Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Детективы. Боевики. Триллеры
   Детектив
      Семенов Алексей. Детективы -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  -
агоразумие - позорно... Маяковский отчего-то вспомнил, как в Доме печати его остановил Василий: "Зачем ты выступил против Булгакова?! Он же талантлив!" - "Испорченное радио, - ответил тогда Маяковский. - Я выступил как раз против того, чтобы запрещали его "Дни Турбиных". Пусть бы пьеса шла у Станиславского, пусть! А то, что мне не нравятся его герои, - вполне естественно... Подобные им посадили меня в одиночку... И держали там не день или месяц, Василий... Возьми стенограмму: смысл моего выступления в том, чтобы мерзавцы из реперткома не смели запрещать творчество, - даже то, которое мне не по душе". В бильярдной на Пименовском, пока маркер Григорий Иванович готовил стол, выкладывая пирамиду, Маяковский достал из кармана письмо, еще раз пробежал четкие, каллиграфически выведенные строки: "Товарищ правительство, членами моей семьи прошу считать... Жаль, что не успел доругаться с Ермиловым..." Не годится, подумал он в который уже раз; надо переписать. Есть нечто жалостливое в интонации. Выстрел будет в сердце, но ведь его должны услышать те, кто не сможет прочесть мою посмертную волю. Как-никак, наша матерь Византия, умеем терять неугодное, забывать нежелаемое, переворачивать с ног на голову... - Владим Владимыч, кто разобьет? - спросил маркер. Маяковский медленно, словно бы дразняще растягивая время, намелил кий и деловито поинтересовался: - Сколько дадите форы? - Пять. - Десять, - отрезал Маяковский. - Разобью я. Играю на падающего. И - ударил с оттягом, подумав: "О Пушкине в последние месяцы тоже писали, что выдохся, эпиграммами кололи... Только через двадцать лет снова вспомнили: нет пророка в отечестве своем; крутые мы люди, что имеем - не храним, потерявши - плачем... Плачем ли?" Пританцовывая, Григорий Иванович обежал огромный стол, приладился, поднялся на мысочки (ботинки парусиновые, в латках, а ведь большие деньги берет, в матрац что ль, пакует?) и легоньким ударом положил "двенадцатого", выведя свояка к "десятке"; снял и ее; лицо после этого сделалось жестким, недвижным, - человек в тайге на медвежьей охоте, скрадывает не трофей, а мясо... Какой ужасный запах сытости таит в себе свежеразделанная туша, сопротивляясь себе самому, подумал Маяковский; голландские мастера писали чуть заветренную натуру, на первый план клали битых птиц в пере, ставили плетеную бутыль и зеленый бокал... Нет ничего холоднее сытости... Почему они так любили натюрморты с тушами? Натюр - морт... Мертвая натура... "Левый фронт искусств не уживается с идеей государственности"... А туши? Ян прав: свора не прощает тех, кто рискнул быть самим собой... Грядет рубанок - все одинаковы, не высовываться! Видимо, талантом коронуют тех, кто покорен и маломощен; какое страшное родилось выражение - "в среднем"... Наблюдая за тем, как маркер выцеливал "тринадцатого", Маяковский явственно видел лица тех, кто сидел в издательстве на последнем обсуждении его стихов; "Время всяческих "измов" кончилось раз и навсегда! Курс отныне определяем мы, коллектив, а не вы, индивид!" Как же, повылазили из нор подлипалы и перевертыши после того, как изо всех членов Октябрьского ВРК говорить стали лишь об одном... Рабская угодность абсолютизма... Как быстра плесень на приспособляемую размножаемость! Глядя, как Григорий Иванович подкрадывался к "семерке" (если и этот положит, партию не вытянуть), Маяковский вспомнил парижский клуб "С„ркль", куда его привел Арагон; Эльзу не пустили - играть в рулетку и бильярд можно только мужчинам. "Жаль девочку, - сказал тогда Маяковский, - пойдем куда-нибудь, где она сможет посмотреть, как я обыграю всех, кто решится стать против меня". - "Там шары плохие, - ответил Арагон, глядя на Маяковского длинными голубыми глазами, - вы проиграете, зачем, это же обидно! Проигрывать можно только раз