Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
бязательной принадлежностью
города, забитого туристами).
В "славном кафе на площади Сен-Мишель", где Старик работал, когда жил
на улице Лемуана, было пусто. В двенадцать сюда не войти - время обеда для
французов словно месса для фанатиков веры. "С двенадцати до двух во
Франции можно сменить правительство, и этого никто не заметит", - сказал
мне один из газетчиков. Но сейчас было утро, и в кафе было пусто, всего
два-три посетителя. И я сел на стеклянной веранде и заказал кофе, и когда
официант поставил на стол маленькую тяжелую чашку с горячим, дымным cafe
au lait, я спросил его, что он знает о Хемингуэе, и он ответил, что месье
с таким именем в кафе не приходит и что он очень сожалеет, поскольку ничем
не может мне помочь.
- Почему вы спросили о Хэме? - поинтересовался парень, сидевший в
глубине зала.
Я ответил, что повторяю сегодня маршрут Старика, тот самый маршрут,
который описан им в "Празднике, который всегда с тобой".
- Зачем вам это нужно? Хемингуэй - прочитанный писатель, он теперь не в
моде.
- "Писатель" и "мода"-понятия взаимоисключающие друг друга.
- Вы идеалист? - усмехнулся парень.
- Самый яростный материалист.
- Что ж вы тогда не смотрите правде в глаза? На литературу мода
распространяется в такой же мере, как на брюки, машины и на галстуки. Хэм
писал просто и ясно, а это сейчас никому не нужно. Сейчас в моде
литература "сложного". Вот когда пройдет столетие, тогда он снова станет
модным.
Парень спросил меня, не буду ли я возражать, если он пересядет за мой
столик и поболтает со мной, но я сказал, что хочу посидеть один, потому
что мне стало неинтересно говорить с ним: он относился к тому типу людей,
которые любят слушать себя, и говорят они для себя, и не верят никому,
кроме самих себя. Мне хотелось посидеть одному и посмотреть на детей и
внуков тех парижан, которых так любил Старик, когда он жил на Лемуана, и
когда пастух по утрам выгонял коз на улицу Декарта и гнал их по булыжной
мостовой вниз, к Сене, а Хэм шел в ателье Гертруды Стайн, на улицу Флерюс,
27, мимо Люксембургского сада по улице Вожирар, где не было и сейчас нет
кафе и ресторанов и запах еды не доводил его до голодной тошноты.
Я нашел улицу Флерюс легко, потому что там, совсем неподалеку от ателье
Гертруды Стайн, находится кинофабрика "Коммуна" и один из руководителей ее
- Паскаль Обье - известен советскому кинозрителю как автор великолепного
фильма "Вальпараисо, Вальпараисо...".
Громадноростый, голубоглазый, с усами, опущенными вниз, как у
легендарного Верцингеторикса, белокурый и смешливый, Паскаль становится
серьезным, когда речь заходит о Старике. Ему нужен Старик, и он не устарел
для него, и его простота нужна Паскалю и его сложным героям.
- Это ерунда про моду, - говорил он мне. - Моду делают коммерсанты.
Когда они начали затовариваться с материалами, они привили вкус к клешам;
кончится текстильный бум - они заставят нас носить короткие брюки. Но
нельзя заставить человека считать гением прохвоста от литературы,
какого-нибудь "коммерсанта слова". И не злись ты на того парня: "свобода
болтовни" опасна, лишь когда болтуны получают власть. Те люди, от которых
зависит судьба моего фильма, молчаливы. Я четыре года пробивал
"Вальпараисо" на парижский экран, и те, от которых зависела моя судьба,
вообще ни черта не смыслят в искусстве- они умеют лишь одно: зарабатывать
деньги. На чем угодно - на горе, исповеди, порнографии, счастье, - только
б заработать. Помнишь, как Хэм злился на Скотта Фицджеральда, когда тот
соглашался на изменения, купюры и переделки в своих рассказах - только бы
напечатать? Я голодал четыре года, но я поступал так, как поступал Старик,
- стоял насмерть. ...Старая, полуслепая консьержка провела меня через
стерильно чистый, больничный подъезд дома 27 по улице Флерюс и показала
маленький двухэтажный домик, построенный углом, с большими окнами,
занавешенными толстыми портьерами.
