еров Александр Иваныч, мастер по холодильным установкам, -
представился человек и показал прорабу паспорт.
   - Зимин, - пожал ему руку прораб, - Виталий Николаевич. Присаживайтесь.
Чаем угощу.
   Прораб перенес кастрюлю на стол и разлил кипяток в стаканы. Флеров
зажал горячее стекло в белых пальцах. В тепле его лицо делалось все более
красным - от висков к носу.
   - Я к вам на работу, - сказал Флеров, - еле пробрался. Метет здорово.
   - А у меня холодильников пока нет, - пошутил прораб, - холода и так
хватает!
   - Ничего. Я ведь электрик. Но не во мне дело. Я с сыном пришел.
   - А где он, сын-то?
   Флеров ответил:
   - Я его в палатку завел. В крайнюю.
   Прораб поморщился: он не любил самоуправства.
   - Вы не сердитесь, - попросил Флеров. - Я вам все расскажу, так вы
поймете...
   И он стал быстро глотать кипяток, обжигаясь и хмуря широкие брови.
   - Я, видите ли, женился...
   Прораб хмыкнул и почесал лоб. Флеров быстро взглянул на него и
нахмурился еще больше.
   - А у нее сын был тринадцатилетний. Нет, вру, ему тогда четырнадцать
было. Я Анну знал давно, но все эти годы по стройкам ездил, не до женитьбы
было. Женись я на Аннушке восемь лет назад, все, может, иначе было бы.
Словом, когда я приехал в Новосибирск к жене и приемному сыну, парень
интересовался только одним - голубями.
   Флеров отодвинул стакан, задумался, прислушиваясь к тому, как огонь
ломал в печке дрова.
   - Вижу я этих самых голубей, знаю, чем это кончиться может, если во
дворе ими, голубятниками-то, здоровенный рыжий детина - Шурик по имени,
Рыба по кличке - заправляет. Пошел я к себе в цехком, упал перед
культмассовой секторшей на колени и вымолил подписку на "Технику -
молодежи". Для меня лучше этого журнала ничего на свете нет. Стал я Пашке
- сына Пашкой зовут, - пояснил Флеров, - стал я ему про межпланетные
путешествия читать. А он головой качает, сквозь меня смотрит, а думает о
своем. Начал я его тогда на столярное дело приманивать, новую голубятню
самому делать. Нет, не забрало парня! Ладно. Человек - что дверь: каждому
свой ключ нужен. Попробовал я Пашку приучить кроссворды решать.
   Для меня это радость - кроссворд решить. Нет, не тронули эти умственные
загадки Пашку. Пошли мы с ним тогда в воскресный день в магазин. Идем. Он
от меня чуть в сторонке, снизу вверх глядит.
   "Дядя Шура, - спрашивает, - а вы на войне были?"
   "Нет, - говорю, - не был".
   "А наш папка офицером был, с орденами!.."
   Я молчу, не знаю, что ответить. Ладно. Купил я парню набор "Юный
химик". Вот тогда-то он обрадовался, глаза разгорелись, чуть на месте не
запрыгал. Дома он и так и сяк вертел, все пробирочки тряпьем переложил,
чтоб не побились. А назавтра сник, забился в угол, там и просидел весь
вечер волчонком. Спрашиваю его, где набор, хотел ему разные фокусы
показать, а набора-то и нет. Уж потом я только узнал, что он этому Шурику
Рыбе набор отдал в счет долгов своих голубиных. Набор дорогой был, чуть не
десять рублей. Ладно. Смотрю я со стороны за парнем, табель его листаю -
там пятерки да четверки. Пошел в школу, а мне говорят, что он уже месяц,
как носу не кажет. Вернулся я домой, снял с себя ремень.
   "Гад ты, - говорю, - самый последний! Барином растешь?"