в жизни". Ум - это врожденное, талант - нарабатываемое, подумал Маяковский об Арагоне, стараясь передать тяжелому костяному шару свое острое нежелание видеть его в лузе; он верил, что и вещам можно диктовать волю, не только человеку; лишь людское множество неуправляемо и катит по тому пути, который загодя прочерчен таинственным геометром; фу, гадко, слабость, откуда это во мне?! А откуда в тебе решение у й т и? Ты ведь не хочешь этого, но случилось что-то такое, что выше тебя, неподвластно твоей воле и, видимо, угодно не только тебе одному... Вспомнил отчего-то, как учил играть на бильярде Лилю; такая тоненькая, а удар резкий, если человек талантлив - он во всем талантлив. Только Лиля чувствовала, как надо красить его рисунки в РОСТе, только она понимала кадр на съемочной площадке, лишь она понимает, что с ним... Григорий Иванович п е р е т о н ь ш и л, шар волчком завертелся на сукне, конечно, бить его трудно, но все же это шанс; если я положу "семерку", партия будет моей, загадал он. Загадывать на желаемое было его страстью. "Семерку" он положил с клацем, убойно; легко взял и "пятнадцатого". - По всему, будем играть последнего шара, - заметил Григорий Иванович. - Я и его положу, - пообещал Маяковский. Маркер покачал головой: - Нет, Владим Владимыч, не положите. В вас мягкость появилась... Вы как словно с большого устатку, а это проигрышное дело. Либо уж надо стать ремесленником, вроде меня: вас стих кормит, меня - шар, упускать нельзя, оголодаю. ...Как-то Триоле показала ему огромный платан на Монмартре: "Здесь продавала жареные каштаны древняя старуха в рванье, вечно пьяная, с немытыми, седыми патлами; когда она умерла, в ее конуре нашли сто тысяч франков; каждая купюра была пронумерована карандашом; даже в цифрах было заметно, как менялся почерк несчастной, - она торговала пятьдесят три года... Зачем было их нумеровать?" Но ведь когда меня втолкнули в бутырскую одиночку, подумал Маяковский, а за день перед этим "товарищ Иван" - хотя почему Иван, никакой не Иван, Николай Иванович, Бухарин, - судорожно оглаживая редкие рыжие волосы, горько, словно бы самому себе, говорил нам, что гребень революции спал, надо готовиться к худшему, следует научиться ждать, маневрировать, работать, стиснув зубы, тогда-то ведь было страшнее и хуже?! Тогда ты был молод, ответил он себе, и поэтому верил в то, что завтра обязано быть лучше, чем сегодня. Возраст убивает иллюзии, а может быть - и это еще горше, - надежду; иллюзия - это цирк, надежда - жизнь. Когда я сражался с Северяниным за титул короля поэтов, в этом было рыцарство игры. Нынешнее сражение ведут поэтические бандиты, их не корона волнует, а государственные блага; Карфаген должен быть разрушен; все верно, все возвращается на круги своя. ...Теперь оба - и Маяковский, и Григорий Иванович - осторожно охотились за "девяткой", поскольку "двойка" не интересовала ни того, ни другого, - в "девятке" партия. Ты положишь ее, сказал себе Маяковский, ощутив тепло, разливающееся по пальцам; они были ледяными с того дня, как он написал письмо и сунул его в карман пиджака, поняв, что отступление теперь невозможно, - игра с самим собою, недостойно; Арагон прав: проигрывать можно только один раз. Ты положишь "девятку", сказал он себе, выйдешь из подвала и позвонишь Николаю Бухарину... А что он сейчас может сделать? Сидит в Наркомтяжпроме, отринут Политбюро, ему еще хуже, чем мне; но почему, почему он не стоял насмерть в борьбе за нэп и кооперацию, это же Ленин, его Завещание... Маяковский ощущал требовательную собранность; мысль о том, что предстоит, каким-то чудодейственным образом исчезла, остался желтоватый шар слоновой кости на шершавой зелени бильярдного стола, прищур глаза, совмещение линии между "своим" и "девяткой", замысел, что должен стать действом, когда "свой" попадет именно в ту точку "девятки", которая и сообщит удар кия остальной массе шара, и он прочертит единственную возможную - из тысяч возможных - траекторию