- Здесь жила мадемуазель Стайн, месье. К сожалению, хозяева не оставили
мне ключей, и я не могу показать вам ту квартиру... Нет, месье, я не помню
Хемингуэя, я вообще плохо запоминаю лица иностранцев. Я помню только месье
Пикассо, он любил ходить к мадемуазель Стайн, он часто приносил ей свою
живопись, и он всегда очень громко говорил, когда шел через этот подъезд,
и я всегда боялась, что другие жильцы будут сердиться, - у нас не любят,
когда громко говорят в подъездах...
А потом я отправился на улицу Одеон, 12, - искать книжный магазин
"Шекспир и компания", где Хемингуэй брал книги у Сильвии Бич, но в доме,
где раньше был "Шекспир", сейчас находится магазин "бутик", и продавщица в
хитоне, с гримом непорочной девы и в голубом парике посмотрела на меня,
интересовавшегося книгами Сильвии Бич, как на сумасшедшего.
- Простите, месье, но мадам Бич никогда не работала в нашем магазине.
Очень сожалею. Какие книги? Мы продаем "бутик", месье, это книга для
женщин, прекрасная книга, месье, и не очень дорогая, в отличие от
магазинов на Елисейских полях...
Но я нашел "Шекспира с компанией". Я нашел эту книжную лавку случайно,
когда вышел на набережную Сены, чтобы посмотреть на внуков тех "людей
Сены", о которых писал Старик. Но было ветрено, и моросил дождь, и рыбаков
на берегах Сены не было, как не было и продавцов книг, которые, впрочем,
теперь переместились к центру города: возле ресторана "Серебряная башня"
лотков букинистов, обитых цинком, словно прилавки мясных магазинов, уже не
было, как не было и "Винного рынка", снесенного не так давно по решению
муниципалитета.
Я шел по набережной и напротив острова Сен-Луи, в старом, XVI веке,
доме на улице де ля Бушери, 37, увидал старую вывеску: "Шекспир и
компания". Я толкнул дверь, и дренышул колокольчик, и маленький седой
старик с острой бородкой и д'артаньяновскими (по киноверсии "Трех
мушкетеров") усами вышел из-за перегородки, и это был Джордж, нынешний
директор "Шекспира", и он показал мне те книжные полки, где стояли тома
Толстого, Тургенева и Достоевского, которые дарили Старику мир, "другой,
чудесный мир, который... дарили русские писатели.
Сначала русские, а потом и все остальные. Но долгое время только
русские...".
А потом мы поднялись в гостевую комнату по скрипучей лесенке, мимо
газовой плиты, на которой он потом сварил картошку на ужин и кусок мяса
(он оставил на тарелке несколько картофелин и кусок хлеба внучке
Хемингуэя, которая приехала к нему погостить), и Джордж показал мне фото
Сильвии Бич, женщины, которая отдала себя служению книге. Ее "Шекспир" был
закрыт нацистами, которые запретили ей выдавать "вредные" книги - русских
авторов в первую очередь. Я сидел с Джорджем за колченогим столом и слушал
его рассказ о женщине, которая помогла многим американцам стать писателями
и которая так высоко понимала русскую литературу, и жалел, что в Париже до
сих пор нет книжного магазина "Толстой и компания"...
Вечер пришел в Париж внезапно, и в мокром асфальте отразилось буйное
разноцветье реклам, и стало вдруг шумно, и та музыка, которая была со мной
весь этот день, исчезла, потому что я зашел в "Купель", где Старик
встречался с замечательным художником Пасхиным, который шутя жил, шутя
пил, шутя любил, шутя голодал, шутя повесился, - только работал он всегда
серьезно. Музыка, та незамысловатая песенка, которая, казалось,
принадлежала весь этот день одному мне, исчезла, потому что ее убил дух
"Куполя", ибо все там было показным: и красные фонарики, вмонтированные в
черные, чаплинские "бабочки" юных пижонов, и стада шумных американских
туристов, глазевших по сторонам с детским удивлением, и томные
гомосексуалисты в порнографических джинсах, и нечесаные, грязные, в драных
брюках дети миллиардеров, и клерки в архимодных костюмах, пришедшие
поглазеть на знаменитостей, которые давно уже перестали приходить сюда...
Из "Куполя" я пошел на улицу Нотр Дам де Шан, нашел тот дом, где была
лесопилка, но номера 113 не было, и лесопилка была перестроена, и двор
залит асфальтом, и возвышается большое стеклянное здание, и ничего не
осталось от того, что было при Старике.