   А он кулаки сжал, белый весь сделался и отвечает:
   "Попробуйте ударьте! Попробуйте! Мой отец на фронте погиб, а вы мне
никто! Жилец вы у нас!"
   И так меня эти слова по сердцу хлестанули, что ушел я из дому, даже с
женой не попрощавшись.
   Флеров замолчал и подвинул пустой стакан к кастрюле.
   Прораб налил ему кипятку, но Флеров не стал пить. Он выводил пальцем по
столу замысловатые узоры, внимательно разглядывая свои квадратные
бугорчатые ногти.
   - Сейчас сам себя казню, - снова заговорил он, - казню без пощады! Но
понятно ведь, почему ушел. Не свой парень. Чужой как-никак. А от чужого
обида всегда больней, особенно если к нему со всем сердцем идешь, как к
родному. Да...
   Вернулся я домой через два дня. Лежит жена на кровати и головой о стену
бьется:
   ночью Пашку за воровство забрали.
   Сначала я ее успокаивать стал.
   "Оставь, - говорю, - не тужи. От баловства это. Все у него было: и
колбаса, и стол, и бабка, что кашу варила. Так ему, сукину сыну, и надо!"
   А она в ответ:
   "Какой бы он сын ни был, а я ведь ему мать..."
   Да... Подумал я, каково сейчас парню, вспомнил его, лохматого,
большеглазого, так у меня сердце и заломило. Какая-никакая образцовая, а
детколония и есть детколония. Тюрьма, одним словом. Небо в клеточку да
четыре стены. Ладно. Взял я на работе отпуск на пять дней и к нему поехал
на свиданку. Привели Пашку ко мне - стриженого, в ватнике, побледневшего,
- я и заплакал. Как увидел он, что я плачу, так даже просветлел весь.
   "Папа, - говорит, - не сердись. Я скоро выйду. Вы мне "Технику -
молодежи"
   выпишите, папа!.."
   А у самого глаза, словно блюдца с талой водой весенней.
   Ладно. Отпустили его через год. Сейчас ему пятнадцать с половиной.
Приехали мы с женой за ним - из колонии брать. Вышел он из ворот, кинулся
к нам и, как щенок малый, об руки трется. А потом мать обнял и шепчет ей:
   "Ты уж прости меня, мамочка!"
   Так, понимаете ли, "мамочка" и сказал. Как дите крохотное совсем! Да! У
парня душа, конечно, чистая, грязи не прилипло, сразу видать. Ладно. Пошли
мы с ним в город. Спрашиваю его:
   "В кино хочешь?"
   "Мороженого, - говорит, - хочу, папа".
   Купил я ему полушубок, шапку, да сюда прямиком и махнули, даже домой не
заглянув. Анна, умница, слезы на вокзале не проронила. Я ее при Пашке-то
даже поцеловать не решился на прощание, чтобы парню сердце не терзать. А
он добрый.
   Ушел в вагон, нас двоих оставил.
   "Не тужи, Анка, - сказал я жене. - Обживемся, ты к нам приедешь".
   А она улыбнулась так грустно-грустно и спрашивает:
   "Технику - молодежи" перевесть вам в тайгу?"
   "Не надо, - ответил я, - там техники хватит. Она там покрепче, чем в
журнале, должна быть. Построже."
   Да... Ну вот мы и приехали.
   Флеров замолчал. Дрова в печке стреляли в железную заслонку, просясь к
людям.
   Прораб сидел, низко опустив голову, сцепив сильные пальцы.
   - Где сын?
   - В палатке, я же сказал.
   Прораб поднялся.
   - Пошли!
   Снег навалился на людей и стал заигрывать с ними, словно котенок с
бумажками: то слева, то справа ударит пушистой своей лапой. Низкая луна
освещала десять домов, не покрытых крышами. Возле каждого дома была
палатка. Внизу, на берегу Томи, стояли еще десять домов, сложенных пока
что наполовину.
