о  том,  что  сегодня  говорили  на  кафедре  после  посещения
антикварного мебельного магазина;  и  все  это стало сейчас так невыразимо
горько Вере,  что  она,  накинув пальто,  выбежала на  улицу,  чтобы найти
Воронцова,  но никого на улице не было.  Шел дождь -  теплый,  весенний, и
пахло промозглой сыростью.


     На  Арбате,  возле  ярко  освещенного кафе,  Воронцов остановился.  В
запотевших,  слезливых окнах метались тени лакеев. Слышно было, как кто-то
из посетителей затягивал старинную казацкую песню, но, видимо, "певец" был
безголосым,   потому  что  он  немилосердно  фальшивил,   замолкал,  чтобы
вскорости начать сызнова.
     Воронцов толкнул дверь  ногой и  вошел в  кафе.  Пахло жареным мясом,
луком   и   пивом   из   свежеоткупоренных  бочек.   Возле   металлической
гофрированной печки было два места за маленьким столиком. Воронцов спросил
старика, сосавшего пиво из длинного стакана:
     - Вы позволите?
     - Позволю, - буркнул тот, - я все готов позволить.
     Воронцов притулился к печке спиной,  закурил.  Он чувствовал, как его
знобило,  но  думал,  что это нервное.  Если простуда -  он  должен был бы
простудиться там,  на границе,  когда попал в яму с водой,  а потом спал в
мокром стоге, но нет - он чувствовал себя все эти дни хорошо, до встречи с
Верой.
     "Это из-за нее,  -  подумал он,  -  просто я переволновался, оттого и
знобит. Ничего, сейчас выпью и отойду".
     Он долго ждал полового, а потом окликнул пробегавшего мимо человека:
     - Пст!
     Тот остановился, словно взнузданный, и ответил:
     - Я вам не "пст", а гражданин официант!
     Воронцов смешался.
     - Простите,  друг мой...  -  нашелся он внезапно.  -  Пошутить нельзя
по-старорежимному?
     - В другой раз,  -  примирительно и удовлетворенно,  с какой-то долей
покровительства,   заговорил  лакей,   вытирая   вонючей  тряпкой  столик,
стряхивая при  этом  крошки  на  колени Воронцову,  -  в  другой раз  надо
осмотрительней... Я-то отходчивый, а иной сразу за фалду и в милицию. Чего
изволите?
     "Все-таки "чего изволю",  -  отметил Воронцов и захолодел от гнева, -
значит, еще не все потеряно, если "чего изволите"..."
     - Водки, стакан пива и кусок мяса, - попросил он.
     - Мясо с лучком будем делать?
     - С лучком.
     - Поджарить или с кровушкой?
     - С кровушкой.
     - А из закусочек?
     - Что у вас есть?
     - Ветчина  есть,   окорок  давеча  подвезли  с   Угодского  Завода...
Рассыпчатую картошечку можно предложить с селедочкой...
     - Картошечку дайте. Без селедочки.
     Лакей присел, словно в книксене, и резво потрусил на кухню.
     Старик, что был рядом, хмыкнул, передразнив:
     - С кровушкой, селедочку, ветчиночка...
     Воронцов ничего не ответил, только осторожно, чуть заметно улыбнулся:
он  понял,  что  здесь  сейчас ему  надо  заново изучать "правила хорошего
совдепского тона". Погибнуть на мелочи ему не хотелось - он не имел на это
права; игра, которую он задумал, предполагала жизнь, но не смерть.
     - Издалека? - продолжал старик.
     - Издалека.
     - Как там? Тоже полегчало?
     - Да... в известной мере...
     - Что понимать под "известной мерой"?
     Воронцов озлился:  "Приказал бы  я  тебя  вышвырнуть прочь  в  мои-то
времена,  когда  мы  Россию  бранили  и  жаждали британского демократизма.
