их ног, то ли жопа, то ли рожа певца Серова...
     ГИБЕЛЬ РОМАНТИКА
     "Гибель  романтика",  - объявил Дрынч,  кончив читать.  -  Группа новых
романтиков "Херрцен с перцем"".
     "А в чем новизна вашего романтизма? - полюбопытствовала Люба.  - Почему
вы - новые?"
     "Наверное, потому, что не старые", - объяснил Дрынч.
     "А почему именно романтизм?"
     "Потому, что мы романтики, как и все люди на свете. Да, да, все люди на
свете  - романтики,  а  если  кто  думает, что  он  реалист,  то  он глубоко
заблуждается,  потому что никаких реалистов  на свете  не бывает,  а  бывают
только плохие романтики. А романтики должны писать романтизм".
     "Правильно,  -  сказала  Лада,  -  птицы  должны летать,  танки  должны
стрелять..."
     "А Щупко - щупать?" - спросила Люба.
     Все  засмеялись, Щупко  - особенно  умильно, убирая все  же непрошенную
свою ладонь с Любиного плеча.
     "А вообще, - добавил Сморчевский, - все наши стихи  мы посвящаем нашему
другу Коле, звезде рок-н-ролла, романтику революции и утопической коммуны".
     "Простите, а кто такой Коля?" - спросила Люба.
     Все опять засмеялись.
     "Господи, да  я  же  знакомила  вас, - сказала  Лада.  - Что  же ты все
молчишь, Коля?"
     "Ну, ежели так, - промолвил Щупко, берясь за гитару, - тогда я спою вам
песню, то есть, позвольте мне в честь прекрасной дамы попугать вас песней на
малознакомом мне древнеперсидском языке".
     И завел, запричитал  заунывный мотив весьма  громким,  хотя  и довольно
противным голосом.
     "Удивляюсь, -  говорил с  улыбкою Дрынч,  - как  я  умудрился сохранить
какие-то остатки интеллекта, общаясь с этим типом?"
     "А может, он стал таким после знакомства с тобой?" - предположила Лада.
     После  чего Дрынч опять пошел  в  магазин, а Федор поведал,  что у него
болит простреленная нога, а значит, завтра быть непогоде.
     "Что же ты все молчишь, Коля?" - снова спросила Лада.
     "А я, братцы, влюбился", - грустно ответил Коля.
     Все с сожалением посмотрели на него.
     "Да,  -  еще более грустным голосом подтвердил  Коля. - Я  люблю  тебя,
Люба".
     "Ай да Коля, вот так Коля!" - сказала после паузы Лада.
     Щупко выл, рыдал под гитару и строил рыла.
     Тогда Коля встал, выпил  рюмочку водки на посошок, да и пошел домой.  А
дальше в этот вечер все было  хорошо, но не  интересно, за исключеньем того,
что вернувшийся Дрынч Сморчевский прочел гостям свой новый рассказ.
     Вот она передо мной, эта вещица.

        ИДЕНТИФИКАЦИЯ МУЖЧИНЫ

     "Утро романтика  начинается вечером", - сообщает в начале рассказа  наш
парадоксов друг, то бишь Дрынч.
     В темной комнате спит человек, играющий носом "хупиш". Мы не видим его,
как  вообще  ничего не  видим, как  вообще ничего не ведаем,  до того  здесь
темно.  В  невидимом  радио  "томится   симфонический  оркестр".  Где-то  на
неведомой улице трещит мотоциклетный мотор. Да только что  внизу, под окном,
"с  чистыми музыкальными  паузами  рассыпались об  асфальт  мягкие  дребезги
выброшенных откуда-то трех по очереди бутылок..."
     Проходит немного колов времени. В муках умирает  симфонический оркестр,
слышится  отдаленный  грохот -  не то аплодисменты,  не  то камнепад, не  то
бульдозер  вошел в филармонию... - вслед за  которым катятся сосредоточенные
удары Кремлевских курантов.
