Нина.
     - Убили его бандиты...
     - Кого вы называете бандитами? Белых или красных?
     Никодим  Васильевич  внимательно  посмотрел  на  девушку  и  медленно
ответил:
     - Бандитом, доченька, я считаю бандита, потому как он злодей.
     - Ниночка, - сказал Владимиров, - я провожу вас, уже поздно...
     Как  Нина  ни  отговаривалась,  Владимиров пошел ее  провожать.  Жила
девушка далеко,  возле вокзала,  но ей сейчас надо было обязательно в  ЧК,
чтобы рассказать Унаняну об Исаеве,  белом офицере, который оказался сыном
этого доброго старика.
     Поэтому девушка попрощалась с  Владимировым возле двухэтажного дома в
центре,  неподалеку от чрезвычайки,  и  зашла в  подъезд.  Подождав,  пока
старик уйдет,  Нина  выглянула из  парадного,  убедилась,  что  Владимиров
направился к себе, и побежала в ЧК.
     Владимиров же  оглянулся  потому,  что  ему  было  приятно  вспомнить
девичье нежное личико.  Удивленный,  он увидел,  что Нина забежала в  дом,
третий от того,  где они только что попрощались.  Он решил - не испугал ли
кто девушку в ее подъезде,  и, сжимая в левой руке свою сучковатую палку -
правая у него была три года назад парализована, - быстро двинулся обратно.
Он распахнул ногой дверь,  достал спичку,  осветил все вокруг, поднялся на
второй этаж: здесь никого не было.
     Владимиров недоуменно подошел к тому дому, куда забежала Нина.
     На  фронтоне,  возле  двери,  обитой  клеенкой,  он  увидел  надпись:
"Всесибирская  Чрезвычайная  Комиссия   по   борьбе   с   контрреволюцией,
спекуляцией и преступлениями по должности".
     Владимир Александрович открыл дверь.  Дорогу ему  преградил часовой с
винтовкой. Нины и здесь не было.
     - Пропуск, - сказал часовой.
     - Тут Ниночка, девушка...
     - Кривошеина? Она вас что - вызывала?
     - Нет, - вздохнул Владимиров, - не вызывала.
     Он вышел на улицу.  Морозило. Луна была низкая, белая. Лед на лужицах
искрился синими узорами.  Перекрикивались паровозы на  вокзале.  В  городе
было тихо и пусто.
     Сначала Владимиров почувствовал гнев.  Потом ему  стало противно.  Он
хотел было уйти,  но  после решил дождаться эту агентшу и  посмотреть ей в
глаза.
     Нина долго составляла шифровку в  Москву,  потом сидела в  кабинете у
Сергея Мамиконовича Унаняна и рассуждала вслух - будто с собою:
     - Он  такой милый,  этот Владимиров.  Я  сейчас себе места не нахожу,
словно я предательница и дрянь.
     - Вы бы ему поверили?
     - По-человечески - да.
     - Как  это  можно делить себя  на  человеческое и  нечеловеческое?  Я
ставлю вопрос конкретно: вы ему верите?
     - Я не знаю,  что из Москвы ответят... Если скажут, что им известно о
его сыне... Если нам скажут, что он не скрывал этого...
     - Тогда,  -  перебил ее Унанян, - можно верить даже в черта с рогами!
Нет, изволь ответить себе, не уповая на Москву!
     Выйдя из ЧК, Нина увидела Владимирова, и ей сразу стало легче, потому
что она решила, что старик следил за ней. Он пересек мостовую.
     - Я обязан сказать вам,  что вы нечестный,  испорченный человек, хотя
еще очень маленький!  Я не следил за вами;  мне показалось, что вас кто-то
испугал в  том подъезде,  только поэтому я  вернулся...  Я  отвык от того,
чтобы "проверяться",  поскольку мой  сын  работает у  Дзержинского и  мне,
видимо, верят...
     - Что?! - перебила его Нина. - Что вы сказали?!
     И,  неожиданно для  самой  себя,  она  поднялась на  цыпочки и  стала
целовать Владимира Александровича быстрыми,  детскими поцелуями в  лоб,  в
холодный нос, в губы и колючие щеки...



     ...И СЫН
__________________________________________________________________________

     Редактор газеты  "Народное дело"  Григорий Федорович Вахт,  предложив
посетителю присесть, раскрыл конверт и быстро пробежал письмо.
     "Милый  Григорий!  Податель этой  весточки -  Максим Максимович Исаев
(быть может, Вы с ним встречались в Цюрихе, он там был в эмиграции, совсем
еще  юным).  Я  и  мои  друзья  настояли,  чтобы  Исаев  ушел  из  России.