   В крайней палатке было холодно. Пашка, сын Флерова, сидел около печки и
ворошил кочергой синие головешки. Он был одет в такой же, как и у отца,
полушубок.
   Увидав прораба, Пашка поднялся и снял с головы шапку. Голова у него
была крутая, круглая.
   - Здравствуй! - сказал прораб и протянул ему руку.
   - Здравствуйте, гражданин начальник! - ответил Пашка и покраснел.
   - Я тебе не гражданин, а товарищ! - улыбнулся прораб. - Садись. Что
встал?
   Пашка присел на краешек стула.
   - Нравится тебе у нас?
   - Я не знаю.
   Ребята, сбитые с ног дневной усталостью, тихонько посапывали и что-то
бормотали во сне. Босьян улыбался: ему снилось счастье, большое как Севан.
Прораб потормошил Леху с Киева за плечо. Леха открыл шальные глаза,
зачмокал губами, отбросил одеяло и потянулся за ватником - одеваться.
   - Подвинься, - тихо сказал прораб, - я нового привел.
   Леха снова зачмокал губами, прыгнул под одеяло и подвинулся на самый
край.
   - Ложись к нему, - сказал прораб Пашке. - А вы, - он обернулся к
Флерову, - у меня переночуете.
   - Давай, сынок, спи, - кашлянул Флеров и, нахмурившись, спрятал глаза
под бровями.
   Пашка сбросил тулуп, обернулся к отцу и вдруг по-детски, всем лицом
улыбнулся ему. Флеров снова кашлянул и пошел следом за прорабом.
   Пурга металась веселая, как форель. В воздухе пахло весной, хотя еще
только начинался декабрь.


   Взрыв

   Земля на узкой таежной поляне была теплая и мягкая. Федька Кольцов
вдавился в эту землю. Только левую руку он выбросил далеко вперед, чтобы
удобнее было смотреть на секундную стрелку часов. Стрелка передвигалась,
цепляясь за каждое деление на циферблате. Раскаленный диск солнца стоял
высоко в небе.
   "Шею сожжет. Почему белый шарфик не надел?" - досадливо подумал Федька
и замер:
   сейчас, через пять секунд, должен был произойти взрыв.
   - Федь, - шепнул Серегин, лежавший в соседней траншее, - что-то не рвет.
   - Рванет, - пообещал Федька и легонько дунул перед собой. Сразу же
поднялся ленивый фонтанчик пушистой пыли.
   "Грязный я, наверное, - подумал Федька, - просто ужас. Вернемся в
поселок, дорвусь до реки".
   Прошло лишних пятнадцать секунд, а взрыва все не было.
   - Федь, - снова шепнул Серегин, - не рвануло.
   Кольцов оторвал голову от земли. Потом приподнялся и посмотрел перед
собой.
   Проклятая кряжистая, похожая на бычий лоб сопка торчала по-прежнему как
раз на линии будущей просеки. Прораб послал Федьку, бульдозериста Жору и
пять лесорубов пробить путь к Машенькиным ключам; там геологи решили
ставить рудник. Надо было проложить путь для тракторов и машин с
оборудованием. Федька, Серегин и лесорубы продирались сквозь знойную,
душную тайгу, рвали маленькие сопки, а с этой, бычьей, возились уже третий
день, и все без толку. А машины и тракторы геологов ждали в поселке. И
прораб ругался: Серегин и Федька до зарезу были ему нужны на трассе...
   Прошла минута. Бикфордов шнур наверняка сгорел. А взрыва все не было.
Федька крикнул лесорубам, лежавшим позади Серегина:
   - Братки, давай бегом в тайгу!
   - Зачем? - спросил Серегин.
   - А что им тут, кадриль хороводить? Вдруг рванет...
   - Вдруг! - передразнил его Жора. - А ты?
   - Я! Я! - обозлился Федька. - Я взрывник. Мне видней. Убегай! - крикнул
он, обернувшись к Серегину.
