- Я жду.
     - Чего?
     - Сигарет.
     - Это я  вас обманула.  У  меня их нет.  Просто я для себя угадывала,
чего вы хотите.
     - Лида, спасибо за кофе - я у вас хорошо отдохнул, а теперь мне пора.
     Боссэ покачала головой:
     - Роман просил меня быть с вами. Знаете, если вы со мной пойдете, все
на меня будут смотреть -  я же смазливая и у меня глаза с блудом.  А потом
он  просил вас  заболеть.  Он  сказал,  что мы  вас навестим,  когда врачи
поставят первый диагноз... Не верите мне - шифром разговариваете, думаете,
что я дурочка,  как все женщины.  А мне Антон Иванович говорил, что мудрее
меня нет женщины.
     - Деникин?
     - Да.  Необыкновенно милый  человек.  Я  не  понимаю,  отчего вы  его
ненавидите?  Надо было послать к нему хорошего агитатора,  и он бы перешел
на вашу сторону.  Я  пыталась ему все объяснить,  но я  же не специалист в
этой области...
     - Интересно, что вам Антон Иванович ответил?
     - О,  я запомнила,  он очень смешно мне ответил. Он сказал, что, если
английскому лакею сказать "спасибо" за  работу,  он тогда вас на всю жизнь
запомнит и  отблагодарит,  а  нашему скажи -  Антон Иванович тут  замолчал
надолго,  глаза все тер пальцами,-  так неминуемо решит, что вы блажной, и
не преминет тебя облапошить, а если замечание сделаешь - так начнет кол из
плетня дергать...
     - Добрый человек Антон Иванович, - усмехнулся Исаев.
     - Ну,  началось!  Я  этого  больше  всего  боялась...  Почему вы  так
жестоки? Почему вы не ищете путей к миру, а норовите заменить заповедь "не
убий" на новую: "ответь ударом на удар"?!
     - Помните, у Екклезиаста? "Ибо тот из темницы выйдет на царство, хотя
родился в царстве своем бедном".  Ну,  вышли?  Вышли.  Снисходительность -
свидетельство доброты? А снисходительность к нации - это как?
     - Вы  философ?   Тогда  отчего  сердитесь?   Даже  стали  Екклезиаста
приводить, а я его в жизни не читала.
     - Плохо.
     - А вы почему этого Екклезиаста защищаете?
     - Я защищаю свою точку зрения;  а вы -  прелесть. Все-таки давайте-ка
мы ослушаемся Романа и я потихоньку пойду один.
     - Роман будет волноваться. Хотите, погадаю по Лермонтову?
     - Хочу.
     - Говорите страницу.
     - Сто шестая.
     - Ага! Один плюс шесть - семь. Вы в семерку верите!
     - Угадали.
     - Вот видите. А строчка какая?
     - Первая.
     - Снизу или сверху?
     - Сверху.
     - "Когда  надежде недоступный..."  Это  что-то  мало.  Давайте дальше
посмотрим...  "Не  смея  плакать  и  любить".  Ага,  так!  "Когда  надежде
недоступный,  не смея плакать и  любить,  пороки юности преступной я  мнил
страданьем искупить..."
     Исаева поразило, как преобразилось лицо Боссэ.

                    Когда былое ежечасно
                    Очам являлося моим
                    И все, что свято и прекрасно,
                    Отозвалося мне чужим, -
                    Тогда молитвой безрассудной
                    Я долго Богу докучал
                    И вдруг услышал голос чудный,
                    "Чего ты просишь? - он вещал, -
                    Ты жить устал? Но я ль виновен,
                    Смири страстей своих порыв,
                    Будь, как другие, хладнокровен,
                    Будь, как другие, терпелив.
                    Твое блаженство было ложно;
                    Ужель мечты тебе так жаль?
                    Глупец! Где посох твой дорожный?
                    Возьми его, пускайся вдаль..."

     Лида  опустила книжку на  колени,  долго сидела молча,  зажгла Исаеву
спичку,  когда он  кончил разминать папиросу,  и  сказала очень серьезно и
просто:
     - А смотрите-ка - ни одного восклицательного знака.
     Исаев поднялся:
     - Прелесть вы, Лида... До свиданья... Пора...
     Лида отрицательно покачала головой.
     - Нет уж, - сказала она, - один вы никуда не пойдете...