А в "Клозери де Лила", в том кафе, где Старик написал свои лучшие
рассказы, было тихо, и дождик сделал особенно жалкой бронзовую фигуру
маршала Нея, принца Московского, и народу в зале почти не было, и на
стойке бара была прикреплена бронзовая табличка - "Хемингуэй", и официант
уверял меня, что именно на этом месте обычно сидел Старик и пил пиво или
виски, а я то знал, что он работал (работал, а не пил) за тем столиком,
что стоит возле окна.
А потом я, по парижскому выражению, "взял" метро, и поехал на площадь
Этуаль - Шарль де Голль, и нашел улицу Тильзита, 14, дом, где жил Скотт
Фиццжеральд, но никто в подъезде не знал, где жил американец, а вечер уже
кончился и началась ночь, и мне надо было успеть на последний поезд метро,
и на станции "Георга Пятого" я снова услышал мою песенку, и пел ее
высокий, до голубизны прозрачный парень, аккомпанируя себе на гитаре, а в
мятой черной шляпе, стоявшей возле его ног, лежало несколько
двадцатисантимовых монет, а люди шли мимо него, и их было все меньше и
меньше, потому что метро закрывалось, и люди не задерживались возле парня,
который пел о синем городе, в котором всегда и во всем ожидание - ив
стужу, когда с Сены дуют промозглые ветры, и в летний влажный зной, и
когда любимая ушла от тебя, и когда ты встретил друга и расстался с ним -
легко и счастливо, как расстаются с настоящими друзьями, ведь мир состоит
из потерь и находок, потерь и находок...
Роберт Гортон - так звали певца из метро - поехал ко мне ночевать,
благо хозяйка моей квартиры жила в эти дни за городом и в комнате был
свободный диван, и мы приготовили себе яичницу, разорвали длинную булку
пополам, а потом заварили настоящего грузинского чая, и Ричард взял гитару
и шепотом, чтобы не разбудить соседей в этом старом, маленьком доме,
тихонько запел, прижавшись щекой к гитаре, как к руке любимой:
Ты спрашиваешь, за что я люблю Старика?
Наверное, за то же, что и ты и они и все...
Мы любим его, потому что он дал каждому из нас Праздник.
Единственный праздник, который всегда с тобой, с нами, со всеми...
Ведь это праздник - любить Хэдли, твою первую женщину, И слушать, как
спит мистер Бамби в своей кроватке, и его охраняет мистер Кис с зелеными
глазами, сиамец по крови и друг по призванью, И это праздник - чувствовать
боль Старика, который один в океане.
А вокруг - острова, одни острова в океане, И это праздник - сидеть у
костра с Пилар, и быть солдатом Республики, И это счастье и праздник -
уметь давать праздник людям.
И нам с тобой наплевать на модных болтунов, которые треплются, что
Старик стал старым.
Он всегда молод, как Париж, как этот синий, дождливый, прекрасный
Париж, в котором так много людей забыли про молодого парижанина
Хемингуэя...
Он кончил петь песню, которую он и не сочинял вовсе, которая рождалась
сама по себе, и я достал из чемодана "НЗ"-бутылку "столичной", и мы
сделали по глотку из горлышка, и легли спать, потому что Роберту надо в
восемь утра быть в Сорбонне, и идти ему туда надо дорогой молодого Старика
- по улицам, где нет ресторанов и кафе, чтобы вкусный запах пищи не мешал
ему думать о главном - о творчестве.
Юлиан Семенов
"Научный комментарий"
Повесть (по изданию Ю.Семенов. Версии. М.: "Международные отношения".
1989.)
Апрель был на редкость студеным; по ночам звенели прозрачные заморозки;
черные ветви деревьев раздирали холодную голубизну воздуха, словно бы моля
о тепле.
Предмет живописи, подумал Маяковский; ветки, как руки; голос не суть
важен; "мысль изреченная есть ложь"; всегда ли? Тем не менее смысл молитвы
сокрыт именно в руках; единственно, видимо, что в человеке до конца
истинно, так это жест; Наверное, поэтому балет бессмертен.
Он неторопливо размял папиросу, прикурил, тяжело затянулся, подвинул
листки бумаги, испещренные выписками из критических статей о нем: "поэт
кончился", "гонит строки", "не стихи, а рубленая лапша", "неумение понять
новое время", "мастер штампа", "дешевое развлекательство",
"саморекламность"...
