лись потом из рухнувших штор, пока не уселись снова за  стол,
смеясь и утирая мокрые лица.
     "Ну, что, -  сказал, отдуваясь, Машка, -  что  ты мне все  хотел  такое
страшное сообщить, да не решался? Не бойсь, говори, переживу как-нибудь".
     "Погоди", - ответил Малина, все еще смеясь. Стащил через голову влажную
футболку и ушел в комнату.
     Вернулся  он не скоро. А когда вернулся, на нем уже были: выгоревшая на
солнце   брезентовая   куртка   -   память   о  студенческих   стройотрядах,
латаные-перелатаные  джинсы и гитара, висевшая на плече стволом вниз. В руке
он держал небольшой дорожный кейс.
     "Дело в том, что... - Он взглянул на часы. - Через час мы должны быть в
условленном месте на окраине  города,  где нас будут ждать мои друзья. А еще
через  некоторое время мы уже будем ехать  в одну солнечную республику,  где
нас,  правда,  не  ждут,  но  примут  хорошо...  Сегодняшнее  торжество было
организовано мной для Тани - мы теперь с  ней не скоро увидимся... Итак,  ты
едешь? Я жду".
     Малина достал из холодильника еще одну  - последнюю -  бутылку коньяка,
положил ее за пазуху.
     "Это пригодится в дороге, - пояснил он. - Итак?.."
     Следующим  движением Малина  нажал  на  кнопку  оттайки и,  нагнувшись,
вытащил откуда-то снизу большой черный пистолет.
     "Да, - грустно сказал Машка, - я знал, что ты генерал ордена иезуитов".
     "А я  знал, что ты ничего не знаешь, - сатирически отвечал Малина. - Но
сейчас не время шутить. Шутки кончились. Тебе опасно здесь оставаться".
     "Я не поеду".
     Малина  помедлил, подсел к столу  и разлил  остатки  из бутылки. Достал
сигарету, прикурил.
     "Возможно, ты  прав,  - задумчиво произнес он. - Возможно, так ты легче
отделаешься.  Но  мой  тебе  совет:  уезжай из  Москвы на  время, и  лучше в
какую-нибудь  дикую глушь, в  какой-нибудь  Петропавловск-на-Клязьме. Вполне
вероятно, что в этом случае тебя вообще не станут трогать".
     "Но ты  так  ничего  и  не объяснил.  Кому  и  в чем  перешел я дорогу,
хотелось бы мне знать?"
     Малина потушил  сигарету, залпом  выпил  коньяк, встал.  Взгляд его был
холоден и далек.
     "Видишь ли, Машка, это только в старых романах принято все объяснять. В
жизни  все гораздо  сложнее. Но кое-что я тебе  скажу.  Во-первых, не ходи к
своему приятелю из  театра  на  Юго-Западной  -  из  его  окружения  исходят
сигналы. Во-вторых,  знай,  что  твоя  переписка  смотрится -  хотя,  это, в
принципе,  в порядке вещей...  И  в-третьих, постарайся, пожалуйста,  впредь
никогда и нигде не упоминать, кого ты иногда мог видеть со мною... Да, и вот
что еще..."
     Он открыл кейс и достал оттуда небольшое портмоне.
     "Здесь,  - сказал  он,  кладя  портмоне  на стол,  -  фотография. После
Сережкиной смерти я отдал ее размножить. Ибрагиму я так и не успел  передать
его экземпляр, а тебе - вот, держи.  И смотри, не потеряй,  это единственное
фото, где мы снялись все вместе, вчетвером: ты, я, Сергей и Ибрагим. Если не
забыл, это  было в 10-м классе, перед выпускным вечером,  когда мы ходили на
сопку. Другого случая, видишь ли, так и не нашли.  Более того, никто,  кроме
меня, этого снимка даже не сохранил..."
     "Я его лишился, - печально  поправил Машка. - Со всем своим имуществом.
Ты знаешь, при каких обстоятельствах".
     "Да, я знаю. Я  знаю, что ты не можешь быть хозяином ничего. И еще  там
деньги. На дорогу и на первое время".
     Машка протестующе вскинул  руки, но  Малина  обнял  его  и потрепал  по
плечу.
     "Будет, будет", - успокоил он его, точно ребенка.
     Машка засмеялся.
     Давно уже стихли в подъезде шаги  Малины,  уехал  лифт. Дождь кончился.
Ночь накрыла страну  бездонной пропастью -  не  разглядеть  ни черта. Где-то
вдалеке,  за окном,  звякала  одинокая гитара.  Хмель  прошел  и  подступила
головная боль. Время стучало в висках.
     Машка  сидел  за столом  без движения,  обхватив  руками голову. Гитара
смолкла. Как тихо! В жизни не бывает такой тишины, разве что во сне... Машка
взял оставленный Малиной кошель  и  вынул оттуда  небольшую  (6х9) глянцевую
фотографию. Где-то в подъезде вздохнула дверь.
     Лица,  бессмертно  юные, опрокинутые  в летящее мгновение,  смотрели на
него чистыми, прекрасными глазами.