     ОПЕРАЦИЯ
__________________________________________________________________________

     Сначала Оленецкая не очень-то обратила внимание на эту телеграмму: ее
принесли из  секретариата и  попросили зашифровать вне очереди,  как особо
секретную.  Она думала о Викторе,  ждала каких-то сведений о нем, а Нолмар
назначил встречу только  на  следующий четверг,  потому  что,  сказал  он,
"следует проявлять максимум осторожности во  всем,  если  мы  хотим помочь
Воронцову".
     Но,  вчитавшись в  телеграмму,  подписанную,  как и первая о Викторе,
кодовым номером "974",  Оленецкая поняла, что эта телеграмма дает ей повод
пойти к Нолмару.  В телеграмме говорилось:  "По сведениям,  поступившим из
информированных источников,  следует  предполагать приезд  в  Ревель  трех
высших  представителей  из  Лондона  для  встреч  с   нашими  европейскими
торговыми  агентами.  О  месте  встречи  сообщается,  что,  вероятно,  это
произойдет в Нымме, в доме барона Грауерса. 974".
     "А  зачем ждать вечера?  -  подумала Мария Николаевна.  -  Телеграмма
такова, что следует рисковать. А может быть, что-нибудь есть от Виктора. Я
схожу к нему во время обеда".


     - Убежден? - переспросил Роман собеседника. - Не путаешь?
     - Я  не путаю.  С  Воронцовым сидел вот этот,  -  и человек указал на
фотографический портрет Пожамчи.
     - Вот так фокус... Дядя Коля?..
     - Что?
     - Ничего...  Я встречался с этим человеком.  Более того,  я его знаю.
Ладно. Спасибо тебе, Ян.
     В квартире Нолмара раздался телефонный звонок:
     - Отто Васильевич, наш знакомый идет по городу.
     - Где вы?
     - Возле Домской церкви.
     - А он?
     - Пошел вниз.
     - Куда - вниз?
     - К городу.
     - Стойте там, сейчас за вами приедут.
     Нолмар позвонил своим людям в полицию и бросился к машине.
     Оленецкая подошла к  его  дому  с  текстом исаевской "дезы" через две
минуты после того, как он уехал.


     - Роман,  -  услышал резидент в  телефоне голос того,  кто отвечал за
пост  наблюдения  за  Нолмаром,  -  Карл  побежал  куда-то,  наверное,  за
доктором, очень торопился.
     - Бедный Карл,  - ответил Роман задумчиво, - ладно, я попробую помочь
ему сам.
     - А мне что? Идти к тете Линде?
     - Нет.  Побудь дома,  вдруг ты понадобишься... Может быть, кто-нибудь
приедет к нашему Карлу.


     Второй  сигнал был  еще  более  неожиданный.  К  Роману прибежал Ханс
("Сколько раз я его просил не пыхтеть по улице - нет более запоминающегося
человека, чем тот, кто бежит", - подумал Роман), организовавший наблюдение
за  нолмаровской квартирой.  Он сообщил,  что только что довел до русского
посольства женщину,  которая  довольно долго  звонила  в  пустую  квартиру
немца.
     - Немолодая, лет сорока... Ничего приметного...
     - Глаза?
     - Серые. Или голубые. Одним словом, светлые.
     - Родинки на лице, особые приметы?
     - Родинок нет. Губы такие, обыкновенные...
     - Сережки? Очки? Сумка?
     - О! Сумка была. Коричневая, тоненькая.
     - Из чего сделана?
     - Сделана из этого... ну... как его... в Африке живет...
     - Крокодил?
     - Точно!
     - Во что одета?
     - Коричневая курточка и туфли коричневые. А пряжки золотые.
     Коричневую  курточку  из  материала  в   пупырышках  сразу  узнали  в
раздевалке:   она  принадлежала  шифровальщице  Оленецкой.   На  ней  были
коричневые  туфли  с  "золотыми" пряжками,  а  раскрытая  плоская  сумочка
крокодиловой кожи лежала на столе в ее комнате.
     Простившись с Боссэ возле Вяйке-Карья -  Исаев сказал ей,  что дальше
пойдет к себе на явку проходными дворами, - он юркнул в парадное, вышел на
другую, пустынную улицу и неторопливо двинулся к центру.
     Эта прогулка с Лидой была разыграна не зря -  женщина была маяком для
тех  людей  Романа,  которые организовали наблюдение за  возможными чужими
наблюдателями.  Они-то и  дали ей условный сигнал,  что опасности нет,  за
Исаевым никто не "топает", только поэтому она его и оставила...