Добранились -  сиди и отвечай,  Виктор Витальевич.  Все мы бранили, только
Вера  никогда  ничего  не  говорила -  умней  всех  нас  она,  потому  что
женщина..."
     - Хлеба вдоволь? - не унимался старик. - Молоко появилось?
     - Есть хлеб, - сухо ответил Воронцов. - Простите, но я очень устал.
     - Усталым нечего делать в питейных заведениях - дома надо лежать.
     Воронцов не выдержал:
     - Тем  не  менее позвольте мне посидеть молча:  я  плохой собеседник,
когда устаю.
     - С чего вам уставать, сударь, - руки-то у вас служивые, чистые. Ваша
усталость как раз и требует беседы.  Тот, кто молотом машет в кузне, тот к
печке тащится,  чтобы спать...  А вы сейчас,  прошу извинить, не о постели
думаете, а о бабе в оной... И причем не о своей, но о чужой, что помоложе.
     - Я велю сейчас вывести вас отсюда.
     Старик беззубо,  тихо рассмеялся.  Облизнув острым,  синеньким языком
толстые губы,  спрятанные под  пегими  усами  и  бороденкой,  он  погрозил
пальцем Воронцову и шепнул:
     - Ни-ни, барин! Ни-ни...
     Воронцов  испытал  какую-то  безразличную,  далекую  усталость.  "Это
судьба, - подумал он. - Мне в детстве такие старики снились перед единицей
в гимназии".
     - Ну, барин. Ну, еще что?
     - Это хорошо, что вы не стали ерепениться. Меня-то не помните?
     - Не помню.
     Лакей  принес Воронцову водку в  графинчике,  пива  и  кусок шипучего
мяса, обложенного мелкими желтыми картофелинами.
     "Рассыпчатая картошечка, - снова безразлично подумал Воронцов, - врут
в глаза и не боятся..."
     - А я вас помню, - понизив голос, сказал старик. - Нет, по фамилии не
помню;  по  лику  помню:  я  швейцаром был  в  Английском клубе.  Вы  туда
приезжали...   И  с  Немировичем  приезжали,  с  народным  артистом,  и  с
покойником Мамонтовым...
     "И  это  в  первый же  день,  -  отметил Воронцов,  разрезая мясо.  -
Никандров высмеял бы меня за такой сюжет".
     - Обознаться не могли?
     - Не мог... Водочкой угостите?
     - Наливайте.
     Старик шумно выпил пиво с водкой и спросил - теперь уже не юродствуя,
а деловито, оценивающе:
     - Девочка не нужна?  Хорошие есть девочки -  с комнатками,  в частных
домах,  так что лишних людей не будет,  да и запоры хороши, если, не ровен
час, проверка.
     - Значит, в ливрее стояли? В услужении у кровопийц?
     - Проверяете вы меня ловко... В ливрее ж разве кто стоял в Английском
клубе? В сюртуках, только в сюртуках...
     - А что ж милицию не зовешь? Награду за меня уплатят...
     - У  нас за это наград не платят...  Третье отделение платило,  а тут
лишь грамоту на глянце... Значит - не обознался я... У меня глаз цепкий...
Вы-то нас никого не помнили, а мы вас всех до одного - как во сне видим...
     - Гражданин официант,  - попросил Воронцов пробегавшего мимо лакея, -
еще два графинчика.
     - И пива, - подсказал сосед.
     - А вам? - спросил лакей. - Пивка повторим?
     - Нет. Мне не повторяйте.
     "Может,  заснет,  -  тоскливо подумал Воронцов. - Налить бы побольше,
чтобы уснул. Тогда и уйти. Ведь начнет в спину кричать, животное..."
     Но старик не уснул. Он поднялся первым и предложил:
     - Пошли,  мил человек.  Я всю жизнь бездомным прожил -  бездомного за
версту вижу. Москва нынче бездомных не любит и примечает быстро. Пошли.