        ТАНГО КАТАСТРОФЫ

     Время продолжалось обычным скучным чаем  с бледною пирожною  риторикой,
паузами, в которых сосредоточенно был занят настенный часовой механизм своей
пустынною  капелью, и наконец-то облегченно завершилось натюрмортом из вялых
бутербродных  подбородков  разбитого  поколения.  Портрет  тут  же  забылся,
впрочем, и сумрачно  отразил с постамента траурно прикрытого створками трюмо
заключительные кадры дня, в которых Машка отпирал входную дверь и  направлял
наружу нижние части тел приезжих на поминки гостей. Затем в квартире погасла
часть ламп, и  дверь  ближайшей  комнаты  пустила в  прихожую  тонкую полосу
электрического заката.
     Машка  остался  стоять у  окна,  чертил  пальцем  виньетки  к  уличному
ландшафту, обрамленному хрустальной снежной пеной внезапно наступившей зимы,
вздыхал, сопел, кашлял и думал о себе в третьем лице.
     "Он  остался  один со  своей  человеческой болью,  -  жалостно, шепотом
сообщил  он  сам  себе. - Поколение кончилось. С  поколеньем случился  закон
природы".
     "Так думал молодой герой, - сказал  он, немного погодя, вслух,  далее и
как бы равнодушно, - накрывши  шляпою покрой вместилища сих дум печальных...
И с тем физически отчалил".
     Машка заплакал.  Все  еще плача,  он достал из-под сердца  револьвер  и
нацелил его дулом прямо в лоб. Выстрел прогремел как  бонч-бруевич. Лохматым
дребезгом  он  ощутить  успел  прикосновенье смерти, разворотившей лоб. Лоб.
Солоп. Просьба закрывать за собой гроб.
     Меж тем, часы на  кухне  пробили час. Последний автобус прошелестел под
окном. Вспыхнувшая в  свете  фар  перламутровою  вязью бензиновая  лужа была
раздавлена  у перекрестка резиновой печатью колес,  вздохнули тормоза,  и из
растворившегося проема вынесло на тротуар одинокую человеческую субстанцию.
     "Вот  - человек..."  -  Голос,  раздавшийся  негромко,  заставил  Машку
вздрогнуть.  - Одинокий пехотинец. Куда он  идет, и зачем он  идет, и  зачем
вообще он явился в этот пустынный мир?"
     "Алик!" - выговорил Машка, и возглас его дрогнул.
     "Алик, - повторил  он  вновь,  растроганно  вглядываясь  в триумфальную
ветвь Шининого бакенбарда. - Ужели?"
     "Алик... Ты  согласись,  Алик... -  проговорил он  затем, несколько уже
смущаясь Шининой безответностью. - Ты согласись...  вот, все-таки мы с тобой
симметричные люди, а?"
     "Вестимо,  -  рассудительно отвечал Шина. - Ведь в природе  нет  ничего
симметричного, кроме людей и  животных. Может, - заметил он, снижая голос до
скобок и подмигнув,  -  оттого и склонен человек созидать симметрию, ибо сам
он - суть  гомункулус? Все искусственное тяготеет к симметрии, ибо симметрия
экономна и эстетична".
     Свист, раздавшийся на улице,  заставил их обратиться к окну. Человек на
остановке, проделывая туловом нетерпеливые движения, свистел  в  два пальца.
Голова его была обращена куда-то вверх.
     "В сущности, - заговорил Машка, - люди никогда не знают, чего им нужно.
И лишь тогда, когда с ними что-то случится  -  лишь тогда они могут сказать,
нужно им это, или же нет..."
     "И  вообще,  -  в  тон  ему  поддакнул  Шина,  -  мудрость  приходит  с
маразмом..."
     "Наступит время, - удовлетворенно  кивнув,  продолжал  Машка,  -  когда
жизнь его станет клониться  к закату, начнет смеркаться,  и  плесень  седины
покроет  его голову, и вот  однажды  в  страшную,  удушливую ночь он, бедный
пехотинец, придет, в итоге, к осознанию того,  что  вся его минувшая судьба,
равно  как и вообще история людского рода, достойна  называться перманентною
халявой... Но сколько раз еще до того..."
     "Тысячу раз!"
     "Да, тысячу раз, переливая из  имманентного в трансцендентное, в разных