Пожалуйста, окажите ему содействие и помощь. Искренне Ваш Урусов".
     Вахт перечитал письмо дважды;  князь Урусов,  бывший товарищ министра
Временного правительства,  арестованный, судимый и оправданный трибуналом,
был  человек  широко  известный в  эмиграции и,  несмотря  на  фразочку  в
чекистском отчете о  процессе -  "в связи с  раскаянием Урусова и желанием
его  сотрудничать  с  Советской  властью  из-под  стражи  освободить",   -
по-прежнему уважаемый.  Никто не верил,  что Урусов добровольно согласился
на  сотрудничество с  большевиками.  Поэтому фраза  в  отчете  о  процессе
вызвала еще большее сочувствие к  несчастному князю,  против которого,  по
мнению эмиграции, чекисты применили особо садистский прием - компрометацию
в глазах свободно думающей России.
     - Как добирались, Максим Максимович? - спросил Вахт.
     - На животе, - улыбнулся Исаев, - мимо пограничников.
     - Документы у вас как?
     - С документами плохо.
     - Понимаю. Рассчитываете на помощь?
     - Да.
     - Вы ведь не член нашей партии?
     - Я беспартийный,  думаю,  эсеры и октябристы кончат свои дискуссии в
Москве, когда соберется Учредительное собрание... Нет?
     - Мы придерживаемся иной концепции...
     - Поскольку  планы  у   меня  конкретные,   хотелось  бы  подумать  о
приобретении хороших документов.
     - Это почти невозможно.
     - Тогда,  вероятно, вы посоветуете, как разумнее поступить: сжечь мои
бумаги и  обратиться в полицию за новыми?  Или месяца два можно прожить на
нелегалке?
     - А потом?
     - Я не рассчитываю здесь надолго задерживаться.
     Вахт  поднялся  из-за  стола  и  прикрыл  маленькую  скрипучую дверь,
которая  вела  в  соседнюю комнатенку,  где  сидели  три  человека -  весь
редакционный коллектив органа эсеров "Северо-Западной провинции России".
     - Там,  по-моему,  посетители,  а  при  них о  возвращении на  родину
говорить не следует.
     - Вы правы.
     - Урусов не написал, отчего вам пришлось уйти...
     - За мной начали топать...
     - По поводу заявления в  здешнюю полицию...  Мы,  признаться,  такого
метода не пробовали...  Вы сможете рассказать им о  ваших последних годах:
где жили, чем занимались?
     - Жил  в  Москве  и  в  Сибири,  работал при  штабе  Колчака,  в  его
пресс-группе, потом скрывался.
     - С кем вы работали в пресс-группе Колчака?
     - С Николаем Ивановичем Ванюшиным.
     - Ванюшин - личность колоритнейшая, - ответил Вахт, - и хотя мы с ним
идеологические противники, но по-человечески давно дружны.
     - Да...  Жаль его,  -  сыграл Исаев,  знавший,  что  Ванюшин сейчас в
Харбине, - погиб он нелепо.
     - Он жив, господь с вами, - сразу же ответил Вахт. - Мы недавно имели
от него весточку из Китая...
     - Не  может быть?!  А  мне Поплавский клялся,  что он умер от тифа...
Адрес у вас есть?
     - Я  дам вам адрес,  -  ответил Вахт,  и впервые за весь разговор его
глаза смягчились,  утратив настороженную подозрительность.  -  Поплавский,
кстати, как поживает?
     - У  меня нет связей с  ЧК,  -  ответил Максим Максимович.  -  Будь я
связан с  ними,  я бы ответил вам,  как себя чувствует человек в лубянском
подвале....
     - Когда это случилось? - спросил Вахт, и Максим Максимович понял, что
редактору известно об аресте Поплавского. И он еще раз убедился в том, что
линию свою раскручивает правильно,  уважительно подставляясь под  проверку
эсера.
     - Когда это случилось?  -  переспросил Максим Максимович.  - Сейчас я
отвечу точно, - весною...
     - Вы, вероятно, голодны, Максим Максимович?
     - Не  скрою -  весьма.  Не смею вас обременять финансовыми делами:  у
меня есть два бриллианта. Как здесь - легко реализовать драгоценности?
     - Никогда не  имел драгоценностей...  А  вот обедом,  пожалуйста,  не
отказывайтесь, угощу.
     Максим Максимович отметил,  что  Вахт повел его  не  в  тот ресторан,
который был расположен рядом с  редакцией,  а  в  маленькое полуподвальное
кафе.