   Жора не двинулся с места. Он смотрел на Федьку и улыбался.
   - Убегай! -снова крикнул Кольцов. - Не богом же тебя просить!
   - Никуда я не побегу.
   - Побежишь!
   - Нет. Без нервов. Я же сказал: нет.
   Тогда Федька легко выскочил из траншеи и встал во весь рост на
маленьком бруствере, обложенном дерном. Бычья сопка, последняя преграда на
пути к руде, последняя задержка к возвращению на трассу железной дороги,
торчала по-прежнему зло, упрямо выпятившись круглыми каменными глыбами.
   - Ты что, сдурел? - спокойно спросил Серегин из своего укрытия.
   Федька ничего не ответил. Жора повторил свой вопрос, но уже тише.
Федька опустился на корточки и сказал:
   - Не говори глупостей, Жора. Туда ведь все равно идти придется. Шнур-то
новый надо проложить? Или нет?
   С опушки закричали лесорубы:
   - В чем дело?!
   - Да так, ничего! - ответил Кольцов, прижав ко рту ладони, чтобы было
слышнее.
   - Вместе пойдем шнур прокладывать, - сказал Серегин и осторожно выполз
из своей траншеи. - А страшно, черт его. дери!
   - Переживем. У тебя махорка есть?
   - Ты ж некурящий.
   - Ладно, сверни цигарочку.
   Серегин снова опустился в траншею и свернул там две цигарки.
   - Иди сюда, покурим, - предложил он.
   - Иди ты сюда, - ответил Федька с бруствера, - там душно. Пыль.
   - Ты не форси, Федька. Тоже мне Чапай. Лезь ко мне, говорю! Вдруг
рванет?
   Воздух в тайге был синий, хвойный, напитанный терпким запахом отцветшей
черемухи. На каменистом склоне сопки, поросшем желтой травой, как раз на
том, который надо было взорвать, надрывались цикады. Изломанные жарой
кусты подняли к желтому небу кривые, страшной формы ветки и словно застыли
в мольбе о влаге, дожде, который несет с собой цветение и прохладу.
   "У меня вроде нарыв на пятке, - рассеянно подумал Федька, - бежать
трудно будет".
   Жора из траншеи не вылезал. Курил он неторопливо, пуская синие колечки.
Федька рвал цигарку тяжелыми затяжками, покашливая.
   - Ну, я пошел, - сказал он, затянувшись напоследок. - С пламенным
приветом!
   - Дурак! -убежденно заметил Жора и вылез из траншеи. - Вместе ведь
пойдем.
   - Нельзя, Жорик, - ответил Федька и вздохнул. - Мне, думаешь, одному
охота?
   Федька посмотрел на Жору, улыбнулся ему и прихватив с земли круг
бикфордова шнура, побежал к сопке, туда, где в камнях лежала взрывчатка.
Жора, низко согнувшись, побежал следом за ним. Федька услышал шаги,
обернулся и, выхватив из-за ремня красный флажок, поднял его над головой.
Этот мандат у взрывников открывает любые двери так же легко, как и
закрывает их. Красный флажок над головой - все обязаны лежать в укрытии.
   И Жора остановился: он не мог не подчиниться приказу.
   Федька бросился вперед, больше не оборачиваясь. Бычья сопка вырастала
на глазах, она неудержимо приближалась к нему, она наваливалась на него,
молчаливая, настороженная, готовая каждую минуту взорваться, раскидав
вокруг огромные глыбы.
   Федька бежал, мягко ступая на носки, чтобы не тревожить землю, в
которой лежала взрывчатка. При каждом его шаге потрескивали скользкие,
ломкие сосновые иглы.
   Это потрескивание Федьке каждый раз слышалось грохотом. Таким же
сильным, как и удары сердца. Около сопки, там, где начались камни, Федька
остановился на секунду, страшась обернуться: позади была жизнь, а впереди
лежала взрывчатка, которая прорубает дороги, усмиряет реки, дает руду и
убивает людей.