и окажется в лузе. Но победив, ты снова станешь думать о том, что в письме надо исправить несколько слов, - именно в словах сокрыта главная тайна, исповедь, призыв... Какое счастье, что не все и не сразу понимают Слово, иначе б Пушкин погиб раньше, и Лермонтов, и Блок. Целься дольше, сказал он себе, это так важно растягивать каждое мгновение, пока ты принадлежишь себе, а не досужему суду оставшихся. - Как, Григорий Иванович, - спросил Маяковский, прищурливо глядя на шар, - верно я целю? - Надо отвечать? Или - промолчу? - Не хочется врать, - убежденно сказал Маяковский. - А - кому хочется? Ко лжи понуждает дурной закон да собачья жизнь. - Ну, а к правде? Что подвигает человека к правде? - Горе, - ответил маркер. - Человек лишь в страдании чист, греха бежит... - Ерунда это, Григорий Иванович. В горе человек слаб и мал, он только в счастье совестлив. И - забил шар, как и первый, с клацем, когда приказал себе переломить партию. Зачем? Огорчил старика, не надо бы... Положив на стол кий, закурил: - В другой раз приду, отыграетесь, тогда и сочтемся... - Форы больше давать не стану, набрали силу, по хорошему разряду выступаете, Владим Владимыч... ...На площадке возле Камерного театра мальчишки гоняли резиновый мяч; лица одержимые, взрослые; откуда такая испепеляющая тяга к победе? Почему обязательно надо стать первым? Ты жалко подумал, сказал себе Маяковский; нет человека, который бы мечтал быть вторым... Хотя настоящие первые не слишком-то тщатся ухватить зубами призовое место, талант суверенен, все верно, талант сам назначает себе цену, однако с диалектикой не поспоришь; в лидеры, как правило, прорываются середнячки, причем не только в поэзии... Мальчишки яростно гоняли рваный мяч по пыльной площадке; пронзительно трезвонили трамвайные вагончики, раскачливо гнавшие от Страстной к Никитским, а он неотрывно смотрел на худеньких игроков с пепельными лицами, думая: "А каким было мое детство?" Впервые он явственно вспомнил себя, - маленького, (на коленях отца), в Варшаве; проезжал зимою; посол Войков пригласил погостить; печи топили так же, как в Кутаиси, - запах детства. С тех пор польская столица с ее рынком Старого Мяста навсегда осталась в нем городом нежной памяти, - охота за сосульками во дворе отцовского дома, катанье на санках, валкие сугробы в горах, где так приятно возюкаться до той поры, пока пальтишко не покроется льдом, а из-за пазухи не начнет дымно валить пар. Какое оно, мое детство? Маяковский не смог ответить себе, потому что, видимо, детство мальчика кончается со смертью отца... Как сказала эта толстая американка Арагону о двух рассказчиках из Штатов, поселившихся в Париже после войны? Как их зовут? Того, что моложе, кажется, Скотт; а второго, высокого, с фигурой профессионального боксера? Она сказала Арагону именно об этом высоком: "потерянное поколение". Я тоже сейчас оказался "потерянным", странно... "Странно"? Ты подумал "страшно", но не решился сказать это самому себе, ловко подредактировав слово в самый последний миг - перед тем, как оно нашло свои буквы, чтобы объять сущность в окончательную, трудноизменяемую форму... Нет ничего ужаснее, когда обстоятельства вынуждают человека лгать. Гнусно врать окружающим, но страшней - себе, а ведь я запрещаю себе даже видеть, как годы меняют прекрасное лицо Лили, как появляются мелкие морщинки вокруг ее глаз; начало старения любимой женщины - это и твоя безвозвратность, песня кончилась, настал быт... Эти слова были во мне давно, но только сейчас я не запретил им стать фразой... ...Мальчишки гоняли мяч яростно и молча; Маяковскому показалось, что над площадкой, словно смог, повисло их яростное сопение; ноздри выбелило; и в этом было нечто противоестественное, - хрусткие ноздри изнеженных кокаинистов на лицах оборвышей. ...