     - Тут  перекусим,  -  сказал Вахт,  -  здесь дают блины с  творогом и
сливки с вареньем.
     Исаев кивнул на газету, торчавшую из кармана Вахта.
     - Вы не позволите проглядеть свежий номер?  Мы там без вольного слова
несколько заволосатели и омамонтились.
     Исаев заметил,  как лицо редактора мгновенно озарилось гордостью - он
с готовностью протянул Исаеву газету, вздохнув:
     - Хочется жить, когда знаешь, что труд твой нужен.
     Исаев быстро просмотрел газету:  "По нашим данным, в этом месяце цены
на  псковском рынке были  следующими:  фунт хлеба -  450-500  рублей,  пуд
картофеля -  4500 рублей, фунт свинины - 5000 рублей, бутылка молока - 700
рублей, десяток яиц - 3500 рублей"; "Вчера в Ревель прибыл новый транспорт
с золотом из России -  всего 600 пудов.  Вагон подан в Гавань,  где золото
было перегружено на пароход "Калевипоэг".  Пароход следует в Стокгольм,  а
оттуда,  по имеющимся сведениям,  в Берлин,  где золото будет перековано в
соврубли";  "Представитель одной из великих держав прибыл в Москву,  чтобы
вести   переговоры   о   реорганизации  Советского  правительства.   Смысл
предстоящей организации -  смещение Ленина и Троцкого;  вся полнота власти
будет сосредоточена в руках нового премьера Красина.  Вероятно,  потребуют
удаления  из  правительства наиболее экстремистских элементов.  В  случае,
если  эти  условия  будут  приняты  большевиками,  великие  державы начнут
переговоры с Кремлем".
     - Неужели у  вас нет серьезных информаторов?  -  поморщился Исаев.  -
Григорий Федорович, милый, зачем выдавать желаемое за действительное? И не
говорите мне, что данные из Пскова вы получили от верного информатора... Я
сюда  шел  через  Псков.  И  на  базаре  покупал  фунт  хлеба.  Цены  даны
полугодовой давности,  сейчас совсем иные...  И никто не приезжал в Москву
из представителей великих держав с предложением насчет Красина.
     Принесли блинчики; Исаев набросился на них с жадностью.
     Дренькнул  звоночек  у  двери,   и  Вахт  воскликнул  -   с  деланным
удивлением:
     - Лев Кириллыч, здрасьте, какими судьбами?!
     Подняв голову,  Исаев увидел Головкина:  он узнал его по фотографиям,
которые хранились в ЧК. Головкин был связан с эсеровской контрразведкой.
     - Знакомьтесь,  гражданин Исаев -  из России. А это наш журналист Лев
Головкин.
     Головкин подозвал толстушку в туго накрахмаленном фартучке:
     - Кофе, два сухарика и воды.
     - Хотите блинчиков, Головкин? - спросил Вахт.
     - Нет, благодарю.
     - Максим  Максимович работал  с  Ванюшиным в  пресс-группе  Колчака в
девятнадцатом,  -  сказал Вахт,  -  может быть,  попросим его  как  нашего
коллегу выступить с заметками в газете?
     - Это было бы  прекрасно...  -  сказал Головкин,  поблагодарив кивком
головы толстушку, принесшую ему кофе.
     - Я вынужден отклонить это лестное предложение.
     - Почему?
     - Потому что я  намереваюсь возвратиться на родину в  самом недалеком
будущем.
     - У  гражданина Исаева  есть  рекомендательное письмо от  Урусова,  -
заметил Вахт.
     - Как себя чувствует князь? - поинтересовался Головкин.
     - Плохо.
     - Но он сотрудничает с большевиками?
     - Что бы делали вы на его месте?
     - Каким образом вы с ним встретились?
     - В коридоре Нарбанка. Он там и написал мне эту записочку.
     - Допустим, вы получите временный вид на жительство. А что дальше?
     - Дальше я рассчитываю на помощь друзей.
     - Наших или иностранных?
     - Всяких.
     - Не стоит вам улититься,  Максим Максимович,  -  сказал Головкин,  -
кроме  как  к  нам,   идти  здесь  не  к  кому.   "Последние  известия"  -
черносотенные монархисты; они вам помогать не станут.
     - Есть комитет помощи беженцам...  Вырубов, Оболенский - я думаю, они
не столь перепуганы,  -  откровенно усмехнувшись,  сказал Исаев,  - или их
судьба также горестна?