позах, состояниях и  даже в положении, тряся животом  и размазывая  по щекам
пьяные слезы, он будет говорить: "Жизнь - это великая вещь!"..."
     "И клочья пены пивной будут течь по ботфортам!"
     "...Забывая о том, что даже в самые безоблачные дни одно  напоминание о
смерти гасило самые маршеобразные порывы  и заставляло его жалеть о том, что
он родился на свет..."
     Где-то хлопнула дверь. Кто-то  вприпрыжку спускался  по лестнице. Замер
было, но вновь ожил, застучал звук шагов, дробными камушками скатился  он по
ступеням и отмерил минимальные шаги в темноту.
     "Жизнь человечья отмеряется  годами,  - промолвил Машка, -  а  смерть -
всего  только  мгновенье.  Секунда  жизни  нашей  -  суть  поперечный   срез
перевернутой пирамиды, вершина которой -  начало.  И  вот  -  ХОП! -  и одно
мгновенье перевешивает всю твою огромную судьбу..."
     "Какой удар, какая паника в  душе захватчика, - заскулил Шина, - и  как
это нелепо и смешно, и как идет вразрез с политикой устрашения природы..."
     Некоторое время они с приятностью наблюдали друг друга. Затем в руках у
Шины невесть откуда появились два бокала с шампанским.
     "Выпьем?" - предложил он, вручая Машке один бокал.
     "С  моим изнеженным желудком, - печально, как бы  по  инерции прошамкал
Машка, - я могу пить разве что дорогие сорта одеколона..."
     "Жениться бы тебе, Маша", - задумчиво проговорил Шина.
     "За что ты меня так ненавидишь?"
     Шина засмеялся.
     "А  я  вот, -  вздохнул  Машка,  - я  никогда  не издеваюсь  над своими
героями. Я  их  всех  очень  люблю,  хотя люди они,  разумеется,  совершенно
выдуманные...  И  вообще,  я  считаю, что ни  один  человек  не  заслуживает
людского  суда, ибо всякий рожден  на свет,  а значит изначально осужден  на
страдания и смерть".
     "Это  ты верно подметил,  -  усмехнулся Шина. - Я даже, признаться,  не
ожидал от тебя такой мудрости".
     "В этом  мире  нет виноватых. Мы все  хотели быть просто  любимы", -  с
грустной улыбкой заключил Машка.
     "Итак,  -  сообщил  он,  чокаясь  с Шиной, -  на  протяжении нескольких
десятков страниц человечество  похудело на  несколько единиц физических лиц.
Исход  не  вызывает  сомнений. Единственная в жизни человеческой обязанность
предстоит нам всем столь скоро, что ни на что иное нет уже сил..."
     Машка взглянул на часы. Фосфорецирующее время завершало свой  замкнутый
круг, спотыкаясь и приседая на каждом  шагу. Утро было настолько ранним, что
рождало чувство собственной неполноценности. Впрочем, кажется, никто не спал
кругом. Гром ворочался  вдали.  Ветер облака грузил. Ехал  где-то по  дороге
Малина в этот час и  пил  коньяк  со скоростью 120 км/час.  И  даже кто-то у
соседей за стеной прилежно тюкал на фоно:
     Танго катастрофы (Grazioso)
     "Пойдем,  -  сказал  Машка. -  Я обещал показать  тебе  одну свою вещь.
Правда, люди у  меня весьма специальные,  и вообще-то, как  водится в родной
литературе, надобно  б  сначала  объяснить тебе,  кто  эти люди,  откуда они
текут, как текут и зачем текут, и какие тут и там социальные предпосылки. Но
я этого делать не стану. Не потому, что лень, а..."
     "А просто тебе не нравится это делать", - подмигнул Шина.
     "Правильно, - согласился Машка. - Я все больше убеждаюсь  в том, что мы
с тобой действительно синхронные люди... А что касается моей  вещи в  целом,
то  упреждаю  наперед, что, принципе, я  считаю неприличными вопросы типа "А
что  вы  хотели сказать  своим произведением?" По-моему,  задавать  подобный
вопрос - это  все равно, что спрашивать у человека, с какой целью он овладел
любимой женщиной... Впрочем, ты и так все поймешь..."