     Появляется второе  действующее  лицо,  включает свет:  "...Под потолком
засверкал каскад  сполохов, в дверях засквозили контуры Билла, зыбким лунным
светом облилась комната..." Ну, разумеется, это опять  же они, наши "славные
мирмидоняне"  (как  называют  они себя сами),  почти близнецы: Билл  и Пилл,
постоянные персонажи Сморчевского.
     Волшебное пробуждение: Пилл открывает глаза и обнаруживает, что "правая
рука его сжимает полную кружку пива с шапкой обильной  белоснежной пены, меж
тем как  левая рука  в  сепаратном порядке объединилась  с очищенным  рыбьим
хвостом. Глаза  кавалера  увлажнились. Кавалер  [...] засунулся в  кружку  и
уничтожил ее.  В сей  же миг  перед ним оказалась новая  кружка  пива.  Щеки
кавалера покрылись  румянцем. Он плюхнулся в  кружку, как в  озеро, и  в два
приема  погрузился  на  дно. Рот  кавалера  растянулся в  блаженной  улыбке.
Немедленно  он  был   вооружен  и  третьей  кружкой.  Славный   мирмидонянин
форсировал ее как Сиваш, по лоб в пене и отдыхая на каждом шагу. Наконец, он
достиг  суши и  расслабленно лег на  спину,  обсасывая  рыбий  хвост.  Живот
кавалера заурчал и произвел небольшой акустический салют..."
     Тема   рассказа:  плохая   память.  "Память   -   самая   слабая  часть
человеческого организма", - поясняет  нам автор. "А забывать я все  начал, -
уточняет Пилл, - когда у меня похмелье пропало. Пью,  пью, утром  встаю, все
нормально, голова  не  болит.  Только потом  я  вдруг  замечаю  как-то,  что
забывать все начал..." - "И когда ты сказал мне об этом, я понял, что я тоже
уже давно все забыл", - добавляет Билл.
     Вот разговор заходит про детство. "Детство для меня - потерянный  край,
- говорит  Пилл,  -  который, хотя и  рифмуется с раем, но  похож  скорее на
Остров  Невезения. Дикий остров,  где бытовали дикие  нравы, где  дикие люди
проводили свои дикие дни в диких  развлечениях, а  когда  им  надоедали  эти
дикие развлечения, они дико  колотили друг  друга дикими  кулаками по  диким
физиономиям...  Многие мои  друзья  так и  остались  на  этом острове  имени
Киплинга, настолько они одичали за это время".
     Не менее безрадостны и воспоминания Билла: "Помню, - рассказывает Билл,
- случай  со мной был в детстве. На крылечке  сижу я. Радостный такой  сижу,
бодрый.  Свежесть  в  себе чую  необыкновенную.  Толстый такой  сижу,  морда
блестит, как чайник. На  траву  гляжу,  на лужу, на дерево  какое-то.  А под
деревом  тем  друзья какие-то двое ходят,  тоже,  значит,  воздухом дышат. А
потом двое они  подходят ко  мне и  один из них ударяет меня по морде. То ли
морда  моя  слишком от  солнца  отсвечивала, то  ли  так просто,  в  порядке
освоения живой природы.  Я  сижу и плачу... А больше ничего я из детства  не
помню, - добавляет Билл, утирая слезы. - Тяжело мне об этом вспоминать".
     Не хуже, чем  с детством, обстоят у них дела с днем вчерашним.  "Теперь
совсем ерунда  осталась, -  радуется поначалу Билл, - выяснить, чем же вчера
занимались мы". "Да, - вздыхает Пилл, - это сильный вопрос".