     Исаев  так  строил  свои  беседы,  встречаясь в  Ревеле с  кадетами и
эсерами,  что  давал  им  повод  присматриваться к  себе  самым тщательным
образом.  Легенда его  была  точной,  не  подкопаешься:  действительно,  в
девятнадцатом году он семь месяцев служил в пресс-группе Колчака,  и алиби
его,  понадобись,  было  абсолютно надежным.  Он справедливо полагал,  что
эмигранты после того,  как он в первый раз легко  ушел  от  их  "наружки",
станут в будущем обращаться за помощью.  К кому? Это интересовало и Романа
и Максима как в связи с возможной изменой в посольстве,  так и на будущее.
Эксперимент  был  рискованным.  Роман поначалу отверг было его,  не считая
возможным разрешить Исаеву стать "подсадной уткой",  но тот выдвинул  свои
доводы.  Алиби с Колчаком и Ванюшиным - на крайний случай;  умение уходить
от наружки;  надежда на своих людей, которые в критический момент, если он
настанет, придут на помощь.
     Операция,  которую так незаметно, спокойно, исподволь проводили Исаев
и  Роман,  развивалась в  трех направлениях.  Во-первых,  "деза",  которая
затрагивает  интересы  немцев  (а  потом  французов  и   англичан),   была
"пропущена" через  посольство так,  что  о  ней  стало  известно  довольно
широкому кругу людей.  Если там действительно сидит враг,  он  обязательно
пойдет на  срочный контакт со  своим руководителем.  Во-вторых,  поскольку
Стопанский утверждал,  что дипломата готовили к вербовке монархисты, Исаев
повел с  ними игру довольно тонкую:  он "темнил",  позволял думать о  себе
всякое и по-разному толковать свое поведение здесь,  в Ревеле.  Он считал,
что эмиграция пойдет на контакт с одной из разведок, работавших в Эстонии:
у  тех возможностей побольше,  им легче установить,  кто же такой на самом
деле   Максим  Максимович  Исаев  -   представитель  кадетского  подполья,
действующего в России, или же агент чека. "Приманка" была рассчитана точно
- эмиграция в  Ревеле жила без  связей с  Москвой,  поэтому всякий человек
"оттуда" был  для  кадетов и  эсеров сущим  кладом.  Под  такого надежного
человека можно просить деньги у  англичан или  французов -  под  разговоры
деньги платить перестали. И наконец, в-третьих, Исаев допускал возможность
"промежуточной" связи  завербованного дипломата  с  иностранной  разведкой
через соплеменников,  которые - чем дальше, тем больше - начали захаживать
в советское посольство: кто наводил справки о судьбе родных, а кто заводил
осторожные разговоры о том, как бы податься назад, на родину.
     Во  всех  трех  направлениях поиска  чужого  агента  Исаев  намеренно
приоткрывал себя.  Это был риск, но риск необходимый и оправданный, потому
что Ревель стал узловым пунктом,  через который наша дипломатия налаживала
контакты  с  Лондоном и  Стокгольмом,  а  присутствие в  посольстве чужака
ставило под  угрозу  проведение этих  столь  необходимых республике акций,
целью которых был прорыв экономической блокады.
     Исаев  помнил  слова  Кедрова:  "Когда  разведчик начинает палить  из
револьвера и бегать по крышам -  он кончился, и нет в этом подвига, а лишь
одно неумение.  Даже если ему грозит провал, он обязан и провал обернуть в
свою пользу".