   Капли пота катились по лбу и щипали глаза. Подошвы сапог скользили по
камням, и Федька каждый раз замирал, весь сжимался, но лез все выше и выше.
   "Нет, нет! - думал он. - Ничего не может быть. Жорка, тайга, птицы,
солнце, пыль на земле - все это вокруг меня! Нет, нет! Все будет хорошо!"
   Лучи солнца стали холодными, по спине ползли мурашки, затылок был в
испарине. В тайге по-прежнему пели птицы.
   Федька все ж таки поскользнулся. Упал. До взрывчатки оставалось всего
несколько метров. Федька побоялся встать. На какую-то долю минуты ему
захотелось подняться и побежать прочь, в траншею, к Жорке. Он вытер со лба
пот и пополз, завороженно глядя на камни, за которыми начиналась
маленькая, совсем неглубокая штольня.
   Федька подполз к камням, прижался всем телом к сухим, желтым травинкам,
замер на секунду, а потом рывком поднялся. Заглянул в штольню и сразу же
опустился на корточки. Потом лег на спину и судорожно, со всхлипыванием
рассмеялся. Шнур выскочил из детонатора и сгорел, не дойдя до него
примерно сантиметр.
   Солнце нещадно жгло шею. Надрывались цикады, вспарывая своим криком
томительную тишину полдня. Федька обернулся, и лицо его сморщилось в
растерянной улыбке:
   позади, метрах в десяти от него, стоял Жора Серегин.
   - Что? - спросил Жора.
   - Все в порядке, шнур выскочил, - хрипло ответил Федька.
   - Пошли обратно?
   - Погоди. Давай отдышусь малость.
   - Закурим?
   - Не хочу. Во рту пересохло.
   Серегин сел на камни и сказал:
   - Ну и натерпелся я страху!
   Федька вздохнул и ответил:
   - А я - ничего. Профессия, понимаешь, такая...


   ПТЭ


   Люди бросали в воздух шапки. По рельсам, довольно отфыркиваясь, шел
паровоз "ФД"
   с одним прицепным классным вагоном. Это был первый перед смычкой
пробный рейс по участку трассы, построенному бригадами прораба. Этот
участок, так же как и поселок, и дорога к руднику, и кинотеатр "Космос", и
детсад на двадцать граждан, был построен в рекордные сроки Жорой
Серегиным, Лехой с Киева, Федькой Взрывом, Пашкой и остальными ребятами -
неисправимыми романтиками, таежниками и землепроходцами.
   Воздух был синий и ласковый. Но люди не видели ни зеленой реки, ни
пихт, облитых солнцем, ни ручьев, которые пенились белыми гривами на
перекатах. Сейчас люди видели только один паровоз, который осторожно
подминал под себя рельсы, и не было для них ничего радостней этой картины.
   Вел паровоз отец ветерана стройки, экскаваторщика Антона Силина. Того
самого Силина, который зимой разгадал топь около Синего лога и заставил
прораба заново пересчитывать генплан и делать непредусмотренный крюк в
сорок метров.
   Помощником машиниста стоял комсомольский секретарь депо Иван Брежко, а
кочегаром - Юрка Софьин, тоже комсомолец. Такой состав бригады был
подобран с умыслом, чтобы лишний раз отдать дань уважения комсомолу -
сердцу и запевале строительства. Установленный Пашкой на сосне репродуктор
дрожал от натуги.
   Гремела музыка. Почти все время звучала "Молодая гвардия".
   По плану, предусмотренному постройкомом, экскаваторщик Антон Силин
должен был подъехать к полотну, подсыпать на насыпь несколько ковшей
грунта, а потом, подняв кран, как светофор, открыть путь паровозу, из
окошка которого выглядывал машинист Сергей Иванович Силин - усатый старик,
совершавший сегодня первый рейс по новой трассе и последний - в жизни.