     Он  привел Воронцова в  маленький домик на  Плющихе,  прилепившийся к
крутому склону горы, спускавшейся к Москве-реке; было в этом домике темно,
дверь отворила подслеповатая старуха и  сразу же  ушла за  тонкую фанерную
дверь и там - Воронцов слышал это отчетливо - пробормотала:
     - Эх-эхе-хе, тяжелы грехи наши тяжкие...
     Старик открыл дальнюю -  в  углу  -  дверь  и  подтолкнул Воронцова в
спину:
     - Я тут, рядышком. Что надо - кликните, я мигом.
     Девушка спала на узенькой софе,  укрывшись пледом.  Воронцов стоял не
двигаясь,  прислушиваясь к тому, закроет старик входную дверь на засов или
уйдет.  И лишь когда скрипуче грохнула щеколда, а потом прогрохотал засов,
он выдохнул и  медленно осмотрелся.  Окно было низкое,  закрытое ставнями.
Воронцов на цыпочках подошел к ставням, осторожно открыл крючок и выглянул
на  улицу:  окно  выходило в  густой сад.  Голые  ветви сирени упирались в
стекло.
     Воронцов вернулся к двери,  запер замок,  ключ положил в карман; снял
казакин,  свернул по-походному,  положил возле двери и лег на него, как на
подушку, хрустко и длинно вытянувшись.
     - Между прочим,  -  чуть  хрипловатым голосом сказала проститутка,  -
червонец обязаны уплатить - так или иначе.
     - Сейчас?
     - Можно утром.
     - Когда кончится мое время?
     - У вас что - нет документов?
     - Почему... Есть... Я поссорился дома...
     - Не врите. Дед таких не приводит.
     - Кто он, между прочим, этот ваш дед?
     - Покойный грешник в улучшенном издании.
     Воронцов  сел.  С  неожиданным интересом  посмотрел на  девушку:  она
лежала, по-прежнему отвернувшись к стене.
     - Тебя как зовут? - спросил он.
     - А вас?
     - Меня зовут Дмитрий Юрьевич...
     - Значит,  Митя...  Маленькое  имя,  -  заметила  девушка,  -  вы  уж
извините, но мне вас по имени-отчеству называть неудобно: тех, кто с тобой
спит,  надо  называть  по  имени  -  я  пытаюсь  камуфлировать  распутство
чувством...
     - Бред  какой-то,  -  пробормотал Воронцов,  увидав  громадные  синие
глаза,  густые черные волосы, прекрасного овала лицо, - да вы тут что, все
- умалишенные?
     - Все, все... Вы, мы, я... Водки не принесли?
     - Нет.
     - Попросите деда. Это дополнительная такса: за раздельную кровать.
     Старик принес водку в грязной, зеленоватого цвета бутылке с отколотым
горлышком.
     - Сала подай, - сказала девушка.
     - Сало кончилось, Анна Викторовна.
     - Что у тебя еще есть?
     - Хлеб.
     - Принеси хлеба.
     - Может, сбегать поискать чего на Брянский?
     - А что ты там найдешь?
     - Там начали пирожками торговать с ливером.
     - Дайте ему денег, Митя, пусть он принесет пирожков.
     Воронцов достал из  бокового кармана пачку  денег и  протянул старику
червонец.
     - Сейчас я обернусь, - сказал дед, - мигом.
     Когда  старик  ушел,  Анна  Викторовна поднялась  с  софы;  была  она
высокая, тонкая, сложена великолепно, по-английски.
     - Без закуски пьете? - спросила она, подойдя к столу.
     - По-всякому пью.
     Она  разлила водку по  стаканам и  медленно выпила свой  -  тяжелыми,
слышными глотками.
     - Пейте, Митя. Сивуха, правда, но гнали ее из хлеба.
     Воронцов отошел  к  окну,  отворил  ставни.  Пламя  керосиновой лампы
отражалось в стекле ладонями молящейся богоматери.
