить себя обернуться и снова увидеть мачеху - большие  груди,
мокрый лобок...
     Но  сзади раздался ее голос: "Пока ты звонила, мне удалось освободиться
от веревок. Скоты, они насиловали меня вчетвером!"
     Марина  молчала.  До  нее все  еще  никак не доходило, что  папа  умер.
Умом-то она, конечно, понимала, что умер, но в  ней будто все застыло, будто
она сейчас  -  в присутствии этой гадкой  голой Натальи, -  не могла  ничего
почувствовать и эмоции  сами собой  отложились на потом, когда она останется
одна...
     Насупившись, Марина хмуро разглядывала мачеху,  которая растирала ноги.
Отец  умер,  а эта  сукина  кошка  только  о себе  думает!  Насиловали ее  -
подумаешь! Да ее глаза  так и просят,  дай  ей  хоть  целый  взвод, все мало
покажется! Еще и добавки попросит!
     Наталья  вдруг  спохватилась:  кинулась  к  неподвижному  телу  мужа  и
запричитала:  "Неужто и  вправду умер? Володечка! Вот  горе-то, вот горе!...
Сердце его не выдержало  - прокомментировала она Марине, - смотреть, как эти
отморозки надо мной издеваются! Знала бы ты, что они со мной делали!"
     Марина не испытывала ни малейшего желания узнать, что именно, но мачеха
продолжала со слезами в голосе: "И спереди, и сзади, и по-всякому! Твой отец
инфаркт получил, глядя, что  они  со  мной  вытворяли! Чуть не  разорвали на
части! Теперь надо к гинекологу идти - там