     Еще более сильный вопрос  - где они  раздобыли  денег. Оживают призраки
различных знакомых  - каждый из этих  гомункулусов наделен от природы мнимым
или принципиальным отсутствием денег: народный богатырь со  сложносочиненным
прозвищем Толстый Кровавый Парниша, который  "стоя может целую канистру пива
выпить,  и  росту  в нем  метра  два, а  сидя  еще  больше";  скупой  рыцарь
Бронштейн,  оплошно предлагающий  друзьям вместо бутерброда  "пожилого  вида
домашнюю тапочку с прилипшим на подошве свежим тараканом"; коммерсант Чиж  -
о нем сообщается, что  "как и  всякий истинный герой нашего  времени,  он не
годится в  герои  литературного  произведения -  хотя  бы по  той  по  одной
причине, что с  ним непременно придется  пить в таких количествах, что после
этого  в  живых  он  останется  один";  Арбалета  Мортировна,  о  коей  Билл
собирается  писать порнографический роман.  "А  может,  назвать  его  "фильм
ужасов"?" - рассуждает он ("фасад Арбалеты, - примечается в скобках, - ничем
приятным  поразить  не  способен,  кроме,  разве   что,   дряхлости   полета
архитектурной  мысли").  "Лучше, - решается Билл,  - я напишу пособие:  "100
способов соблазнения Арбалеты Мортировны". Способ первый  (украинского панка
Опанаса Липкого)  -  сводить  ее на  фильм  "Танцор  диско".  Способ  второй
(татарского  мужчины  Рашида)  -  напиться  пьяным  и  признаться   в  своей
девственности. Способ  третий (Арсения) - просто спросить  ее: "Ну как?"..."
etc.
     Среди  этих  фантомов  (никто  из них не воплощается) возникает и  тень
Туманного  Отрока  -  под  этим  именем  фигурировал  в  подобных  дружеских
сочинениях Коля:
     "...Но  согласись,  -   проговорил   Пилл,  -  что   Отрок   -  человек
чрезвычайный".
     "Да, - согласился Билл, -  и с этим согласились бы все, если б он встал
с кровати".
     "Но он же не встанет", - вздохнул Пилл.
     "Не встанет", - вздохнул и Билл.
     "Но если б он встал,  - сказал  Пилл, поднявши  палец,  - это  была  бы
стихия!"
     "Это  была  бы  стихия,  -  подтвердил Билл,  также  подъемля  толстый,
крючковатый  указующий  перст. -  К  тому же, он сразу бы  заработал большие
деньги".
     "Да что там деньги! - пренебрежительно махнул рукой Пилл. - Он бы сразу
увековечил свое имя. Написал бы, к примеру, гениальный роман".
     "Но гениальный роман не напечатают", - грустно промолвил Билл.
     "В том-то и дело, - сказал Пилл не менее грустным голосом. - Вот если б
он мог написать негениальный роман, то его,  разумеется, сразу же напечатали
б. Но негениальный роман он написать не сумеет".
     Они помолчали.
     "Вообще-то, гениальный роман тоже могли б напечатать", -  рассудительно
молвил Билл, помолчав.
     "После смерти", - уточнил Пилл.
     Билл   согласился.   В  том-то  и  дело,  сказал  Билл.  После  смерти,
естественно, деньги Отроку будут ни к чему. А наследников у него  нет. Он их
не может родить в силу принципиального обустройства мужской  природы. А дети
от  женщины  - это были  б  уже, разумеется, не вполне  его  дети.  Так что,
вставать  совершенно  нет  смысла.  И  Отрок  лежит.  И  будет   лежать  еще
долго-долго,  до самой  Билловой  смерти,  потому что, когда Билл умрет,  то
Отроку, конечно, придется встать, чтобы самому пойти в таксопарк.
     Вот какой человек Туманный Отрок..."
     В конце концов,  Билл припоминает,  что деньги они  надыбали все-таки у
Чижа.  Пилл  поражен:  "Неужели?  Выходит, мы  вчера пили  с ним?" "Выходит,
пили", -  уныло кивает Билл. "Следовательно, - разочарованно говорит Пилл, -
все это было не вчера. Потому что, если б мы пили с Чижом, то пива у нас уже
не было бы".
     Наступает безмолвие. Билл дремлет с мыслящим лицом. Пилл обнаруживает в
кармане свою  записную книжку,  раскрывает ее и читает стихи,  которые вчера
(вспомнил!) списал для него Рашид:
     ...Но, все понимая, зачем я так странно живу,
     Зачем я так странно...