Набрал номер Яна:
- Хочешь выпить чашку крепкого чая?
- Мечтаю.
- Тогда я ставлю воду на примус.
- Через три минуты буду у тебя.
Через шесть, подумал Маяковский; наверняка встретит кого-нибудь в
коридоре, да и регулировщик долго держит пешеходов. Москва помаленьку
становится Нью-Йорком; имел ли я право публиковать - "ненавижу Нью-Йорк в
воскресенье?" Все-таки, наверное, да, потому что я действительно в
воскресенье ненавидел этот город, зато очень любил его в будни. Эльза
говорила, что в парижских газетах меня назвали человеком, готовящим
русских к ненависти против американцев. Слепота?
Неумение читать? Ведь я писал об Америке так, чтобы вызвать к ней
симпатию. Мы никогда не умели спорить: "или думай, как я, или ты ирод,
враг, третьего нет".
Барство, как и рабство, не терпит ни личности, ни мнения, ни права на
собственную позицию; в общем-то логично: барство - это неограниченное
владение себе подобными, а владеть можно только теми, кто запуган, лишен
стержня. Правят рабами... Интересно, кто правит медузами? Есть же и у них
главный барин?!
Ян пришел через семь минут, зажмурился:
- Сколько пачек "Герцеговины" выкурил, Влодек?
- Много. Сахар класть?
- Чай с сахаром - это не чай.
- Вчера я говорил с людьми Госиздата... Из текста поэмы они потребовали
выбросить "...По приказу товарища Троцкого! - "Есть!" - повернулся и
скрылся скоро, и только на ленте у флотского под лампой блеснуло "Аврора".
В "Памяти Войкова" просят убрать "Слушайте голос Рыкова, народ его голос
выковал, в уши наймита и барина лезьте слова Бухарина - это мильон
партийцев слился чтоб вам противиться..."
Ян допил чай; чашка была маленькой, подарок Лили; поднялся, резко
закашлявшись, - весной и осенью страдал чахоточными кровотечениями, с
времен первой каторги.
- Одевайте тужурку, поэт, - сказал он. - Здесь невозможно говорить,
впору вешать топор.
- Метафора, - отрезал Маяковский. - Это метафора, Ян. А я перестал им
верить - истина конкретна. В коридоре есть топор, возьми его и попробуй
повесить... Он ударит тебя по ноге, будет больно...
На улице, зябко поежившись, Ян спросил:
- Выписываешь из газет всю ту пакость, что на тебя теперь стали лить?
- Заметил?
- Мудрено не заметить... Если не уберешь те строки, что просят в
Госиздате, удары станут еще более сильными.
- Что посоветуешь?
- Замолчать... На какое-то время - во всяком случае... Оглядеться.
Мужиковствующих свора не прощает самости... Сейчас они бьются за
расширение плацдарма... Ты - конкурент... Талант суверенен и сам назначает
себе цену, помнишь? Ты ее назначил двадцать лет назад. И читатель поныне
продолжает платить самой высокой ценой, какая только есть на земле, - он
знает тебя, Влодек.
- Я привык к укусам критики, черт с ней... Важно другое: отчего молчат
те, кто призван быть арбитром?
- Арбитров назначают, увольняют, корректируют... Читатель - главный
арбитр... А он уже давно сказал свое слово...
- Полагаешь, главного арбитра нельзя сбить с панталыку? Капля камень
точит.
Атака против меня еще только начинается.
- Испугался?
Глаза Маяковского сделались яростными:
- Ты плохо говоришь со мной.
- Надо утешать? Уволь. Для этих целей у тебя есть тысячи знакомцев...
- Уже не тысячи. Оказывается, люди удивительно чувствуют, когда дерево
начинает трещать под ударом топора... Отбегают загодя...
- Ты не имеешь права сдаваться.
- Поэту нельзя советовать замолчать, Ян. Это несопрягаемые понятия -
"молчание"
и "поэзия".
- Хочешь, сегодня я побуду с тобой?
- Да.
- Я свободен до трех, потом совещание, я обязан там быть... Но вечером
я приду к тебе и посидим вместе... А сейчас пообедаем у Шуры, ладно?