Когда, попрощавшись с Арагоном и Триоле, он поехал с Таней в "Купель", рядом с ними за столиком сидели две девушки, и у них были такие же подрагивающие ноздри, и глаза без зрачков - черные дыры в белках. - Вам страшно жить? - спросила тогда Таня. - Отчего же? - Потому что вы не знаете, чего хотите. - Никто никогда не знает до конца, чего он хочет... - Здесь перепечатали подборку из статей, которые про вас стали публиковать в Москве... Может быть, вам лучше какое-то время поработать здесь? Те, кто умеет читать, понимают, что вы писали, зачем и как... Он тогда заставил себя улыбнуться, глухо прочитал: - Мы теперь к таким нежны - спортом выпрямишь не многих, - вы и нам в Москве нужны, не хватает длинноногих... ...Один из мальчишек оторвался от защитников, толпившихся вокруг него, стремительно рванулся через площадку, и с маху, озорно играючи и с преследователями, и с самим собой, пульнул мяч что было сил, не думая даже, что неотразимо поразит "ворота", отмеченные двумя белыми кирпичами. - Гол! - закричал мальчишка истошно и заломил тоненькие руки за голову, - точно так во время дружеского застолья забрасывал руки Нетте. Маяковский испугался поразительного сходства мальчугана с погибшим другом; отчего покойники так прибавляют в росте? Нетте в гробу был огромным, словно я, а ведь при жизни был на полголовы короче... Может быть, мертвый - в таинственный момент перехода в иное состояние материи - сбрасывает тот груз, что так давит живого? Чаще всего Маяковский вспоминал Нетте в вагоне экспресса "Париж - Москва". Впервые они встретились именно там шесть лет назад; как же летит время, целая вечность... Возвращаясь из-за границы в прошлом году, Маяковский сидел в купе один; поезд шел полупустой, мимо вымерших станций; дзеньканье хрустального стакана в мельхиоровой подставке еще больше подчеркивало безысходную обреченность и одиночество; он гнал от себя постоянно возникавшее воспоминание о хозяине цветочного магазина на Ваграме - очень быстр, чрезмерно учтив, а в глазах несколько испуганное недоумение; все же западный прагматизм порою приобретает уродливые формы: "Но, мсье, вы даете мне столько денег, что я обязан посылать цветы мадемуазель Тане в течение трех .лет... А вдруг я умру? Или обанкрочусь? Не лучше ли вам отдать эти франки в банк и написать поручение? Они тщательно следят за выполнением воли клиента, мсье". - "Вы не умрете и не обанкротитесь, Париж - город цветов, здесь скорее закроют банки, чем ваши магазины". ...Цветы в Париже, на каждом перекрестке цветы, и - словно эйзенштейновский кинофильм - трагичное безлюдье русских полустанков... Пять лет назад спутник Нетте, конопатый крепыш, поначалу принявший Маяковского в штыки ("пусть покажет документы" - "не фолнуйся, Пеття, этто Маякофский, у неко есть краснокошая паспортина"), вышел в Орше на перрон и, торгуясь с крестьянами, купил жареного гуся, вареной картошки, соленых огурчиков, шмат сала; привокзальный базар был в ы в а л и в а ю щ и м с я от щедрости, шумным, доброжелательным. Лихо накрыв стол - русский человек легко переходит от привычного недоверия к несколько исступленной доброжелательности, - дипкурьер, потеснившись к окну, примирительно заметил: - Товарищ Нетте, не сердись, закон есть закон. Коли инструктируют, чтоб мандат был налицо, значит, так надо без нужды б не стали требовать... А вообще-то я против Маяковского ничего не имею, книжонки у него хорошие только читать их трудно, стихи какие-то горбоносые... Маяковский всегда помнил резкую, как удар хлыста обиду: "книжонки". Он резко распахнул дверь купе, однако Нетте взял его за руку: - Тофарищ Маякофский, пошалуйста, сять рядом со мною, я хочу рассказать тепе, отчего ты тля меня самый большевистский поэт нашего времени. Я не льщу, я гофорю это как партиец - партийцу. - Я беспартийный, - ответил Маяковский. Нетте рассмеялся: - Этот ты мошешь рассказывать на своих выступлениях за границей, там иначе тепе нельзя, а мне зачем врешь? Если ты не партиец, то кто ше? ...