        ПОХМЕЛЬНЫЙ БЛЮЗ

     Где-то  дней  десять спустя кавалер  Коля  проснулся  под вечер в своей
постели... хм...  проснуться-то,  вроде бы,  и  проснулся,  а  все  же еще и
прыгали  перед глазами его какие-то мультики, хе-хе,  прелести, так сказать,
суккубы преобольстительнейшие... непорядок,  одним  словом, похмельный блюз,
синдром приобретенного алкогольного дефицита - СПАД.  На белой,  старушечьей
кровати проснулся  Коля, той, что  с  железными  прутьями  и с  шишечками на
штангах, под ковриком  на стене с вышитым нежным Иваном-царевичем, умыкаемым
брутальным старомуромским  волком. Подобрал  с полу  рухнувшие  во сне очки,
книжку - называется  "Тихий дон",  интересно, про что там? - наверное, опять
про  Испанию...  Выключил у  изголовья настольную лампу  с зеленым ленинским
абажуром,  тихо  сиявшую забытым  неугасимым  огнем... Но  вот  напасть ведь
какая:  только ведь  было начал  в себя приходить,  только  ведь было встал,
отлил, освежил  кефиром похмелье, ан нет  - лезет из телевизора балет, почти
что голые женщины!
     Ай-яй-яй! Что  нам осталось  еще  в  этой жизни,  кроме  как вступить в
христианское общество трезвости?  Эра всепланетного телевидения,  понимаешь.
Развитие  коммуникаций. Конкубинат Западного  парадиса  с  нашим  раешником.
Вскоре  каждая  пейзанка  сможет обслужить  голодного  односельчанина, как в
лучших странах Парижа! Вот такой вот  ништяк. Вопрос: что будет, если в одну
бездуховность  впарить  другую?  Налево  застава,  махновцы направо...  Увы,
господа,  увы! Эту  страну  уже  не спасет  ни одиннадцатая  граната,  столь
витально  необходимая  матросу  Железняку, ни двадцать первый палец -  в том
смысле, что нету у нас надежды на будущие поколения... Увы, господа, увы, не
плачьте, но это  факт:  время  сие явно создано не  для  нас. Напрасны  наши
совершенства, мы лишние на этом празднике шизни, киса...
     Так и сидел Коля  на  разоренной кровати,  вздыхал, сопел... В какой-то
момент он даже забылся, увлекся, стал наборматывать вслух, рифму наклевывал,
вишь  ли, стопу подковывал, начал  шагать  уже  через  логические  ступени к
едрене  фене,  к  неоформившейся  еще,  но  смутно  маячившей на  полувзводе
концовке... Да что-то не вытанцовывался на сей раз стишок, не клевала рифма,
строки сбивались с дыхания,  и  постепенно  он  охладел,  сник,  задремал уж
было...
     На  этом  месте  автор имеет  возможность  сотворить в  Колиной комнате
зуммерующий телефон.
     "Коль", - сказал Коля, деликатно дыша в телефонное ухо.
     "Твердый или мягкий?"  - прожужжал, как шмель в  ухе, низкий Щупковский
голос.
     "Ты про кого конкретно, про моего младшего брата?"
     Короткий  смешок,  сумерки  в  раковинном  пространстве,  звуки   танго
"Магнолия",  затем - из ужасного  далека  -  ленивый голосок  Дрынча: "Сколь
изысканна речь Щупко. Иногда такие турусы выдает..."
     "Кол -  с твердым знаком, или  же без?"  -  продолжал дурачиться  Федор
Щупко.
     "С  мягким",  -  ответил  Коля,  пережил шерсть  и  смерть  Щупковского
веселья, после чего трубку взяла Лада.
     "Новый день за окном", - сказала Лада.
     Коля осторожно согласился.