Машинист уходил на пенсию: начинало пошаливать сердце.
   От прелой травы, укрывавшей землю, поднимался пар. В небе метались
ласточки.
   Ручьи пенились на перекатах белыми гривами.
   Несчастье случилось в половине первого. Силин насыпал четыре ковша
грунта, но в тот момент, когда он поднял последний, пятый ковш, заело
кран. Силин выскочил из кабины и, покраснев от досады, побежал смотреть, в
чем дело. И в эту минуту кран сработал, ухнул вниз, зацепив ковшом
экскаваторщика. К Силину, лежавшему на траве, которая начинала краснеть от
крови, протиснулся доктор Зия Куниятов.
   - Если через час его доставить ко мне в больницу, он будет жить.
   Антона Силина подняли и понесли к паровозу. Старик Силин, увидав
окровавленное тело сына, стал белый как снег.
   - Ты чего, Антон? - робко спросил он.
   Сын молчал.
   - Да что ты, Антоша?
   Антон открыл глаза, взглянул на отца и снова зажмурился.
   И в ту же секунду Силин-отец почувствовал, как в сердце вошла боль. Она
растеклась по груди несносным жаром, и Силин тяжело грохнулся, подломив
под свое грузное тело правую руку.
   У доктора Зии затряслись губы. Он пощупал холодную руку старика,
приложился ухом к груди и сказал:
   - Это инфаркт.
   Все посмотрели на помощника машиниста Ивана Брежко. Тот старательно
вытирал концами руки, измазанные в масле. Никто не произносил ни слова.
Никто не имел права ничего говорить, потому что на транспорте существует
устав. ПТЭ. Правила технической эксплуатации. Это очень мудрые правила.
Один из пунктов гласит, что паровозом может управлять только машинист.
Помощник обязан подбрасывать уголь в топку, следить за приборами и
выполнять все приказания машиниста. Виновные в нарушении правил несут
суровое наказание.
   Комсомольский секретарь Иван Брежко перестал вытирать пальцы, бросил
промасленные концы на землю и сказал кочегару:
   - Пойдем, Юрок.
   Люди ни о чем не спрашивали. Все поняли, что комсомольский секретарь
пошел на нарушение ПТЭ.
   Иван Брежко работал с Силиным всего двадцать дней. Он вообще-то всего
двадцать дней, как стал помощником машиниста. Все эти двадцать дней Иван
наблюдал за тем, как старик Силин передвигал реверс, устанавливал засечку,
открывал регулятор. Но никогда Иван не думал, что сделать эти три движения
так страшно, так мучительно страшно. Даже на велосипед впервые страшно
садиться. Иван почему-то вспомнил, как лет десять тому назад к нему в
пионерлагерь приехал отец. Иван тогда не умел ездить на велосипеде, и
ребята дразнили его за это "Небесным тихоходом".
   Отец спросил:
   - Хочешь, научу в один присест?
   - Хочу, - ответил Иван.
   - Ну, пошли, - сказал отец.
   - Пошли, - согласился сын.
   Они взяли у пионервожатой велосипед. Иван взобрался в седло и попросил:
   - Только крепче держи, папка.
   - Ладно.
   - А то упаду.
   - Не упадешь, - ответил отец и крикнул: - Жми! Иван нажал на педали и
завалился на бок. Отец поддержал его. Иван нажал на педали еще сильней и
поехал.
   - Ох, здорово! - воскликнул он. - Пап, смотри, как здорово!
   Отец молчал. Иван обернулся и не увидел отца. Он растерянно завертел
рулем и упал. Поднялся, развернул велосипед, сел в седло и поехал обратно.
Отец сидел, закинув ногу на ногу, и посмеивался.
   "Сейчас мне нельзя падать, - подумал Иван, прежде чем подойти к
реверсу, - прост