     - Комитет беженцев занят  иными  задачами:  они  не  преследуют целей
политической борьбы, они смирились с поражением.
     - Значит,  в  Эстонии  есть  только  одна  сила,  серьезно думающая о
борьбе?
     Вахт и Головкин ответили одновременно.
     - Нет, отчего же, - сказал Головкин.
     - Конечно, мы, - сказал Вахт.
     И  вдруг Головкин захохотал;  он  сгибался в  три  погибели,  вытирая
слезы, мотал головой, а потом, успокоившись, сказал:
     - Конспираторы дерьмовые! Тени своей боимся!
     Исаев закурил:
     - Сейчас у меня внутри словно что-то обвалилось, Лев Кириллыч. Словно
накипи в чайнике смыло... "Журналист, коллега..." Думаете, что мы дома так
ничего про вас и не знаем?
     Застегнув  пуговицу  на  пиджаке,   словно  собираясь  подняться,  он
добавил:
     - Меня  уполномочили вам  сказать,  чтобы вы  были особо осторожны со
всеми,  кто  приезжает из  Совдепии,  и  с  людьми,  которые с  ними здесь
связаны.
     - Вы  думаете,  много людей из  Совдепии пойдут на  связь с  нами?  -
спросил Вахт.
     - Я  высказал пожелание друзей,  которые знают и о вашей работе,  и о
том, каким журналистом на самом деле является Лев Кириллыч.
     - Средним,  -  улыбнулся Головкин.  -  Максим Максимович,  я  был рад
видеть вас,  и,  если вы сможете надежно легализоваться здесь, я бы просил
вас зайти к нам еще раз -  перед отъездом в Совдепию...  Если, конечно, не
передумаете возвращаться - после здешних-то блинчиков...
     - Если и вы надумаете поехать туда -  готовьтесь,  я загляну к вам...
Маленькая  разница  в  приставках,   а  смысл-то  эк  меняет:  "пере"  или
"на-думаете", а?
     - Если этот разговор серьезен,  тогда я буду готовиться...  Я запрошу
моих  друзей  в   России  о  крове  и  документах  заранее,   а  не  столь
скоропалительно, как вы...
     - Скоропалительно приехал писатель Никандров и  оказался в тюрьме,  -
заметил Вахт, - а Воронцов по его документам отправился в Совдепию!
     Максим   Максимович  вспомнил   радиограмму  Севзапчека  о   переходе
эстонской  границы  неизвестным,   который,   отстреливаясь,   убил   двух
пограничников, эстонца и русского, - это было за неделю перед его отъездом
из Москвы.
     - О том,  что Воронцов перешел границу, - жестко сказал Головкин, - я
бы  с  радостью сказал "товарищам",  не будь они мне так ненавистны.  Жаль
только,  что  судить Воронцова станут как  врага  трудового народа,  -  он
хмыкнул,  -  то есть как нас.  Его надо просто стрелять.  Он им, правда, в
Совдепии кровь пустит - пожжет и побьет всласть...


     Попрощавшись с эсерами, зная, что те наверняка пустят за ним "хвост",
Исаев начал крутить по  городу.  Хвост он  определил довольно быстро:  его
"вели" два мальчика, видимо студенты. Вели они его неумело, упиваясь своей
работой, и поэтому он их довольно скоро замотал.


     Через два   часа  в  офисе  "Смешанного  русско-эстонского  общества"
раздался телефонный звонок.  Незнакомый мужской  голос  попросил  русского
"содиректора".
     - Господин  Шорохов,   я   бы   просил  вас  рассказать  мне  условия
возвращения на родину, если, конечно, у вас есть на это время и желание.
     - Хотя время у меня есть,  -  ответил Шорохов,  -  но я не правомочен
отвечать  на  подобные  вопросы.  Извольте обратиться в  консульский отдел
посольства в часы, обозначенные для приема...
     Этот обмен фразами,  ничего не говорящими полицейским, подслушивающим
телефонные  разговоры  смешанной  комиссии,  был  паролем  и  отзывом  для
Шорохова и Всеволода Владимирова.


     В тот же вечер Шорохов,  после встречи с Исаевым,  передал известному
ему человеку коротенькое сообщение для шифровки:  "Есть предположение, что
человек,  перешедший границу во  время  перестрелки,  был  Воронцов Виктор
Витальевич. На этой версии настаивает 974-й".



     О, ЭТИ РУССКИЕ...