     - Кто вы и почему вы здесь? - спросил Воронцов.
     - Ну, это неинтересно.
     Он подошел к столу,  налил себе водки,  выпил залпом, близко заглянул
ей  в  лицо.  Глаза у  нее были громадные и  совсем неподвижные,  словно у
слепой.
     - Что, раздеваться? - спросила Анна Викторовна.
     Он наклонился к  ней,  взял за уши и,  закрыв глаза,  начал искать ее
губы.
     - Погодите, дайте же раздеться.
     - Не надо, - сказал Воронцов и медленно отошел к окну.
     Он  стоял,  повернувшись к  стеклу,  и  видел,  как  ладони молящейся
затрепетали, а потом взлетело что-то большое и  белое,  и  он  понял,  что
женщина  постелила  простыню.  А потом он услыхал шуршание ее юбок и тихий
скрип софы.
     - Только разденьтесь,  -  сказала она,  - я ненавижу, когда в кровати
лязгают ремнем.


     - Спите,  милый,  -  шепнула Анна Викторовна,  -  вам надо поспать, я
вижу, как вы устали...
     Вера, только-только на эти минуты покинувшая его, вдруг снова поплыла
в  глазах,  и  стало ему до того вдруг гадостно и  плохо,  что он подумал:
"Надо все это кончать. Винить некого. Себя разве? А толку что?"
     Анна Викторовна почувствовала,  что он хочет подняться,  еще до того,
как он откинул плед.  Она тесно прижалась к нему,  обняла хлысткими руками
за плечи.
     - Побудь рядом,  -  шепнула она,  -  еще немного побудь рядом...  Что
тебе? Папиросу? Я принесу. Лежи.
     - Спасибо. Я возьму сам...
     - Лежи,  - повторила она еще тише и, закрыв глаза, стала целовать его
плечи,  грудь,  шею.  -  Сейчас я  принесу тебе папирос и налью водки.  Ты
сейчас хочешь выпить водки, да?
     - Да.
     Она поднялась, улыбнулась ему:
     - Можно, я подниму твой казакин? Мне холодно... Я его накину...
     - Пожалуйста... Только он грязный...
     Анна Викторовна подняла с  полу его казакин,  накинула на свои острые
красивые плечи, загнула рукава.
     - Тебе зажечь спичку?
     - Спасибо. Я сам.
     Она  протянула  ему  пачку  папирос.  Медленно  размяв  папиросу,  он
закурил.  Когда  он  начал обшаривать глазами,  куда  бросить сгоревшую до
половины спичку,  глаза его натолкнулись на матовую дырку пистолета:  Анна
Викторовна стояла у него над головой и целила в лоб.
     - Положи это, - попросил он, - он настоящий.
     - Я знаю,  - ответила она. - Если вы двинетесь, я продырявлю вам лоб.
Он у вас без морщин, красивый. Камни где? Золото?
     "Домик стоит на отшибе,  рядом река и вокзал - паровозы гудят - никто
ведь и  не услышит ничего.  Ну и ладно,  может,  к добру это.  А патрона в
патроннике нет, я ж его на всякий случай в ствол не загонял..."
     Он поднялся,  Анна Викторовна отскочила в угол и нажала курок. Жестко
лязгнула сталь.  Он прыгнул к ней и ударил сцепленными ладонями по голове,
прямо по  темени.  Склонившись над женщиной,  он  взял из ее рук пистолет,
загнал патрон в  ствол и  поднялся.  Замер,  потому что услышал в коридоре
тихие  шаги  нескольких человек.  Прижался  к  маленькому шкафчику,  успев
подумать,  как  это  нелепо и  смешно со  стороны:  голый граф  Воронцов с
пистолетом в руке в конуре у проститутки,  которая работает на банду. Угол
шкафа скрывал его.  Он  вжался еще теснее,  и  в  это время пламя лампочки
затрепетало.  Дверь  бесшумно отворилась,  и  он  увидел высокого парня  с
дегенеративным,  слюнявым лицом. В руке он держал топор, а за ним Воронцов
успел увидеть глаза старика и кого-то еще,  третьего.  Не  раздумывая,  он
выстрелил три раза.  Детина упал молча,  старик тоже - видимо,  пуля легко
прошла через фанерную стенку,  а третий, невидимый Воронцову, тяжело упав,
грязно заматерился.
     - Тихо!  - прикрикнул Воронцов. - Будешь выть - добью. Пистолет брось
в дверь.
     - Да нету у меня пистоля!
     - Что у тебя есть, - повторил Воронцов, - кидай в дверь.
     К  ногам  Анны  Викторовны упала финка -  лезвие было  очень длинное,
таким  егеря свежевали лосей:  Воронцов даже  ощутил запах сосны,  которым
отдавало, когда егеря отбрасывали собакам теплый ливер.
     Подняв нож,  он  вышел в  коридор.  Раненый смотрел на  него мутными,
круглыми глазами,  прижимая ладонью  печень.  Воронцов подошел  к  входной
двери, заложив засов, посмотрел в каморку старухи. Та спала, громко храпя:
со стоном и долгими замираниями -  Воронцов боялся,  когда так храпели,  -
кучер пугал его в детстве.
     - Ползи в комнату,  -  сказал Воронцов раненому,  но тот отвалился на
локоть. В уголке рта у него появилась кровь.
     Воронцов  вернулся  в  комнату;  Анна  Викторовна по-прежнему сидела,
прижавшись к стене.
     - Болит голова? - спросил он, одеваясь.
     - Вежливы вы...
     - Это лучшая форма лицемерия - вежливость-то...
     - Пристрелите?
     - А что мне остается делать?
     - А его?
     - Он и так умрет.
     - Только в спину не стреляйте.
     - Я в спину никому еще не стрелял, даже шлюхам.
     Анна Викторовна оделась.
     - Перед смертью хочу сказать, что вы были великолепны.
     - Когда? В кровати или позже?
     - Все время.  Я  никогда не вру,  -  нахмурилась она,  увидев усмешку
Воронцова.  -  Никогда.  И поэтому я хочу вам помочь.  Отодвиньте софу. Не
бойтесь, у меня нет оружия.
     - Почему вы решили, что я боюсь?
     - Потому что вам надо стать ко мне спиной...
     Воронцов отодвинул софу.  Там был люк подпола,  задраенный по-морски,
накрепко.
     - Поднимите люк,  там каменный подвал,  о  нем никто не  знает.  А  в
подвале -  ход: мы туда утаскивали всех - чтобы не было улик. Вам разумнее
убить меня там. Выстрела не слышно.
     - Выпить хотите?  -  спросил Воронцов,  устало опускаясь на  стул.  -
Тогда наливайте.
     - Господи,  -  прошептала она вдруг,  -  господи,  почему вас бог так
поздно послал?
     - Где деньги и ценности?
     Анна  Викторовна сильным  движением  -  тренированно-гимнастическим -
поставила софу "на  попа",  отвернула две  ножки.  В  одной были трубочкой
спрятаны деньги,  а вторую ножку она тихонько развела на две половинки,  и
на стол посыпались бриллианты.
     - Откуда? - спросил Воронцов.
     - Фаддейка бил тех, кого мне дед приводил.
     - Один работал?  -  быстро спросил Воронцов:  он  понял,  что  сейчас
случай, дикий случай - если она ответит, что он работал в парс, он получит
человека, нужного ему сейчас, как никто другой.
     - С братом.
     - Где брат?
     - В Посаде... Запой у него. Олег - божий человек.
     - На,  дорежь,  чтоб не  мучился,  -  сказал Воронцов,  протягивая ей
финку.
     Анна Викторовна взяла финку и пошла в коридор.  Воронцов пошел за ней
следом. Фаддейка еще дышал.
     - Куда бить?
     - Куда хочешь - можно в шею.
     Она  ударила Фаддейку в  шею  и  -  Воронцов следил,  за  этим  -  не
зажмурилась, только скулы зацепенели.


     Через полчаса они сбросили тела в подвал и ушли вместе.  Ночь провели
на Брянском вокзале:  он спал у  нее на коленях,  а она сидела,  все время
улыбаясь,  и  гладила его лицо,  и  глаза ее  не были прежними,  усталыми,
неподвижными: они - жили...
     Под утро Анна Викторовна разбудила Воронцова:
     - Олег,  Фаддейкин брат,  знает про наш подвал. Я сейчас вернусь - вы
смотрите на Москву-реку, все поймете.
     Через полчаса на  другом берегу реки вспыхнул пожар:  Анна Викторовна
подожгла дом,  облив его керосином с  трех сторон.  Сухое дерево вспыхнуло
ярко и желто в зыбких рассветных сумерках.



     ЧЕЛОВЕК И ЗАКОН
__________________________________________________________________________

     Председатель  Московского  ревтрибунала  Тернопольченко* был  человек
одинокий,  замкнутый и  нелюдимый.  На  собраниях он  выступать не  любил,
процессы  вел  хмуро,  непреклонно,  впрочем,  порой  принимал неожиданные
решения:  оправдывал людей, казалось бы, обреченных, и, наоборот, брал под
стражу в  зале  трибунального заседания свидетелей по  делу  -  на  первый
взгляд  ни  в   чем  не  повинных.   Когда  его  как-то  спросил  об  этом
правозаступник Муравьев, председатель ответил в обычной своей медлительной
манере:
     - Я в решениях нетороплив, но сугубо надежен. Вы вправе опротестовать
мое решение,  если опровергнете вот эти строчки на страницах дела,  - и он
протянул Муравьеву три толстых тома с закладками. - Извольте ознакомиться.
     Как-то прокурор Крыленко** сказал о нем:
     - Чертовски  талантливый юрист,  но  бесконечно  чувствительный -  он
терзается, когда выносит приговор.
     _______________
          * Расстрелян как "враг народа" в 1937 году.
          ** Расстрелян как "враг народа" в 1937 году.

     Лишь Крыленко знал по  временам подполья,  что Тернопольченко,  тогда
студент Киевского университета,  эсдек,  проданный охранке своим ближайшим
другом,  стрелялся в ссылке и его чудом выходили:  один из ссыльных,  эсер
Гойхберг, был медик, он и спас его.
     Через  десять  лет  дело  Никодимова,  Рогалина и  Гойхберга попало к
Тернопольченко.  Он  запросил себе отвод,  но Карклин ему в  этом отказал.
Перед началом заседания трибунала Тернопольченко,  откашлявшись, спросил у
подсудимых:
     - Есть ли у кого отводы к составу трибунала?
     Отводов ни  у  кого  не  было.  Гойхберг только все  время смотрел на
Тернопольченко, и губы его кривила горькая усмешка.
     - В  таком случае,  -  сказал Тернопольченко,  -  я  должен дать себе
самоотвод,  поскольку Гойхбергу обязан жизнью,  а  по материалам дела этот
подсудимый заслуживает расстрела.
     Когда Гойхбергу вынесли приговор - десять лет тюремного заключения, -
Тернопольченко пошел на  базар,  продал свои  часы,  купил на  эти  деньги
сапоги и сала,  пришел в тюрьму - в день официально разрешенных свиданий -
и передал все это Гойхбергу.
     - Спасибо тебе,  Нестор, - сказал Гойхберг, - я знаю, что жизнью тебе
обязан, не то что сапогами.
     - Если бы я  судил тебя,  Рувим,  -  ответил Тернопольченко,  -  я бы
приговорил тебя к расстрелу...
     - Ты это говоришь с полной мерой ответственности