Маяковский недоуменно глянул на друга:
- Когда ты был у Шуры последний раз? Его закрыли. Нет больше Шуриной
блинной, заняла контора по утильсырью... Шура оказался буржуем... Из
Грузии приехал Бесо, рассказывал, что там теперь негде выпить вина и кофе,
и никто не продает лепешек, и на базаре шаром покати... Произошло что-то
горестно-непоправимое, Ян... Во имя чего? В Госиздате сказали: "Левый
фронт и государственное строительство взаимоисключающие понятия". Вот
так-то... "Идея государственности есть центр, никаких шараханий, мужик
должен быть п р о т а щ е н сквозь горнило новостроек металлургии",. Я
возразил: "В свое время товарищ Троцкий предлагал протащить мужика сквозь
военно-промышленный труд-фронт, идею отвергли, зачем же ее сейчас
реанимировать?". Мне ответили, что я не понимаю настроений бедняцкой
массы. Я грохнул: "Не понимаю настроений лентяев и обломовых! Республика
Ленина дала равные гарантии всем, только надо учить людей пользоваться
правами, добытыми в семнадцатом"...
- Ты сказал: "в Октябре семнадцатого", поэт... Ты был точен в разговоре
с ними...
- Что, уже сообщили?
- А ты как думаешь?! Карлики учатся искусству борьбы на колоссах...
Ничего, в конечном счете станешь печататься в кооперативных
издательствах...
Маяковский покачал головой:
- На каком свете ты живешь?! Кооперативные издательства доживают
последние дни... Без санкции РАППа теперь и за границей нельзя печататься,
- отныне не читатель решает, что ему покупать в лавке, а писательская
ассоциация... Будь я уверен, что смогу печататься по-прежнему, разве б...
Маяковский резко оборвал себя; Ян терпеливо ждал окончания фразы; не
дождался; нахохленно поднял чахоточные углы-плечи:
- Ударишь по всему, что всех нас гнетет в поэме "Плохо"...
- Убежден, что напечатают?
На какое-то мгновенье лицо Маяковского сделалось морщинистым,
старческим; персонаж Пиросмани; в огромных глазах, обращенных к небу,
черные ветки ломались причудливыми сплетениями иссохшихся рук.
- Иногда я думаю, - тихо, с болью сказал он, - что теперь мое место в
Париже и Берлине: Арагон, Брехт, Пискатор, Пикассо, Нексе... С ними у меня
нет разногласий во мнениях едины...
Ян снова зябко поежился:
- Отныне выезд за границу будет жестко лимитироваться, Влодек...
- Сколько я помню, при Ленине самым страшным наказанием было лишение
гражданства с высылкой за границу, потом уже расстрел...
- Ленин - это Ленин. Но и семинария кое-что значит, - тысяча девятьсот
тридцать лет опыта, как ни крути...
Маяковский явственно, до пекущей, изжоговой боли в солнечном сплетении,
вспомнил льняную голову Есенина; бедолага, не смог перестроить себя на
революцию, я - под нынешнее время; квиты...
- Все чаще мне кажется, - сказал Маяковский, - что мы бессильны помочь
грядущим событиям... Мы добровольно положили все свои права на алтарь
революции, свято ей веря, но того, кто начал Октябрь, уж нет, а те
далече... Нет ничего страшнее ощущения собственной букашистости -
отчетливо понимаешь, что беду нельзя предотвратить, как бы ни старался...
...В столовке нарпита было грязно и липко; от радиаторов отопления
тянуло холодом - котельная работала по графику, спущенному сверху, а не в
зависимости от того, какая на дворе погода; две буфетчицы в грязных
халатах о т п у с к а л и кашу, сваренную кусками, - все равно съедят,
идти больше некуда.
- Твои недруги, - сказал Ян, ковырнув вилкой перловку, - ищут человека
с профессиональным именем, чтобы тот подписал их статью, - "спекулянт от
поэзии"...
- Это уж было, - с усталым безразличием откликнулся Маяковский. -
"Сочиняет горбатую агитку, чтоб больше платили"... Полонский в "Новом
мире" дает два рубля за строчку, а я в нашем ЛЕФе получал двадцать семь
копеек, да и то отчислял гонорары в общую кассу - Наркомпрос дотациями не
жаловал, у нас ведь со своими не церемонятся, только перед чужими
заискивают... Лакейство проистекает от вековечного рабства...
- Влодек, ты обижен и оттого становишься неблагоразумным...
- Бл