     - Максим  Максимович,  -  окликнул   Исаева   кто-то,   очень   четко
выговаривающий каждую букву в его имени-отчестве, - добрый день.
     Исаев неторопливо обернулся: за рулем спортивной машины сидел Нолмар.
     - Здравствуйте. С кем имею честь?
     - Меня зовут Отто Васильевич. Я торговый атташе Германии.
     - Очень приятно,  но  торговля не  по  моей части,  -  ответил Исаев,
заметив,   как  на   другой  стороне  улицы,   шагах  в   двадцати,   трое
квадратнолицых мужчин деловито разглядывали витрины бакалеи.
     - Как знать,  как знать,  -  улыбнулся Нолмар, - вы не согласились бы
побеседовать со мной?
     - Завтра в пять я буду обедать в "России".
     - Господи,  -  удивился Нолмар,  -  да разве в  наше время можно жить
завтрашним днем? Нет, я просил бы вас выкроить для меня время сейчас.
     - К сожалению, сейчас я занят, господин Нолмар.
     - Ваш отказ только усложнит вашу жизнь на  сегодня,  да  и  вообще на
ближайшее обозримое будущее,  - сказал Нолмар и чуть кивнул головой на тех
троих,   которые  по-прежнему  настороженно  изучали  витрину,   и  Максим
Максимович ощутил напряженное ожидание, сокрытое в затылках этой троицы.
     "Надо принимать драку,  - понял Исаев. - Звать полицию - глупо. А то,
что он мной столь стремительно заинтересовался, означает, что мы с Романом
на верном пути".
     Исаев сел рядом с Нолмаром и спросил:
     - Бензину жрет много?
     - Что? - не понял Нолмар.
     - Я спрашиваю - много ли жрет бензина ваш мотор?
     - Спортивные  автомобили  прожорливы,   огромное  сгорание...  Восемь
цилиндров, что ни говорите.
     - А руль? Устойчив? - спросил Исаев и, резко положив руки на баранку,
несколько раз крутанул из стороны в сторону.
     - Осторожней!  -  крикнул Нолмар,  и лицо его враз побледнело. - Я же
могу на тротуар въехать!
     Он затормозил около своего подъезда.
     - Здесь я живу.
     - Хороший дом?
     - Теплый - это его главное достоинство.
     Они  вошли  в  парадное и  стали подниматься по  деревянной лестнице.
Исаев неожиданно крикнул:
     - Ого!
     - Что вы? - снова дрогнул лицом Нолмар. - Что случилось?
     - Ничего.  Проверяю  акустику.  У  нас  дома  поразительная акустика:
консьерж чихнет, а я просыпаюсь.
     Нолмар,  конечно,  не  мог знать,  что Исаев прокричал свое "ого" для
тех,  кто сидел здесь рядом,  в одной из освободившихся недавно квартир, и
имел связь с Романом. Он, подстраховываясь, хотел привлечь внимание (вдруг
зазевались) к Нолмару и себе, и он своего добился: Артур Крейц внимательно
наблюдал  за  тем,   как  лощеный  молодой  мужчина  пружинистой  походкой
поднимался вместе с громадным Нолмаром.