     "Как ты думаешь, не хотелось бы,  чтобы и  сегодняшний  день так плавно
перетек во вчерашний..."
     Пауза.
     "Ну, так что, Кольбрук в поход собрался?"
     "Гхм", - кашлянул Коля.
     "Ты хоть попрощаться-то придешь? -  огорченно вскричала Лада.  - Только
не говори, будто ты ничего не помнишь".
     Поднатужился  Коля, крякнул,  покрутил  головой...  Тщетно.  Плавали  в
голове какие-то смутные  ошметки видений  не то из  сна, не  то из постыдной
яви, призраки неких печальных подвигов  с пеньюарами  и канделябрами, что-то
про Оптину Пустынь, про откушенную бровь казанского бретера Ихтиан-дра...
     "Поход?  - неуверенно  зацепился  он, поковырявшись в  носу и тщательно
осмотрев затем испоганенный палец. - Поход в Оптину Пустынь?"
     Тут  уж  Лада  не  выдержала.  Минут десять,  должно  быть,  не меньше,
пребывала она в жанре телеги, то есть двигала бесконечную речь - что-то  там
о вчерашнем дне, о Дрынче, проснувшемся в  незнакомой квартире,  в  обломках
чужой кровати,  о Федоре  о Щупко, мывшемся в душе  собственным пиджаком, не
снимая его с себя, что-то там о самом об Коле, о жалобе какого-то неведомого
Бронштейна...
     "Люба уезжает,  -  внезапно  сменив  императив  на  челове-ческий  тон,
сообщила она наконец. - Кстати, где бы достать шампанского?"
     "Сейчас сяду, - сказал Коля, - сяду на телефон и начну пеленговать".
     Отчетливый  голос  Дрынча: "Одного я не понял, кого он  вчера облил  из
бронштейна?" Бренчание нестроящей гитары, замогильный хохот Щупко.
     "В общем, ждем", - добавила Лада и отключилась.

        ШПИОН: ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ О ЦЕНТРОВОЙ ТЕРРИТОРИИ

     Действующие лица:
     КОЛЯ - бывшая рок-звезда
     ДРЫНЧ - неизвестный поэт
     ЛАДА - супруга Дрынча
     ЛЮБА - женщина
     ЩУПКО
     Глубокая ночь.  Пустой,  мерцающий  экран телевизора.  Перед экраном, в
мягких  креслах  расположились наши  герои.  Открытая балконная дверь. Ветер
ночной надувает белые тюлевые шторы. Полумрак. Молчание.
     ЛАДА (вздыхая).  Как  долго я жду,  когда  же,  наконец, будет  сказано
Слово.
     Общий смех. Оживление. Щупко извлекает  из внутренней секреции  широких
штанин бутылку спирта, быстро разливает по стопкам.
     ЩУПКО (радостно приговаривает). Нам  бы только  день  продержаться,  да
ночь простоять, а там и Красная Армия на подмогу придет!
     ЛАДА (разглядывая  бутылку).  А почему  спирт называется "Mozart"?  Его
что, Моцарт пил?
     ЩУПКО. Э, батенька, во времена Моцарта не было технического спирта.
     ЛЮБА. Я лично предпочитаю водку.
     ЩУПКО.  Э, батенька,  процент  истины в русской  водке, по  сравнению с
прошлым  столетьем...  (Разбавляет  спирт   пепси-колой,   протягивает  Любе
стопку.) На, пей, эта штука посильнее Гетевского "Фауста"!
     ДРЫНЧ.  Люба,  а вот  насчет  просьбы отметиться  в  "АЛЬБОМЕ  УЕЗДНОГО
КАВАЛЕРА"...
     ЛЮБА.  Что касается просьбы отметиться в вашем альбоме -  разумеется, я
согласна. Более того, я сейчас хотела бы рассказать вам свою "историю лова",
сразу замечу, весьма и весьма странную...
     ДРЫНЧ. Ну, что ж, я думаю, возражений не будет?
     ЩУПКО. Резкий переход, переменный случай...