     ***

     День.  Солнце  чуть ли  не  шкворчит,  как  яичница, в  редких  белесых
облаках,  жар струится  над  вялой, целлофановой гладью реки,  и в  стеклах,
частью битых, с острым, кавказским профилем блистающих осколков, торчащих из
старой рамы некоей темной породы,  с проступающими черными венами  древесных
летоисчислений, или же  целых  -  тусклых, матовых от множественных  пятен и
царапин, едва уж различимых в сплошном узорном крошеве,  - так же плавится и
истекает  зноем   солнечная  патока...  Ветер  суетный,   с  холодной  мятою
прикосновений,  здесь - невозможность, как невозможность звуков,  все  равно
каких - полощущих  жестяными раскатами ли грома, стука ли дамских копыт, иль
шепота ли, шелестящего листвою шелковой...
     Ночь. Весна, налетевшая пронзительной бессонной зыбью. Луна, трепещущая
в облаках серебряною  тенью. Звезды,  звенящие в гулкой вязи  задохнувшегося
неба. Мы, идущие  в юность нашу сквозь бред ночных  телодвижений, в небесной
пропасти на облаке верхом летящие в неистовую  ночь... Мы, верящие  в святые
слова о том,  что все,  что нужно  в этой жизни, - это  любовь. Мы  не знали
тогда, что обреченность любви  естественна и даже  имманентна.  Что холодный
лунный  свет   призрачных   воспоминаний  покроет  далекий,  сказочный  край
полусна-полуяви, все пройдет, и с изумленьем ты увидишь вдруг себя: как дико
и пустынно ты стоишь посреди Земли, и где былые друзья твои? Лишь тени их на
солнечном холме смотрят на тебя из прошлого...
     Время порою  напоминает мне  лицо сильно  близорукого человека - та  же
размытость выражения, как в  странном преломлении неровного оконного стекла.
Смерть,  разбивающая  это стекло, осколки мира  твоего, летящие  на землю...
Магритт.
     Однажды мы упали в этот мир, как в облако, летящее в неистовую ночь. Но
облако  растаяло, и мы  упали  на землю, и сколько бы ни было у нас пробоин,
нам пришлось их все пересчитать.