__________________________________________________________________________

     Немецкий  резидент  Нолмар  последние  дни  возвращался  домой  очень
поздно.  Неделю тому  назад  его  навестил Клаус  Дольман-Гротте.  Был  он
человеком  странным  со  студенческих  лет:  он,  например,  категорически
отвергал лестные  предложения начать  работать в  министерстве иностранных
дел или пойти на службу в генеральный штаб. Приглашали его туда настойчиво
и  не только из-за протекции:  к двадцати трем годам он знал семь языков -
финский,  шведский,  эстонский, венгерский, польский, латышский и русский.
Этими  языками  он  владел  в   совершенстве,   но  собой  отнюдь  не  был
удовлетворен:  он  считал необходимым изучить еще румынский,  английский и
датский.
     Получив   диплом    бакалавра   филологии,    он    начал    работать
низкооплачиваемым   чиновником   отдела   рекламы   в    концерне   "И.-Г.
Фарбениндустри".  Был он по-прежнему тих,  незаметен, сторонился пирушек и
мужских компаний,  краснел,  когда при нем рассказывали анекдоты и смачные
буршеские истории,  не пил,  не курил и  жил в одиночестве -  затворником.
Потом он  уехал в  Варшаву.  Там он  несколько раз встречался с  Нолмаром,
который работал в  посольстве и  к своему студенческому приятелю относился
снисходительно,  как и  подобает относиться дипломату к  мелкому торговому
агенту.
     - Ты чувствуешь,  как мы стареем? - спросил тогда Дольман-Гротте. - Я
это ощущаю особенно остро, когда просыпаюсь.
     - Ты пессимист? - усмехнулся Нолмар.
     - Нет,  нет, - покачал головой Дольман-Гротте, - еще пять лет назад я
находил у  нас  на  чердаке куклы  матушки...  Это  были  смешные куклы  в
кружевных панталонах и чепчиках. А теперь я перерыл весь чердак и кукол не
нашел.   Время  стареет  вместе  с  нами.  И  победить  его  может  только
могущество...
     - Какое?
     - Могущество нельзя определить - "какое". Могущество есть могущество.
Память - тоже словом могущество...
     - Память? Как звали невесту твоего прадеда? Ты помнишь?
     - А  что  было построено Рамзесом в  Египте?  Или Фридрихом Великим в
Берлине? Помнишь. И дети твои будут помнить.
     - Детей еще надо завести. Ты, кстати, женат?
     - Нет. А ты?
     - Нет.
     После этой встречи они долго не виделись.  А встретились - неожиданно
для Нолмара - в Ревеле. Он пришел к послу, но секретарь остановил его:
     - Сейчас нельзя... У посла господин советник Дольман-Гротте.
     Однако  Дольман-Гротте  сам  нашел  его:  запросто зашел  в  комнату,
дружески  обнял,   забросал  вопросами,   никак   не   подчеркивая  своего
теперешнего превосходства,  и пригласил:  "Если,  конечно,  ты не до конца
замучен своими хитрыми делами, поужинаем вместе в "Савое".
     Он занимал на четвертом этаже номер, состоявший из трех комнат: здесь
обычно останавливались министры или  члены семей коронованных особ,  когда
они приезжали с неофициальными визитами. Стол был накрыт на три персоны.
     - Ты не будешь возражать,  Отто,  если с  нами побудет милая женщина,
которая научилась не мешать мужчинам? - спросил Дольман-Гротте.
     Нолмар еще  раз  испытал чувство острого унижения,  когда  он  увидел
красавицу, вошедшую в гостиную, в низко декольтированном бальном платье.
     Но Дольман-Гротте и на этот раз помог ему. Он сказал:
     - Фройляйн Барбара, я хочу представить вас моему другу Отто Нолмару.
     Нолмар отметил для  себя,  что он  бы  не  смог так жестко и  властно
разговаривать с этой сумасшедше красивой,  видимо,  очень холеной бабой, а
этот  тихоня говорил,  словно резал  железо:  сухо,  деловито и  так,  что
возразить ему  было нельзя.  И  вот  это  проклятое "возразить ему нельзя"
вошло в Нолмара,  и он понял, что это случилось, и теперь он уже не сможет
ни возражать Дольману-Гротте, ни шутить с ним, и он устало сказал себе: "Я
проиграл,  и  мне  теперь надо верно себя вести,  чтобы он  хоть не  сразу
понял, как жестоко я проиграл".
     - Ты по-прежнему не пьешь? - спросил Нолмар.
     - Знаешь,  нет,  Отто.  Ты должен простить меня, но теперь это вопрос
принципа.
     - Об остальном я не спрашиваю, - понимающе улыбнулся Нолмар.