     ЛАДА. С удовольствием послушаю, Лапочка, твой рассказ.
     ЛЮБА.  О любви и нелюбови, гримасах фортуны и о грубом произволе судьбы
расскажу вам я. Правда, названья нема. Ты уж сам что-нибудь сообрази, ладно,
Дрынч? У тебя должно получиться.
     ЩУПКО. Как  юный  натуралист, могу предложить замеча-тельное  название:
"Трупик рака". Или: "В сторону свина".
     ЛЮБА.  Ну, мне такие шутки  не  в  подъем. Один мой однокурсник написал
реферат: "Любовь как жанр искусства" - вот такая вот тема, представьте себе,
хотя  наш  профессор  говорил, будто  какой-то яйценосец  уже  трахнул  его,
опередил, ну,  да ладно. Основная идея концептуального труда такова: подобно
тому, как в природе не существует физиономии, которая кому-либо не  казалась
бы  привлекательной,  так  же  любое  творение   рук  человеческих  является
Искусством. Ведь что есть критерий Искусства?  Вы скажете: эстетика. А разве
возможна  любовь без эстетики? Разве  Отелло, факующий  свою бедную  девочку
Дездемону, не кажется ей самым цимесом совершенства?
     ЩУПКО. Черт!
     ДРЫНЧ. Только студенты умеют так веселиться.
     ЛЮБА.  Вообще,  мне всегда казалось,  что быть  красивой женщиной - все
равно, что быть шпионом на вражеской территории.
     ЛАДА. Вот подходящее название для твоего рассказа, Лапочка.
     ЩУПКО.  Все время  нужно быть  начеку,  да?  Носить  личину,  угадывать
помыслы, скрываться от преследования...
     ЛЮБА.  И  в конце концов не  оказаться  разоблаченной  со  скандальными
последствиями.  Но самое  же  обидное:  при таком  раскладе приходится  быть
настолько  разборчивой в связях, что в итоге рискуешь довериться чужому и не
узнать своего. И так оно, как правило, и случается.
     Сейчас я расскажу вам одну историю -  пожалуй, самую  странную любовную
историю,  которая  со  мной когда-либо  приключилась.  Эпиграф:  "Примите  к
сведенью, Желток,  шпион  для  зонтика находка"  - я  услышала эту фразу  от
одного долбанутого китаиста.
     ДРЫНЧ (поднимая стопку). Итак?
     ЩУПКО. Часть первая: "Епикуев сломал куй". Будем пухленькими!
     ...
     ЛЮБА. Давным-давно, не  скажу сколько лет назад,  одна девочка по имени
сами знаете как, в одно не помню какое утро вдруг получила по почте конверт.
От  неизвестного  поклонника.  Представьте себе: биксушку  с  круглыми,  как
восьмерка, глазами, начитанную во всяких, там, анри де ренье, в каких-нибудь
фицджеральдах, держащую в руках - и что бы вы думали?
     ЛАДА. Неужели бриллиантовую диадему?
     ЩУПКО. Нет, это была засохшая незабудка. Или медное кольцо в нос?
     ДРЫНЧ. Любовная записка с просьбой положить ответ под мусорный бак?
     ЩУПКО. Порнографическая открытка?
     КОЛЯ. Деньги.
     Пауза.  Грустное  лицо  Коли. В бледном  свете  тело  его  напоминает о
расплавленном оловянном солдатике, восковую фигуру напоминает оно  из  музея
мадам как-ее-там и  - быть  может,  немножко, чуть-чуть, - гряду Гималаев  с
высоты самолетного взгляда.
     ЩУПКО. Может, ошибка?
     ЛАДА.  У  каждой  ошибки, как говорил Серго Орджоникидзе, есть фамилия,
имя и отчество.
     ДРЫНЧ.  Стоп! По-моему,  я  уже  слышал эту  историю.  Этот  загадочный
апологет  Парфена  Рогожина и господина  Желткова написал ей целый рыцарский
роман, "Айвенго", короче,  где-то так, да