     1988-89 гг.



     Автор: Семенов Александр Аркадьевич.
     г.Якутск, ул.Ярославского, 32-60.
     Окончил Литературный институт в 1993 г. (семинар прозы Р.Киреева).
     Автор  двух  книг  повестей, изданных Якутским  издательством  "Бичик",
журнальных и газетных публикаций.
     Род. в 1961 г.

     E-Mail: skar@saha.ru




        Александр Семенов. Клипы

---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Семенов
 Email: skar@saha.ru
 Date: 5 Aug 1999
 Сб. "Манифестация вещей", г.Якутск, изд."Бичик", 1994, ISBN 5-7696-0459-X
---------------------------------------------------------------

     повесть


        ПАРОВОЗ СТЕФФЕНСОНА

     Представьте  себе  вечер в виде  полной  склянки чернил,  когда темнота
вокруг  кажется осязаемой настолько, что думается, будто конец ей невозможен
только  потому, что  и глаза твои замазаны темнотой.  Чем занимаются люди  в
подобный вечер? Да и чем вообще можно заняться в этой чернильной тьме, когда
руки твои  натыкаются то на  шершавые стволы деревьев, то на мягкую  девичью
фигурку, пахнущую притирками и  дубленой  овчиной, а то  вдруг обжигаются  о
фигуру   из  трех  пальцев,  в   чьей  сатирической  постановке  чувствуется
явственное  присутствие  их  обладателя,  с   челюстью   и  с  плечами?   И,
потрясенный, ты бежишь в гулких коридорах фантазий, насыщенных, точно  сидр,
шумными  пузырьками яблочных  испарений, с  болью  в ступнях  и  со  смятыми
простынями...
     Айка на свадьбе.  А  свадьба  --  в ресторане. Подруженька,  Наташенька
замуж  выходит! Пыжится жених, Ваня Раппопорт,  борода  в шампанском. Цветы,
тосты, то-се, в общем -- веселье! И-эх!.. Ребята наши играют: Сережка, Миха,
вместо Гуда  играет приятель Сережкин, может знаете, ну, тот самый парнишка,
барабанщик, который еще песенку такую написал: "Вопреки людским моралям буду
спать  я  под роялем,  перестану  мыться в  бане и  стирать носки...",  ну и
клавишник новый с ними, Кудрявцев... Горько! Горько!.. Общий смех -- невеста
смущается, отклонилась, Ваня за шею  ее обнял  неловко так, тычется мордой в
ухо. У шафера женихова -- оскал лошадиный, ржет от души, на фотографии потом
смешно получилось...
     Что  еще?  Девочки   у  "Сайгона"   принимают  картинные  позы,   водят
сигаретинами туда-сюда. Негры с гитарой -- струны трещат в сильных  пальцах.
Хлопают  двери.  Суровая бабушка с  двумя болонками  на  поводках, одетыми в
зеленые "жилеты" с ручками от школьных ранцев на спине.
     Голос в  трубке.  "Проспект... хи-хи...  Гагарина. Жду".  Занятые люди,
вроде Леши Вишни, устраивают в такие вечера  приемные часы. Дают, знаете ли,
интервью.
     Студия  "Яншива  Шела".  Два  магнитофона, пульт,  пианино без  крышки.
Ленты, пластинки. При интервью  присутствуют 2 (два) свидетеля. Первый часто
давится смехом, кидает  в  хозяина коробком спичек etc. --  короче, занимает
активную  позицию.  Второй  молчит, но создает  как  бы музыкальный  фон  --
наигрывает на неизвестном в природе инструменте, который называется "ВИШНЯ"*
.
     _____________________
     * "ВИШНЯ" -- надпись на гитаре Леши.
     _____________________