     - Алло, можно Романа?
     - Он скоро будет. Что передать?
     - Пусть позвонит к тете Розе,  она себя очень плохо чувствует,  к ней
только что пришли на консилиум врачи.
     Но  Роман мотался по городу,  а  оставленный им связник не имел права
выйти из квартиры.  Поэтому сцепление случайностей оставило Исаева один на
один  с   Нолмаром  и  с  теми  четырьмя  агентами  полиции,   немцами  по
происхождению,   которые  сидели  в  небольшой  спальне,  соседствующей  с
кабинетом,  где  сейчас беседовали двое.  Фонографы были включены агентами
полиции после того,  как  зажглась лампа возле кровати:  это  Нолмар нажал
сигнализацию у  себя  под  столом.  Потом  загорелись две  лампочки  возле
трельяжа:  Нолмар любил изящную мебель.  Эти  две  лампочки означали,  что
сейчас надо  начать секретное фотографирование его  самого,  беседующего с
посетителем, а потом отдельно посетителя: в фас и профиль.
     - Выпить не желаете? - спросил Нолмар.
     - Желать-то еще как желаю, - ответил Максим Максимович, - но, увы, не
могу.
     - Отчего? Язва?
     - Отменно здоров. Боюсь, споите. Знаю я вас, дипломатов...
     Нолмар придвинул свое кресло поближе к Исаеву и сказал:
     - Спасибо,  что  вы  помогаете мне  начать  беседу  без  всякого рода
необходимых в нашем случае прелюдий...
     - Вы что, получили музыкальное образование?
     - Просто  образование.  Оно  предполагает  определенное знакомство  с
культурой, которая без музыки невозможна.
     - Ну что же,  вашу формулировку я  приму,  -  снова усмехнулся Максим
Максимович.  -  Чтобы не затягивать время - у меня еще есть дела, - слушаю
вас.
     - Даже не знаю, с какого бока к вам подступиться.
     - Ну, это, видимо, неплохо.
     - Для меня - плохо. Вы не типичны, с вами можно проиграть.
     - Или неожиданно выиграть.
     - Вы - из Москвы?
     - Да.
     - Можно вопрос?
     - Пожалуйста. Да вы смелее! Выйдет так выйдет, а на нет - суда нет.
     - "Нет" меня не  устраивает.  Вы  говорили,  что письмишко вам Урусов
написал в коридоре?
     - Именно так.
     - Экспертиза показала,  что записочка написана на суконном столе.  На
столе зеленого сукна...
     "Верно,  -  отметил для себя Исаев.  - Именно зеленый стол был на той
явке, где писал Урусов. Ай да немец!"
     - Ну и что?
     - Ничего... Маленькая ложь рождает большое недоверие.
     - Опровергать вас  не  входит в  мои планы,  господин Нолмар.  Замечу
только,  что писать можно в коридоре на бумаге,  которая перед этим лежала
на столе, покрытом зеленым сукном. Что еще?
     - Вам тоже небезынтересно продолжать этот разговор.
     - По чьему поручению вы его ведете?
     - Это  моя  инициатива...  Теперь второй вопрос:  вам  известно,  что
Урусова очень тщательно опекает ЧК?
     - Известно.
     - Что вы можете сказать о Леониде Юрьевиче?
     - Какого Леонида Юрьевича вы имеете в виду?
     - Возле Урусова находится один Леонид Юрьевич...
     - Ах,  этот старик?  Бывший его дворецкий?  Ничего я о нем сказать не
могу.
     - Зато я  могу вам  сказать,  что  этот его  дворецкий был  замечен в
связях с большевиками еще в тринадцатом году. Так что ежели вы его знаете,
то меня удивляет, как вы могли уйти из России без помощи ЧК?
     - Ну, а если я ушел с помощью ЧК, какие будут вопросы?
     - Извините меня, я вас оставлю на мгновение...
     Нолмар  вышел  в   соседнюю  комнату  и   показал  глазами  на  руки:
"Приготовьте оружие". Один из шпиков протянул Нолмару несколько мокрых еще
фотографических оттисков.
     Нолмар вернулся и бросил на стол фотографии.
     - Если вы  пришли с  помощью ЧК  и  не искали встреч со мной,  то ЧК,
видимо, будут шокировать эти фотографии...
     - По-моему, наоборот. Это бы их очень заинтересовало.
     - Это если вы их перевербованный агент. А если вы из кадров ЧК?
     - Черт его знает... Тут мне судить трудно...
     - Мне тоже. Хотя предполагать кое-что могу.
     - Я тоже, - ответил Исаев и поднялся. - Увы, мое время истекло.
     - Мое тоже.  Поэтому я  выдвигаю вам предложение:  вы  берете ручку и
пишете обязательство - форму я продиктую.
     - И...?
     - Потом  рассказываете о  ваших связях,  явках,  задачах,  средствах.
Засим мы расстаемся.
     - Фонографы нашу беседу записывают?
     - А как вы думаете?
     - Увы, предложения вашего принять не смогу.
     - Вы живете на нелегальном положении,  у  вас возможны неприятности с
полицией, и потом - документы... Вы говорили - у вас их нет...
     - Отчего вы думаете, что у меня нет документов?
     - Так  мне  сдается!  Если бы  они у  вас были,  вам было бы  удобнее
остановиться в отеле.
     - Было занятно познакомиться с вами, господин Нолмар.
     В  это время в кабинет ворвались четверо полицейских.  Двое бросились
на Исаева,  полезли в карманы - искали оружие, - а двое других держали его
за руки.
     - Я  оружия  не  ношу,  -  сказал  Исаев,  не  оказывая ни  малейшего
сопротивления. - А вот протест я заявляю.
     - Ладно,  -  согласился Нолмар,  рассматривая его  портмоне,  которое
агенты сразу  же  ему  передали.  Там  лежал  паспорт РСФСР  и  разрешение
эстонского консульства в Москве на въезд М.  М.  Исаева в Ревель сроком на
шесть месяцев.
     Нолмар сунул паспорт в свой карман и сказал:
     - Господа,  этот  человек пытался ограбить меня,  угрожая смертью.  Я
требую  его  ареста.  Я  задержал  его  и  обезоружил,  и  я  настаиваю на
тщательном разбирательстве этого дела.
     - Паспорт верните, - попросил Исаев, - и портмоне.
     - У вас не было паспорта,  -  сказал старший из агентов, - а портмоне
пожалуйста, вот оно.


     Его  посадили в  одиночку.  Нолмар  уговорился с  шефом  политической
полиции Неуманном,  что  этот  московский агент  будет  обвинен в  попытке
грабежа -  время на проверку его показаний о  выданных в  Москве (выданных
ли?)  документах позволит посмотреть самым  тщательным образом за  здешней
московской агентурой -  те  наверняка заворочаются,  а  этого министерству
внутренних дел только и  надо:  месяц назад ЧК арестовала в Москве семерых
эстонцев - из их миссии.
     - Вам надо будет вымениват