Перед отъездом в Москву Маяковский встретился с Цветаевой. Они сели в тихом, совершенно пустом кафе на Сен-Жермене, возле запотевшего окна, за маленький столик. - Мраморные покрытия, - он постучал длинным пальцем о холодные разводы камня, - приучают людей думать о смерти даже в минуты застолья... Я так благодарен вам, Марина, я так к вам нежен... Когда эмиграция восстала против его приезда и выступлений на публике, лишь Цветаева с детским удивлением прилюдно заметила: - Как стыдно, если грамотные люди зашорены или вовсе не умеют читать... Грешно называть гениального поэта "красным агитатором"... Право литератора верить в то, во что он хочет... Нужно читать слова и строки, а не отвергать великое только потому, что не нравится тема. Несчастные русские люди, мы никогда не научимся демократии... - Демократия предполагает личностность, Марина, - Маяковский медленно чеканил, словно бы продолжая давно прерванный разговор. - А откуда ей в нас взяться? Сначала иго, потом свое рабство!.. Наши родители еще могли видеть невольничьи рынки... Я потому и бросился в революцию, что свято верил: пришла пора раскрепощения, настало время свободы поступков, родятся мыслящие люди, общественную значимость которых будет определять не банковский счет или место в бюрократической иерархии, но вертикальность собственного достоинства... Цветаева сделала маленький глоток кофе; она очень красиво держала чашку в неженских, крупных пальцах; и глоток ее был утонченным, потому что он был естествен, как и вся она: - Слушая вас, я увидела давнишние строки... - Прочтете? Она легко согласилась: - В его лице я рыцарству верна, - всем вам, кто жил и умирал без страху! Такие - в роковые времена - слагают стансы и идут на плаху... Маяковский, будто смущаясь чего-то, шепнул: - Прекрасно. - Когда наши бешеные бились в падучей - "не пускать лазутчика ГПУ в Париж", - я все время видела, как по морям носятся с миноносцем миноносица... Эти стихи мог написать только очень маленький мальчик с воображением Андерсена... Какой же вы потаенный человек. ...Тот мальчишка, что пульнул первый гол, снова бросился в атаку, но его подло сбили возле ворот; он, однако, не заплакал; поднявшись, огляделся; взгляд его задержался на Маяковском: - Дядя, все равно не работаете, станьте судьей, а? - Лучше я буду защитником, - ответил Маяковский и пошел к проходной таировского театра; склонившись к окошечку, где сидел вахтер, спросил: - Позвольте позвонить с вашего аппарата? Седая женщина с лицом, изрубленным резкими морщинами, казавшимися серо-коричневыми, ответила: - Называйте номер, я наберу, аппарат укреплен на столе... Маяковский назвал телефон Бриков; трубку сняла домашняя работница Паша. - От Лили Юрьевны ничего? - Нет, Владимир Владимирович... Ужинать придете? Ах, как ужасно, что Лили сейчас нет рядом, в который уже раз подумал он, никто мне сейчас так не нужен, как она... Вахтерша, приняв из его рук трубку, вздохнула: - Владимир Владимирович, у вас никак жар? Глаза сухие, не простудились ли? На дворе по утрам студено... - Я здоров, - ответил Маяковский. - Жара нет... Наоборот... Упадок сил, - он вымученно улыбнулся. - Где мы встречались? - В январе семнадцатого, Владимир Владимирович в Петербурге, в клубе поэтов, я там была с Трубецким, нас знакомил Эренбург, я баронесса Бартольд, не узнать, поди время, целых тринадцать лет... - Кажется, тогда вы переводили норвежскую поэзию? Отчего же здесь, в этой проходной... - Жду визу, Владимир Владимирович, пока отказывают... Маяковский вышагивал по бульварному кольцу властно, по-хозяйски; куда ты идешь, недоуменно спросил он себя, и не смог ответить; однако, помимо его сознания, вне логики, упорно и, казалось бы, слепо, он все шел и шел, пока, наконец, не остановился, ощутив внутри толчок; вот куда я шел, понял он; я шел в начало: именно здесь я прочитал Бурлюку первые стихи, именно здесь Бурлюк вкопанно замер: "Вы - гениальный поэт"... Бурлюка нет, в Америке... И Верочка Шехтель в Париже, и Наташа Гончарова, и Миша Ларионов... А я - тут... И то, что сытая критика предрека

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору