Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
х возьмем".
- Слушай, Сорокин... Ты не думай, что если ты нам помогаешь, то на
трибунал я тебя не выведу. И я не убежден, что трибунал сохранит тебе
жизнь...
- А я жизни не хочу, - очень искренне ответил Сорокин. - Она мне
мерзостна, и сынишке будет в тягость.
- Ты Прохорова хорошо знаешь?
- Пили вместе...
- Ты сможешь с ним увидаться?
- Не понимаю...
- На Мерзляковском, у Розы, сможешь его принять?
- Смогу. Для дела - смогу!
- Не сорвешься, не переиграешь?
- Нет.
- С тобой будет Роза... Это наш товарищ... Угощение там будет,
выпьете как следует, только не сорвись, всю игру тогда нам сломишь...
- Я пить не буду.
- Ну, привет тебе! Раньше-то пил?
- Пил.
- А теперь не будешь? Так нельзя. Ты и сейчас должен будешь с ним
пить... И попросишь его от имени Тернопольченко, чтобы они выдали половину
суммы драгоценностями. Причем попросишь, чтобы драгоценности были
следующие: бриллианты, изумруды и золото - в браслетах, монетах и часах.
Мессингу было важно посмотреть, как себя будут вести Кропотов и
Газарян, куда потянутся связи. С этим своим планом он, закончив беседу с
Сорокиным, пошел в соседнее здание - к Уншлихту и Бокию.
- Здравствуй, Сорока, - сказал Прохоров, крепко пожимая руку
секретарю. - Ну, что? Оклемался или еще хрипишь?
- Оклемался, Константиныч, заходи.
- Я про эту Розу не слыхал. Где она?
- Скоро придет. Новенькая...
- А в работе как? - спросил Прохоров. - Толк понимает?
- Ничего в работе, - ответил Сорокин, пропуская Прохорова в комнату,
- работает хорошо, с огоньком.
- Ого, откуда коньяк-то? - протянул Прохоров, оглядывая стол,
заставленный бутылками, салом, вареной картошкой и рыбой. - Ничего живешь!
- Давай по маленькой?
- Давай. Только сначала расскажи, как прошло? Стенки надежные?
Сорокин кивнул головой налево:
- Там ванная... Не работает с революции, а здесь пустая комната -
какой-то военный живет, его в Туркестан угнали. Одни мы тут сейчас.
Именно в этой пустой комнате сейчас сидели помнач спецотдела ВЧК
Владимир Будников и Галя Шевкун, игравшая роль Розы. Прослушивался даже
шепот. Будников очень хотел курить, но опасался, что в комнату к Сорокину
просочится дым, и поэтому сосал потухшую папиросу, то и дело обкусывая
мундштук.
- Ну, так как он? - спросил Прохоров. - Не куражился?
- Тяжело было... Сначала я решил, что влип.
- Ты влипнуть не мог. У него доказательств нет.
- Он долгий мужик-то, хмурый. Его толком не поймешь... Дальше вот что
было... Ну давай, под сальце.
- Будь здоров. Сорока.
- Твое здоровье, Константиныч...
- Сам чего не пьешь?
- Пью... Я тут и вчера принимал, на вчерашнее-то потяжелее ложится,
сам знаешь как... Ништо-ништо - а потом сразу валит, а Розка - она
требовательная... Она сказала: "Если я себя не люблю, то кто меня полюбит?
Всех остальных я постелью меряю. Раньше вы нас этим мерили, а теперь
свобода - я эмансипированная..."
Прохоров захохотал:
- Ты что, серьезно к ней присох?
- Это ты к чему? На себя потянешь? Пока не отдам. Не проси...
- Как ты уговорился-то с ним?
- Он поедет туда, куда я скажу, и в то время, когда попрошу, а ты или
там кто из твоих посмотрят: один он выехал или поволок с собой ребят с
Лубянки.
- Это ты ничего придумал. А как он сказал про согласие?
- Сказал, что деньгами все не возьмет.
- Это как? Ему и для родителей гроши нужны...
- Он сказал, чтоб десять миллионов деньгами, а остальные в ценностях.
Половину - бриллианты и сапфиры, половину - золото, в браслетах, кольцах и
монетах.
Прохоров выпил, подышал салом, рассмеялся:
- Ах, Тернопольченко! Якобинец! Сын Маркса! Каков, а?!
- Ты такой же, - сказал Сорокин. - Не лучше...
Будников быстро взглянул на Галю и кивнул ей головой:
- Пора. Я боюсь, он сейчас развалится... Иди, Галка.
- Ты это чего? - удивился Прохоров. - Я-то здесь при чем?
- При том... К стенке ставишь работягу, когда он пуд хлеба уворует, а
здесь миллионами вертишь - нет разве?
- Сорока, ты чего?
- Ничего... Я еще хуже, не обо мне речь...
Дверь отворилась без стука...
- Здравствуй, Сорока, - сказала женщина, сверкнув цыганской, быстрой
улыбкой. - Без меня гуляете, мальчики?
- Это Роза, - сказал Сорокин, - знакомься...
- Ненахов, Константин, - представился Прохоров, - мы тут, вас
дожидаясь, немного позволили.
Галя взъерошила волосы Сорокину и ласково попросила:
- Миленький, пойди голову холодной водичкой вымой, тебе лучше
станет...
- Пойди освежись, - хохотнул Прохоров. - Добром просим...
Сорокин быстро поднялся и вышел из комнаты.
- На брудершафт? - предложил Прохоров. - Давай, Розочка!
- Я финь-шампань не пью, я только легкое вино себе позволяю.
- Для первого раза можно рюмашечку крепенького - от него голову
крутит, как в вихре вальса.
- У меня и с легкого кружится все в голове, Костя.
- Со свиданием.
Он выпил залпом полстакана коньяку, обнял Галю и жадно поцеловал ее.
Она хотела было легонько освободиться, но он обнимал ее все крепче - руки
у него были сильные, словно тиски. Галя уперлась ему кулаками в плечи,
продолжая улыбаться, но только лицо ее побледнело.
- Не сейчас, Костя. Сейчас нельзя, Сорока войдет.
- Он заснет сейчас, - ответил Прохоров и, подняв Галю, понес ее на
диван.
- Сорока! - крикнула Галя, чувствуя себя бессильной и жалкой с этим
могучим сопящим человеком. - Сорокин!
Будников услыхал, как Галя жалобно закричала:
- Ой, пусти меня, пусти!
Будников на цыпочках выскочил из комнаты. Он увидел свет в уборной и
шепнул:
- Сорокин, иди обратно в комнату!
Сорокин не откликался. Будников нажал плечом посильней, дверь
распахнулась, и он, не удержавшись, ввалился в маленькую уборную, и по
лицу его ударили тяжелые ноги: Сорокин повесился на крючке - видимо,
только что...
- Помогите! - продолжала кричать Галя. - Володя-а!
Будников распахнул дверь комнаты, увидел Галю и Прохорова рядом и
крикнул с порога, ослепнув от ярости:
- Встань, скотина! Руки вверх!
С Прохоровым разговаривали трое: Бокий, Кедров и Мессинг. Прохоров
сидел, свесив руки между колен, не в силах унять дрожь в лице. Отвечал он
на все вопросы подробно, с излишней тщательностью, вспоминая детали, не
имевшие никакого отношения к делу.
Бокий попросил его позвонить в трибунал.
- Что сказать? Напишите, а то еще напутаю.
- Путать не надо. Скажите, что занемогли и будете. на работе завтра
утром.
Мессинг вызвал трибунал и передал трубку Прохорову.
- Алло, это я, - сказал Прохоров спокойно, хотя лицо его по-прежнему
сводило мелкой, судорожной дрожью, - занемог и буду только завтра... Что?
Ну, значит, отмените дело.
- Какое дело отменить? - быстро спросил Бокий.
- Это секретарша. Шубарина. У меня сегодня дело назначено к слушанию
- по волокитчикам из Хамовнического металлического завода: они два пустых
вагона неделю продержали.
- Слушай, Прохоров, - сказал Бокий, - в твоих интересах сейчас
подъехать к Клейменовой... Ты ее знаешь?
- Знаю.
- Так вот, в твоих интересах заехать сейчас к ней и попросить ее
вызвать к тебе на Мерзляковский Газаряна. Скажешь Газаряну, что
Тернопольченко просит...
- Понял, - перебил его Прохоров, - про золото и камни. То, что Сорока
говорил. Хотите посмотреть, куда потащит Газарян... Это я сделаю... Я
понимаю, если я не окажу сейчас помощь - меня будет трудно вывести из-под
удара... А так - оступился по дурости, не из злого умысла...
Мессинг изумленно глянул на Кедрова. Тот осторожно поднес палец к
губам: "Молчи". Бокий согласно кивал головой, слушая Прохорова, и время от
времени вставлял:
- Н-да, н-да, верно, верно, Прохоров...
"Р е в е л ь. Р о м а н у. По сведениям, полученным из Парижа, в
Эстонию вновь прибывает глава ювелирного концерна Маршан.
Предполагаем его связи с нашим валютным подпольем. Именно его концерн
сорвал ту сделку, которую наши представители пытались заключить в
Литве. Впоследствии люди Маршана сорвали наши сделки в Лондоне и
Антверпене. В Ревеле, однако, Маршан предложил нам через оценщика
Гохрана Пожамчи прямой товарообмен - хлеб за бриллианты, по
произвольным ценам. Наша задача заключается в том, чтобы заставить
Маршана покупать наши бриллианты на доллары и франки, что гарантирует
наш выход на арену международной торговли. Вам необходимо установить
за Маршаном и его окружением наблюдение, с тем чтобы выявить его
связи. Есть предположение, что Маршан поддерживает контакты с нашим
подпольем через третьих и подставных лиц. Эти сведения пришли к нам
через английские возможности и не содержат каких-либо конкретных
данных. Б о к и й".
ОТЕЦ
__________________________________________________________________________
В Иркутске старик Владимиров остановился в общежитии культпросвета,
неподалеку от краеведческого музея, на берегу Ангары. Помогала ему
работать в завалах библиотеки худенькая, веснушчатая Ниночка Кривошеина.
Она была прикреплена к Владимирову после разговора с зам. начпуарм-5
Осипом Шелехесом. Отнесся Шелехес к Владимирову настороженно: скептически
выслушал яростную речь старика, нападавшего на развал работы в библиотеке,
в музее, в типографиях, и заметил:
- Голое критиканство делу не поможет. Ну, знаю - на полу книги, гниют
книги. Ну, знаю - воруют их, топят ими печки. А как надо поступать, если
дров нету? Вот вы, как большевик, какое внесете предложение?
- Я беспартийный.
- То есть?
- Не видали беспартийных? Извольте лицезреть - это я.
- Каким образом вас бросили на политпросвет?
- Мандатным, - ответил Владимиров. - Можете запросить Москву.
- Погодите, погодите... Вы какой Владимиров? Вы отошли от нас в
одиннадцатом году?
- Если ссылку можно считать отходом, а борьбу за свою точку зрения -
предательством, тогда вы правы. Я тот Владимиров, именно тот. Но я,
беспартийный, не терпел бы такого положения, чтобы рукописи тибетцев и
монголов, бесценные памятники материальной культуры, гнили под открытым
небом! Я бы никогда не потерпел того, что терпите вы!
- Ну, хватит! Я этот разговор прекращаю!
- А я его только начал! Вы не сможете создать государство для
трудящихся, если не припадете к вечному источнику мировой культуры!
- Мне сначала надо детям учебники напечатать! А потом припадать к
источнику! А у нас бумаги - десять рулонов! И в типографии надо печатать
приказы по армии, потому как Унгерн под боком и китайцы с японцами!
- Почему не конфискована елизарьевская типография?
- Конфискована.
- Ложь! Не кон-фис-кована! Убеждены ли вы, что вся бумага обнаружена
в складских помещениях?
- Убежден.
- Ложь! На чем нэпманы печатают свои афиши? Ваши, ваши нэпманы!
Красные торговцы!
- Хватит! Разговор прерываю. О том, как мы с вами решим, сообщу в
общежитие.
В тот же вечер Шелехес пошел к командарму-5 Иерониму Уборевичу,
двадцатипятилетнему, высокому, в профессорском пенсне, чуть холодноватому,
легендарной храбрости и спокойной рассудительности человеку.
Уборевич слушал Шелехеса, кипевшего яростью, изредка кивал головой,
вроде бы соглашался.
- И я бы, Иероним, честное слово, на всякий случай посадил эту
интеллигентную гниду в ЧК.
- А как быть с интеллигентом по фамилии Плеханов? Что, ЦК не знает об
издании его собрания сочинений? Ленин у нас такой добренький, такой
доверчивый, ничегошеньки не знает, что в стране происходит, да?
- Я тебя не совсем понимаю...
- Ты знаешь, кто были родители Чичерина?
- Нет.
- Дворяне! Крупнейшие землевладельцы. А кто родитель Дзержинского?
Помещик. Шляхтич по-польски. А Тухачевский? Офицер. А мой отец? Истинная
революция должна - чем дальше, тем больше - притягивать к себе разных
людей. Словом, чтобы не занимать много времени на дискуссию - я ведь
дискутирую лишь в том случае, если чего-то не понимаю в иных
обстоятельствах, - я, как человек военный, приказываю: зайди в ЧК и
попроси, чтобы они выделили человека в помощники Владимирову. Не дубину,
который за ним с наганом станет в клозет ходить, а человека грамотного...
Интеллигентного, - улыбнулся Уборевич.
Зампред СибЧК Унанян* к просьбе Шелехеса отнесся с пониманием и
обещал выделить одного из самых талантливых работников.
- Если хочешь - погоди, я сейчас прямо и поищу.
Шелехес остался в его кабинете, а Унанян вернулся через пять минут с
худенькой девочкой. Шелехес поначалу не обратил на нее внимания,
просматривая читинскую эсеровскую газету, но когда Унанян сказал, что это
Нина Кривошеина**, из оперотдела, и ее он может рекомендовать для работы с
Владимировым, Шелехес несколько опешил:
_______________
* Расстрелян как "враг народа" в 1936 году.
** Расстреляна как "враг народа" в 1936 году.
- Унанян, что ты?! Он же старый зубр, а она дитя!
- Это дитя работало нелегально у Колчака, принимало участие в
ликвидации банды Антипа, а главное - оно гимназию окончило! Понял? Больше
у меня никого нет. Хочешь - бери.
- Вы мною торгуете, как лошадью, - сказала Нина,- или рабыней, Сергей
Мамиконович.
- Ну, прости, товарищ! - ответил Унанян, рассмеявшись. - Но как мне
этому Фоме неверному объяснить, что вы - наша любимица?
- А зачем объяснять? - спокойно удивилась Нина. - Если товарищ
обратился к нам с просьбой, он должен уважительно отнестись к предложенной
ему кандидатуре.
Тем же вечером Нина пришла в общежитие и сказала Владимирову:
- Добрый вечер, Владимир Александрович, меня прислали к вам в помощь.
Зовут меня Нина.
- Здравствуйте, милая Нина. Садитесь пить чай. Я здешнему сторожу,
Никодиму Васильевичу, трактую Библию, а он снабжает меня чаем и воблой. Я
жаден только до одного продукта: вяленая рыба меня погубит.
- Я вам завтра притащу штук десять. Брат рыбу на Ангаре ловит. Я
люблю через вяленых лещей на солнце смотреть - оно желтое...
- Ах, душечка! - обомлел Владимиров. - Как хорошо вы это сказали!
Солнце сквозь вяленого леща! Нас, русских эмигрантов, узнавали в Швейцарии
по тому, как мы с пивом ели вяленую рыбу. Немцы и французы не могли этого
понять и ужасно неэстетично чистили рыбу. Ножичком и вилочкой!
- Но ведь рыбу ножом нельзя!
- Все можно, - ответил Владимиров, отчего-то вздохнув. - Вы уроженка
этих мест?
- Да. Чалдонка.
- Экая вы светлая... Прямо-таки солнечная. И брови вразлет,
сибирские. Моя жена была сибирячка, я женился, когда был ссыльным
поселенцем в Минусинске.
Владимиров достал из кармана потрепанный, изопревший плоский бумажник
и вынул несколько фотографических снимков.
- Вот она, - протянул он Нине старую карточку.
- Красивая...
- А это мой сын, Всеволод.
Нина взяла фотографию сына и обмерла: на нее глянул ротмистр Исаев
Максим Максимович, из колчаковской пресс-группы. Нина тогда была в
комсомольском подполье, и ребята хотели при отступлении Колчака
расстрелять или захватить главных адмиральских щелкоперов: Ванюшина и
Исаева. Но Ванюшин ушел с поездом семеновцев в самом начале двадцатого
года, а Исаев тогда исчез, словно в воду канул.
- И сын очень красивый, - сказала Нина. - Его как звать?
- Всеволод.
Нина еще раз посмотрела фотографию: ошибиться она не могла.
- У него очень волевое лицо, - сказала она.
- Да, он необыкновенно волевой человек.
- А он в Москве?
- Мы вернулись из Швейцарии в семнадцатом. С тех пор он в Москве.
Правда, он уезжает часто и надолго.
В это время дверь отворилась и вошел старик с большим чайником и
поленцами под мышкой. Он отворил ногой заслонку буржуйки и сунул туда три
поленца. Дрова были сухие, сразу занялись.
- Весна ныне тяжелая, с задержью, - сказал Никодим Васильевич, -
давно так не цепляло зимой за светило.
- Это все Бог, - улыбнулся Владимиров и чуть подмигнул Нине. - Это он
мстит сынам своим.
- Разве нет? Порушена жизнь, и месть за нее будет воздана по всей
строгости правды...
- Старая ведь жизнь порушена... Старая...
- А что в ней было плохого - в старой?
- Я должен обратить вас к "Откровению Иоанна". Помните, у него,
по-моему в двадцать первой главе, есть великолепные строки: "И сказал
сидящий на престоле: се, творю новое!.. Боязливых же и неверных, и
скверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех
лжецов - участь в озере, горящем огнем и серою..."
- А очень просто, - ответил Владимиров, положив Нине еще один кусочек
сахару. - Библия - великолепный памятник народной культуры. Народ мудр,
Никодим Васильевич. Надо бы, и я думаю, - мы это в будущем сделаем, -
ходить по деревням, по рабочим кварталам и, не торопясь, не по-газетному,
а серьезно, записывать разговоры людей.
- Запишут - и в подвал ЧК! Там выдадут за энти разговоры!
Владимиров расхохотался; Нина тоже заставила себя посмеяться.
- В ЧК, говорите, - хохотал Владимиров. - Да, вполне возможно, тут
спора нет! Однако если "Правда" печатает рассказ контрреволюционера
Аверченко, то, видно, ЧК перестала бояться разговоров...
- А ваш сын, - спросила Нина, - не филолог?
- Он неплохо пишет, хотя слушал курс физикоматематического
факультета.
- А он что, статьи пишет? Или рассказы?
- Он писал стихи, но мне их никогда не показывал. В Берне,
мальчишкой, он пробовал себя как репортер в газетенках...
- Аляксандрыч, - продолжал гнуть свое сторож, - а вот ты когда из
Библии-то читал, так ведь там не сказано, что Бог звал против законной
власти...
- Ничего подобного... Тот же Иоанн говорил: "Сколько славилась она -
это он о Вавилонском царстве - и роскошествовала, столько воздайте ей
мучений и горестей!.. За то придут в один день на нее казни, смерть, и
плач, и голод, и будет она сожжена огнем, потому что силен Господь Бог,
судящий ее... И восплачут и возрыдают о ней цари земные,
блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от
пожаров..."
- Такого батюшка нам не излагал...
- Значит, он Библии не знает и не понимает, что это - свод мечтаний
несчастных, которые издревле жаждали справедливости...
- Владимир Александрович, - спросила Нина, - а вы на антирелигиозных
диспутах выступали? Нам бы устроить, а?
- С удовольствием. Принимаю перчатку от любого теолога.
- Какую перчатку? - не понял Никодим Васильевич.
- Это так вызывали на дуэль, - объяснила Нина, - когда люди решали
стреляться друг с другом. Один из них кидал к ногам другого перчатку.
- Так подыми да и не стреляйся, - сказал сторож. - По-любовному, что
ль, нельзя? Все бы стреляться людишкам, все бы стреляться. Колотим друг
друга, а нешто белый враг Расее? Мой брат белый был; мужик, подчиненный
приказу, - как ему скажут, так он и поступит. Так рази он враг Расее-то?
Нешто всем русским сговориться вместях нельзя было?
- Иногда это очень трудно сделать, - ответил Владимиров, отчего-то
вздохнув.
- А где теперь ваш брат? - спросила