     Тут  же  --  редакция журнала "ЧЕЛЮСТИ". Благородный дон  Дрынч "Синьор
Дуремар"  Сморчевский. Ибрагим  Мамаев  --  друзья  зовут его  Мамаем, пишет
статьи под всякими псевдонимами: "Мамай", "Дядя Сам", "Узколобенков", или же
-- "Обладатель  Волосатого  Пистолета";  бабушка его  -- бывшая  театральная
актриса,  и  сам  он  --  высок,  красив  как  татарин,  и  говорит  пылким,
драматическим  голосом,  артистически  вращая глазами. И наконец, "Вощик" --
Вовчонка Вощенко -- маленький, насупленный, похожий на угловатого подростка.
     Леша Вишня -- гигант-младенец с круглым, добродушным лицом, вытаскивает
из  какого-то  чулана  (очевидно,  голосовой  камеры)  стойку   с   висячим,
мудообразным  микрофоном, залезает  на вертящуюся табуретку и делает ручкой,
показывая, что готов отвечать на вопросы.
     На  первый Дрынчев вопрос --  откуда  он такой появился, Леша тоненьким
голосом несколько обиженно отвечает:
     "Из Ленинграда".
     "Леша!  Леша! --  вмешивается недовольный  таким  ходом  дела  Мамай  и
потрясенно восклицает: --  Леша, ты погляди на Вощенко! Нет,  ты погляди  на
Вощенко! Он голодает!"
     Вовчонка недоуменно косится  на своего темпераментного друга, Леша тоже
отчасти  смущен,  но  идет  вразвалочку  на кухню и приносит  чего-то там --
зелень  какую-то, колбасу "Любительскую",  Мамай достает  портвейн,  и далее
интервью проходит в совсем уже домашней атмосфере.
     8 декабря 1986 года,  в восьмом часу утра, дед Горюн  вышел из подъезда
дома  No  2,  что  в  переулке  им.Джамбула,  и,  испуская страстные  стоны,
отправился  на суточное сторожевое дежурство. Был он хром, толст и глядел на
свет единственным желтым глазом -- другой был завернут в парафиновое  бельмо
и дремал. При  ходьбе дед  Горюн то  и  дело  производил  всяческие  громкие
эффекты,  как  то:  кряхтел   натужно,  мычал,  стонал,  смачно  подбирал  с
подбородка  слюни и сморкался с саксофонным  звуком. Первое  время, когда он
здесь  поселился, им даже пугали детей... У станции метро  "Пушкинская" двое
молодых людей -- один бритый наголо и щетина черная вместо рожицы, армянской
наружности, а второй -- длинный такой, сутулый, в шапке лохматой, Трубой его
называл тот, первый  ("Может, на трубе играет?"  --  подумал еще  Горюн), --
попросили у  деда закурить. Горюн засуетился, вытащил пачку "Севера"... Взял
Труба у  деда пачку, в  карман сунул и  пошел.  Чуть не заплакал  старик  от
обиды. "Эх... лимита проклятые... житья от вас йок... -- шептал он, стоя уже
на эскалаторе. -- Таким ли я был в молодости! Йок!"...
     В  полночь с 8  на 9 декабря на Балтийский вокзал со стороны Петергофа,
по железнодорожному пути,  со скоростью около  20  км/час, подкатил странный
состав --  машина неизвестной конструкции, очень  похожая на паровоз системы
Стеффенсона,  каким  он  нарисован  в  Большой  Советской  энциклопедии,  но
совершенно  новая  и  с  тележкой-прицепом,  на  которой сидела  юная  особа
женского пола утомленного вида.
     Состав  подкатил  к  платформе, выдохнул последнюю порцию дыма и заглох
навсегда.  Толпа пассажиров, собравшаяся у  паровоза, забыв о своих поездах,
молча  смотрела на  девушку, которая